Къарт Исса бла Таубатыр
Хоншубуз къарт Исса бла бизни Таубатыр, бир арбазда джашамасала да, аланы бир-бирине такъгъан бир кёзкёрмез зат барды. Огъай, ала бир джерде, бир заманда туумагъандыла. Джууукъ джетер амаллары да джокъду — къарт Исса 80 джыл болгъан акка, акъ мыйыкълары бла, акъ сакъалы бла, къуш къарамы бла, Таубатыр а — батыр, ётгюр, гырхылыгъы озгъан, джети джылны башындан къарагъан, тауукъланы арасында да уллу сыйы болгъан чубар гугурукку. Тауукъла къой эсенг, биз, сабийле да, къоркъгъандан сюе эдик аны. Орам тенглерими Таубатырдан джанлары чыгъа эди. Мен аланы арбазларына таукел кириб баргъанча, ала бизге келелмей эдиле. Орамдан, къабакъ эшикни ары джанындан къычырсала, ол бу джанындан: «Къыт-къыт!» деб, джанларын алыучан эди. Мен а, гугуруккуну тюл, асланны иесича, арбаздан алай чыгъар эдим, ёхтемлениб, кесими ким эсе да бир этиб.
Тюзю, Таубатыр бла бир арбазда джашар эркинликни ол меннге саугъа этиб бермеген эди. Ол — джаш, мен — сабий, анга эки джыл болгъан кёзюуде меннге беш джыл бола эди. Ол мени уруб ненча кере джыкъгъаны къарт анамы эсинде бек джазылыб турады. Былай, уруучу къочхарча, артына-артына барыб, чабалгъанын чабыб келиб, кесин меннге урса, ауурлугъунданмы джыгъыла эдим, къоркъгъанданмы эте эдим, джерни бир къучакъламай къоймай эдим. Бир кере уа, аджашыб айланнган джюджекни тутуб, анасына элтеме деб, энишге ийилгенлейиме, Таубатыр бир джанымдан чыгъыб, кёзюмю мараб, къабхан эди да... Алай къалса, кёзлерими чёблеб да къоя эди. Насыбха, бурнуму уллуракъ болгъаны джараб, ол буруу болуб, тыйгъан эди. Энди ма — Таубатырны «уппа» ызы бурнумда ёмюрлюкге къалгъанды. Кюзгюге къарасам, кесим эсиме тюшгеним бла къалмай, эртде ёлген Таубатыр да, келиб кёз аллыма сюеледи.
Ол заманда уа, мени арбаздан джокъ этер ючюн, кёб кюрешген эди. Кетеримден тюнгюлгенинде, ачыкъ тюйюшюн къойгъан эди, алай а арбазгъа ол ие болгъанын, мени джукъгъа санамагъанын кёргюзгенлей туруучан эди — мени арбазгъа чыгъыб кёргенлей, ол джангкъылыч къуйругъун меннге буруб, кеси джарауун этмей къоймаучан эди. Тюзю, къуру меннге да тюл, эркишилени бирине да къууанмай эди арбазда. Ання бла къарт анамы уа!.. Алагъа ол бирле кукалана биле эди! Бир къанатын энишге бошлаб, аягъыны юсюне шымпылдыкъ ийиб, тёгерек-тёгерек бурулса, сейир этиб къараучан эдик. Кесин да ёлюмден ання къалдыргъан эди. Мени кёзюме бурну бла узалгъан кюн, атам бычагъын билеб, ёрге тургъан эди. Къабар мюрзеу юлюшю тауусулгъан болмаз эди — анам бирден эки болургъа унамагъан эди. Мен да!
Аллындан Таубатырны уллу кёллю этген кюзгю болгъан эди. Джаз кёзюу эди. Юйню букъусун къагъыб, кирсиз этебиз деб, анам болгъан хапчюкню арбазгъа чыгъарады да, эски болса да, омакъ кюзгюбюзню да, буруугъа тиреб сюейди. Бир заманда, аннядан кёз сакълаб, арбазда джерге атылгъан кюйюзню юсюнде кюнде къыза тургъан джастыкълада, чынгаб-чынгаб, ойнай тургъанлайыма, Таубатыр бурууну башы бла бачхадан, арбазгъа секириб тюшеди, келиб, кюзгюню аллына сюеледи. Анда кесинми кёрдю!.. Джаныуар къылыгъы уяныб, «менден сора да арбазда гугурукку барды!» деб, кеси да, аныча, ёхтем, аныча ариу, къошакълы... гугурукку!
Кюзгюге да, меннге кёргюзюучю оюнларын кёргюзтсе боламыды! Кюзгю уа не? Ол, менича, джыгъылыб, сора джылай-джылай, ёргеми къобарыкъ эди! Сюел десенг, сюелгенлигине, урсанг, ууалады да, тюшеди! Умур-чумур болады да, джерге къуюлады!
Таубатыр аны, ол къошакълы гугуруккуну, хорлагъанына сейирсиннгенча кёрюнмеген эди, аны уллу кёллю этдирген — хорлагъаны тюл, бир ургъаны бла думп этиб къойгъаны болгъан эди.
Джерге чачылгъан кюзгю кесекледе кесини туу санларын бирем башха кёре, ары бла бери бир-эки айланса да, эс ташламагъан эди. Кёзюмеми кёрюндю дегенча, ёхтем джюрюшюн бузмагъанлай, алайдан джанлаб кетген эди. Ол кюн башланнган эди аны патчахлыгъы бизни арбазда.
Таубатырны сескекли этген къарт Иссаны чючгюргени эди. Ол, хар кимча, «аптюш!» деб къоймай эди, ол, кёк кюкюрегенча чючкюре эди. Кесини арбазында. Бизни арбаз бла къарт Иссаны арбазыны узакълыгъы, хауа бла тартыб тергесек, бир джюз метр боллукъ эди, алай а аны чючгюрген тауушу бизни арбазда, къулакъ джанынгда чючкюргенча, алай эшитиле эди. Ол тукъум джарыкъ чючкюрюу бизни Таубатырны сескекли этмей къоялмай эди. Кёзлерине къоркъуу кёлеккесин атса да, ол къарт Иссагъа: «ийманлы бол», дегенча, кесини гугурук тилинде, «къыт-къыт» демей болмай эди. Не келсин, къарт Исса бир деменгили чючкюрген бла сан бирде тохтай эди. Асламысына уа, бир башласа, онбир кере чючкюре эди, кеси уа, кёк кюкюрегенча, алай тамамлы, бир-бири ызындан къысха-къысха. Кёзюгюзге кёргюзюгюз, кёк онбир кере бир-бири ызындан кюкюресе! Тобагъа къайтма да кёр!
Таубатырны билмейме, сабийле уа, къарт Иссаны ненча кере чючкюргенин санамай къоймай эдик. Бир кере джангылса уа! Огъай, бир башласа, онбир кере чючкюрлюк эди! Чючкюргенде чючкюргенликге, бошаса, къарыуу тауусулуб, талайны къымылдамай, олтуруб, эс джыяргъа керек эди. Аллай бир арыгъынчы нек тохтамай эди? Биз, сабийле, аны джууабын билмей эдик. Мени онбирге дери санаргъа биргеме ойнаучу сабийле бла къарт Исса юретген эдиле: къарт Исса — чючкюрюб, сабийле — аны санай. Артда школгъа бара тебрегенимде, ання къууаныб: «Мустафа кеси кесинден онбирге дери санаргъа юрениб къалгъанды!» — деб, хар кимге сюйюмчю айта эди. Таубатыр къарт Иссаны чючкюрюулерини бир бешинчисине дери, кесин иги эсгериб, тынч тура эди.
Сора ол бешден оза башласа уа, ким болса да аягъына не таш бла, не таякъ бла джетдиргенча, тыпырдай, чынгай башлай эди.
Къоркъуб этмей, ариу, тепсегенлиги эсе да, билмейме. Гугурук тепсеу бармыды?!
Эм аманы уа артда болгъан эди... Къарт Исса чючкюре- чючкюре джашаб турады да, сора кеси кесинден ауруб къалады. Биз, сабийле, аны бек сюе эдик.
Ол тийреде башхалагъа ушамай эди. Аны, къарт анамы таралгъан джюнюча, акъ узун сакъалы, хаман сюйюб уртлаучу айраны боягъанча, акъ мыйыкълары, джамчы къанатлача, къап-къара кенг къашлары, дагъыда кюле къарагъан эки эски кёзю бар эди. Сабийле эм бек джаратхан а: юсюнден тешмеучю узун схарла къапталыны сол хурджуну эди. Анда чыртданда кампетлери бошалвозгордившегося май эдиле. Кёлден суу чыкъгъанча, хаман сол хурджунундан кампетле чыгъыб, чыгъыб туруучан эдиле. Хар бирибизге — экишер кампет. Нек эсе да, андан кёб берлик тюл эди. Кюн сайын берсе да, аллына кёб заманны чыкъмай туруб, тюбесенг да, бирча эди — эки кампет. Къарт Иссада бизни бек сейирсиндирген а — кампетлерини бошалмагъанлары эди.
Ауругъунчу ол къабакъ эшигини тышы бла орнатылгъан узун шиндикде олтурургъа ёч эди. Кеси уа джолну тюзетирге бек сюе эди. Кюрекни алыб чыгъыб, джангурдан сора ырхы ызланы-затны тюзетиб айланыр эди. Къарт анам а: «Аны ёмюрю джолланы тюзетгенден сюйгени джокъ эди, къарт болуб, кюрекге, чагагъа да къарыуу джетмей тохтагъанында къойгъанды, ансы баргъан джеринде джолланы тюзетиб айланыучан эди», — дейди. Ол неси бла да башхалагъа ушамай эди. «Сууаб» — деген сёзню да бек сюе эди.
Тийреде къарт Иссаны кампетлерин эм кёб мен ашагъанма — ол къарт анамы уллу къарнашы эди да, мен алагъа кёб барыучан эдим. Ол да меннге эки кампетни бермей къоймай эди. Мен уялмасам: «Сени кампетлеринг нек бошалмайдыла? Хаман эки кампет бериб нек тураса?» — деб сорлукъ эдим.
Ол кюн, къарт анам бла бирге ауруб тургъан къарт Иссаны кёре баргъаныкъда да, ол меннге эки кампет берген эди. Этиучюсюча, кеси къолу бла бермей, узал да ал, деб джастыкъ тюбюн кёргюзген эди. Джастыгъыны тюбюнден къолуму бери алгъанымда, аязымда эки кампетни кёрдюм. Джастыкъ тюбюнде аладан сора джокъ эди!
Ол кюн къарт Иссаны кампетлери бошалгъан кюн эди...
Эки кампетими да, къолума къаты къысыб, алаша тапчанда олтуруб, къарт Иссагъа шош къараб тургъан къарт анамы къатына къайтыб сюелдим. Акка уа акъ башы, акъ сакъалы, акъ орун бла бир бетли болуб джата эди. Ол таурухдан келгеннге ушай эди. Къарт анам гитче заманларын эсине тюшюре, къарнашы бла кесини юслеринден меннге хапарла айтса, тынгыларгъа бек сюе эдим. Хурзукда джашагъан, акка гитче Иссачыкъ, анам гитче Кюлсюнчюк болгъан сабий джылларында, ала да, менича, кёб хатала эте айланнгандыла. Къарт анамы, гитче къызчыкъ болуб, кёзюме кёргюзтеле эдим, ол мени гитче эгешчигим Джандетча болур эди, къарт Иссаны уа, чыртда сабий этелмей эдим. Ол кюн а, къарт Исса, кампетлери бошалгъанына къыйналгъанча, кёзлерин ачмай джата эди. «Кёзлеринги бир ач, былай оюлуб къалай къалдынг?» —деб къарт анам тилегенинде да, кёз къабакъларын къымылдатыб къойгъан болмаса, ол ачаргъа унамагъан эди. Меннге киши хапар айтмай эди. Мен а джукъ ангыламай эдим. Алай а къарт Иссаны кампетлери бошалгъаны джюрегими къайгъылы этген эдиле.
Бюгюннге дери бошалмаучу кампетлери нек бошалдыла? Эндиге дери аурумаучу акка нек ауруду?
Кёзлерин нек ачаргъа сюймейди? Бизни кёрюрю нек келмейди?.. —деген соруула, джюрегими дыгъы эте, тынгымы алгъан эдиле.
Сорууларымы кишиге бералмай, тебчилдей тургъанлайыма, къарт анам: «Бар, ананг излей болур», — деб мени юйге ашыргъан эди. Эки кампетни да, къолума къаты къысыб, юйге бара, къарт Иссаны къуру кампетлерин тюл, кесин да бек сюйгеними ангылагъан эдим. Ёллюкдю, деб, акъылыма келе билмесе да, анга не эсе да бола тургъанын сабий джюрегим сезген эди. «Къарт Исса чыгъыб узун шиндигине олтургъунчу, эки кампетни ашамай турургъа, кесиме сёз бере, арбазыбызгъа кирдим. Ання, къолунда да Таубатыр, бауну ол бир джанындан чыгъыб:
— Къайдаса, ма муну элт да, къалайда болса да теренирек бастыр, Таубатыр харам болуб къалгъанды, — дей аны меннге узатды. Кёзлеримден джыламукъла къуюлдула. Ауузумдан сёз чыгъармагъанлай, ёлюб тургъан Таубатырны анняны къолундан алыб, джерге салдым. Къатында чёгелеб, кесими тыялмай джыладым. Ання уа мени кёлюмю джазама деб: «Майна энтда Таубатырла ёсюб келедиле, аккагъа ырысламай, алай джыларгъа боламыды?» — деди. Таубатырны да кёкюрегиме къысыб, бир къолума да кюрекни алыб, тёгюлюб келген джыламукъланы да кёлек дженгим бла сюрте, бачха башына кетдим.
Таубатыр мени джашауумда биринчи ёлюк эди. Бу терен чунгурчукъ да, мен къазгъан, биринчи къабыр эди. Таубатыргъа къарт Иссаны эки кампетин да къоярым келиб, дагъыда кесиме берген сёзюм эсиме тюшюб, гугуруккуну басдырыб, юйге киргенимде, анам джылай тура эди.
— Таубатыргъамы джылайса? — деб джюрегим разы бола анняны къучакъладым.
— Анга да, аккагъа да джылайма... — дей ання башымы сылады.
Дедушка Исса и Таубатыр
Наш сосед Исса и наш Таубатыр, хотя и не жили в одном дворе, их объединяло что-то неведомое нам остальным. Нет, они родились не в одном ауле и не в один год. Родственниками они не могли быть — восьмидесятилетний дедушка Исса с орлиным взглядом, белыми усами и бородой, как у Дедушки Мороза, и наш щербатый петух Таубатыр. Он был очень храбрым, даже нагловатым. Он был петухом с орлиным сердцем. Он разменял третий год и считался долгожителем среди своих соплеменников. Мне так казалось, хотя наши красноперые курицы об этом ничего не говорили.
Истины ради скажу, Таубатыр имел большой авторитет среди кур и ребят нашей улицы. Трудно сказать, какое чувство преобладало в их сердцах — страх или уважение. Но ему, видно по всему, это было безразлично. Главное, что он был главным во дворе, а как так получилось, этот вопрос не ко мне. Никто из моих друзей не мог запросто открыть ворота и заглянуть в наш двор. Когда они звали меня играть, петух, услышав детские голоса, всегда напоминал о себе устрашающим «кыт-кыт». Ребята отбегали от ворот и терпеливо ждали меня снаружи. А я, словно хозяин льва косматого, с важным видом выходил за ворота.
Правда, право жить с Таубатыром в одном дворе, мне досталось не в подарок. Он был молод, а я — ребенком. Ему было два года, а мне — пять лет. Сколько раз он меня валил ударом крыла! Об этом знала моя бабушка. Он, отъявленный драчун, как баран, разгонялся и так таранил, что я обязательно падал. Не знаю, отчего — от страха или от сильного удара, но каждый раз крепко обнимал землю.
Как-то раз пригнулся поймать цыпленка, забредшего от матери. Неожиданно, как из-под земли, появился с боку Таубатыр и клюнул меня прямо в нос. Я знаю его, он метил мне в глаз, хотя промахнулся. Чуть без глаза не остался. К счастью, нос у меня немаленький, он послужил заслоном для глаза. А «поцелуй» Таубатыра навсегда остался на поверхности носа. И, когда смотрю в зеркало, невольно вспоминаю незабвенного Таубатыра.
А в те далекие дни он приложил немало усилий, чтобы меня выдворить с нашего двора. Но он был смышленый и вскоре понял, что мне, как и ему, больше некуда податься, что со мной нужно жить в мире и перестал драться. Хотя продолжал считать себя хозяином двора. Но в душе, если у петухов она бывает, он так и не смирился и в отместку перестал меня замечать. Как будто меня вообще нет. Единственно, увидев меня, поворачивался ко мне своим радужным хвостом и обязательно справлял нужду.
Честно говоря, не только меня, он терпеть не мог всех мужчин нашего дома. А бабушку с мамой он обожал! По утрам, приветствуя их, опускал одно крыло на ногу, и ходил кругами перед ними.
В тот день, когда клюнул мне в нос, отец заточив нож, хотел пустить его на суп. Но, наверное, ему было суждено долго и счастливо жить, мама стала за него горой. Я тоже, ведь все мальчишки нашей улицы мне завидовали из-за него.
Причиной тому, что Таубатыр возгордился, стало зеркало. Он молодой петух. А тут мама затеяла ремонт в доме. Все вещи из дому вынесли во двор. И старинное большое зеркало, гордость мамы. Его, не доверяя никому, мама сама вынесла и поставила на землю, прислонив к забору. Я, воспользовавшись тем, что мама в доме, забрался на подушки и матрацы, которые лежали горой посреди двора, на ковре, стал на них прыгать. А Таубатыр, перескочив через ограду, отделяющую огород со двором, подошел к зеркалу. И там увидел петуха, довольного самим собой, заносчивого. Это так возмутило, что в его владениях появился непрошенный гость, петух, сильный и красивый...
Мамино зеркало на удар Таубатыра среагировало бурно — рассыпалось вдребезги. Разбилось и осколками упало под ноги Таубатыру. Петух не особо удивился случившемуся, он, как и должно было быть, победил того высокомерного петуха, который посмел так нагло смотреть на него с зеркала. Таубатыр, как и подобает хвастливому победителю, возгордился этим. Видя в осколках стекла фрагменты своего тела, не растерялся. Он просто понял, что ему нужно оттуда уходить и зашагал с гордо поднятой головой...
С того дня началось его царствование во дворе. Расхаживаясь по двору, всем внушал: кто встанет на его пути, он, не просто победит, а сотрет с лица земли. Но у Таубатыра было одно слабое место. Это — чихание дедушки Иссы. Он чихал часто, хотя это происходило где-то в ста метрах от владений Таубатыра. Расстояние от нашего дома до дома дедушки Иссы по прямой, было примерно столько. Его громкий, громоподобный чих Таубатыра не оставлял равнодушным. И он, хотя старался не показывать, но глаза предательски выдавали его недоумение и страх. С первого раза на петушином языке он приветствовал дедушку, мне так казалось. Но дедушка Исса редко обходился одним разом. По обыкновению, если дедушка не успокаивался одним смачным чихом, то должен был повторить это одиннадцать раз.
Не знаю, как Таубатыр, а мы, дети, всегда считали их. Хоть бы раз ошибся дедушка! Нет, обязательно чихнет одиннадцать раз! Правда, после этого, окончательно обессилев, долго сидел на скамеечке и приходил в себя. Почему он чихал до изнеможения? Ответ на этот вопрос витал за пределами нашего понимания. А каково было Таубатыру! Он держался до пятого чиха, а затем начинал топать ногами, подпрыгивать, как будто кто-то по ногам хлестал кнутом. Не знаю, может не от страха. Может он пускался в петушиный пляс. Так, считать до одиннадцати, меня научили дедушка Исса и ребята постарше. Он чихал у себя во дворе, а мы хором считали. Так я и научился. Потом, когда начал ходить в школу, мама радовалась: «Мустафа сам собой научился считать до одиннадцати», —рассказывала она всем.
Самое худшее случилось потом... Дедушка Исса жил-жил, чихая, и вдруг заболел. Мы, дети, любили его крепко. Он не был похож на других стариков. У него была борода, белая-белая, словно выкрашенная айраном, и пушистая, как начесанная шерсть бабушки.
А брови широкие и не белые. Мне больше всего нравились его глаза, они все время, как мне казалось, улыбались и были такие древние. А самое главное, что было по душе нам, ребятам, это его старинный кафтан. Он постоянно ходил в нём. В правом кармане он носил чётки на длинной нитке. Он их извлекал, когда беседовал с Богом. Так бабушка моя говорила. Нас, ребят, привлекал его левый карман. Словно воду из колодца, в любое время он оттуда доставал конфеты. Каждому из нас давал по две конфеты. Почему-то не больше и не меньше. Причем, при каждой встрече. Но конфеты не заканчивались и это обстоятельство, нас, мальчишек, очень интриговало и удивляло.
До болезни он очень любил сидеть на скамейке у калитки и смотреть на дорогу. Как будто кого-то ждал. Он любил улицу, на которой жил. Каждый раз после проливного дождя, выходил со своей лопатой и поправлял промоины, образовавшиеся от ручейков. Бабушка рассказывала, что он всю жизнь благоустраивал дороги и строил новые. Перестал заботиться о дорогах только когда очень состарился и обессилел. Нет, он не был похож на других и во всём искал «довольство Аллаха». На нашей улице конфет дедушки Иссы больше всех ел я. Он был старшим братом моей бабушки. Я часто бывал у него дома, и он каждый раз давал свои две конфеты. Хотя мы с ним виделись каждый день, я его очень стеснялся. Поэтому не смел ему задать вопросы, которые меня всегда терзали. А вопросов было два: почему у него конфеты не заканчиваются и почему именно двумя конфетами угощает всегда?
Когда мы с бабушкой пришли, как нам казалось, в очередной раз проведать дедушку Иссу, он лежал на своей белой постели, обессиленный, с закрытыми глазами. Хотя был очень болен, не забыл меня угостить конфетами. Но не так, как обычно делал. Он меня подозвал к себе и попросил самому взять конфеты из-под подушки. Там я нашел только две конфетки! Это был день, когда у дедушки Иссы закончились конфеты...
Зажав в руке последние две конфеты дедушки, я подошел к своей бабушке, которая сидела на низком кресле и пристально смотрела на брата. Он лежал на своей необычно высокой кровати, весь белый, слившись с белоснежной подушкой. Он был похож на пришельца из какой-то доброй сказки...
Бабушка часто вспоминала о своем детстве и много рассказывала о себе и о брате. Я любил слушать бабушкины рассказы. Они тогда жили в Хурзуке, и как мы, тоже озорничали, шалили. Я бабушку мог представить маленькой девочкой. Наверняка, она была как моя младшая сестра Джандет. А дедушку Иссу никак не мог представить мальчишкой.
А в тот день, когда закончились конфеты, он лежал, будто расстроенный именно этим обстоятельством. Он все меньше и меньше открывал глаза. А бабушка стала настойчиво просить: «Открой глаза, что же ты так поник?» На её мольбу он реагировал мало, только движением век. Я ничего не понимал. Но меня волновало, что конфеты закончились. В этом я усмотрел какой-то недобрый знак, хотя не смог себе что-либо объяснить. «Почему закончились конфеты, которые никогда не заканчивались? Почему он перестал открывать глаза? Почему он не хочет нас видеть?» —спрашивал самого себя. Не зная кому адресовать вопросы, я топтался на месте, когда бабушка меня настойчиво вывела из комнаты дедушки и отправила домой, ссылаясь на то, что мама меня ищет.
Крепко сжав в руке конфеты, я шел домой, осознавая, что люблю не столько конфеты, сколько самого дедушку Иссу. Не приходило в голову, что он может умереть, но догадывался, что с ним происходит что-то не очень хорошее. Приближаясь к дому, разжал кулак, посмотрел на конфетки и почему-то сам себе дал слово, что пока дедушка не поправится и не сядет на свою скамеечку у ворот, не буду есть эти конфеты. С таким твердым намерением я вошел во двор и увидел маму, которая шла со стороны курятника. Она в руках держала околевшего Таубатыра. И заметив меня, как будто ничего не случилось, она спокойным голосом, спросила:
— Где ты ходишь, отнеси и закопай его в конце огорода, да поглубже, — и протянула мне петуха.
У меня брызнули слезы с глаз. Не говоря ни слова, взял с рук мамы петуха, положил на землю, присел рядом на корточки и безутешно заплакал. Таубатыр равнодушно лежал и не подавал никаких признаков сочувствия моим всхлипам. А мама стала меня утешать и, между прочим, добавила:
— Вон, еще сколько Таубатыров растут, не подобает мужчине так плакать! Побойся за дедушку. Я не нашел, что сказать маме и, молча поднял Таубатыра, прижал к груди, на другую руку взял лопату отца и ушел вглубь сада, вытирая слёзы рукавом рубашки.
В конце огорода нашел укромное местечко, выкопал яму, как мне показалось, глубокую. Прежде чем Таубатыра положить туда, решил с ним поговорить. Сейчас уже не помню, что я ему сказал, слезами была наполнена вся моя душа, единственно, осталась в памяти клятва, что его, моего друга Таубатыра, я никогда не забуду, и никогда другого петуха любить так, как его, не буду и не смогу.
Таубатыр был первым покойным, которого я видел в своей жизни. Да и могилку я копал впервые. На душе было отчаяние.
Положил любимого петуха в его могилу. Так захотелось сделать для него что-то приятное. Не найдя, чем угодить, достал конфеты дедушки Иссы. Но вспомнив, о своем обещании, кинул их обратно в карман. Похоронил Таубатыра, как он того заслуживал, немного постояв у свежей могилки, забрёл домой. Маму застал в слезах.
— Мама, по Таубатыру плачешь? — спросил я, благодарно обнимая её.
— И за него и за дедушку, за них обоих, — сказала мама, гладя меня по голове...
У меня в руке таяли последние конфеты дедушки Иссы.
