Зуд
Пьеса в четырех действиях
Действующие лица:
МАТЬ (КАВХА)[*], пожилая женщина, пенсионерка
ИВАН, ее младший сын, врач
МЕТТИ (МЕНТ), средний сын, полицейский
КЮКЮ[†], сноха Матери, вдова старшего сына
РАДЖА, ее сын
АМАНАТ, жена Ивана
ШИРИН БАБ[‡], нестарая миловидная женщина, теща Метти
Действие происходит во дворе дома Матери. На одной стороне сцены — часть дома. Окно и дверь выходят во двор. От дома тянется железная решетка с калиткой. За решеткой угадывается сад. Там видны булыжники, грунт — заметно, что копают яму. На другой стороне сцены видна часть ворот, выходящих на улицу, и небольшой навес со старым диваном и деревянным столом. Во дворе есть умывальник и протянута бельевая веревка.
ДЕЙСТВИЕ I
Картина 1
Из ямы слабо доносится повторяющийся голос Метти: «Пусть грозой затопит землю!» Держа в одной руке связанный наполовину носок со спицами, в другой — посуду с зерном для кур, выходит Мать.
МАТЬ. Солнца!.. Дай, о боже, людям солнца!
Из ямы еще громче слышится: «Пусть грозой затопит землю!» Мать недовольно прислушивается. В саду мелькает нарядная фигура довольной Ширин Баб.
Все вокруг по солнцу плачет, а мой родной сын о дожде молит. Теще на потеху. И правильно говорят: «И соловей в вороньей стае закаркает». Чтоб она к утру околела совсем, теща эта, Ширин Баб твоя слащавая! (Взглянув вверх.) И небо уж заволокло опять. Солнца, что ли, жалко Богу? Боится, что кончится? Астагфируллах![§] А впрочем, какое может быть солнце, когда люди так забылись. Сын против матери идет!
Слышится голос Метти: «Пусть грозой накроет землю!» Мать застывает.
(Потеряв терпение.) Да чтоб ты сдох в этой своей яме, манкурт, не помнящий родства! В саду живого места не осталось — все перекопал, все вверх дном перевернул, роет и роет, роет и роет! Или думаешь, безумец, там сундук схоронен с умом?.. А тебе бы пригодился! (Хватаясь за голову.) Ох, голова моя!.. И куры одной нет. Уж сколько дней на глаза не попадается… Да и глаза уж ослепли. И ум оскудел… И солнце куда-то запропастилось. Да и кому солнышку-то милому светить? (Поворачиваясь в сторону ямы.) Этому кроту незрячему? (Зазывает кур и, разбрасывая зерно, начинает считать.) Цып-цып-цып-цып!.. Раз, два, три… Погоди, Егоза, провались ты совсем! С одного места клюй, не путай меня. Раз, два… Кыш, петушок! Три, четыре, пять… Кыш, чтоб ты лопнул! Нашел время гарем ласкать! Красненькая кура — шесть, Сплетница — семь… Ах ты, моя красавица! Что, обижают они тебя? Этот индюк, шайтан надутый? Ух уж я ему!.. А что, милая, поделаешь — слабого каждый может заклевать... Беленькая кура — восемь, Нигархатун — девять, Бедолага кривокосая — дес… О Аллах, покарай того изувера, кто тебе крыло сломал! Падишах — одиннадцать… Двенадцать, тринад… (Испугавшись.) Одной-то куры и нет! Затейница пропала! (Воздев руки, поворачивается в сторону окна.) Да очнитесь же вы наконец, сколько можно дрыхнуть, — Затейница пропала, кура с индюка! Ах, что за невестки пошли! Днем отдыхают, ночью спят... Тут не то что курицу, тут слона потеряешь — не найдешь! Амана-а-ат!.. (Уходит.)
Выходит помятый и взъерошенный Иван и направляется к умывальнику. Видно, что он с похмелья. С кувшином за плечом и с ведром с выстиранным бельем через ворота входит Аманат. Она ставит на землю кувшин и ведро и начинает отжимать и развешивать белье на веревке.
Картина 2
АМАНАТ (тихо, Ивану). Начинается заваруха! Сразу видать, Кюкю едет (кивая на Мать), невестушка ее ненаглядная. Видишь, как разбушевалась?
ИВАН (продолжая умываться). Разве одна Кавха? Когда Кюкю едет, все вокруг приходит в движение, как мир перед грозой. И люди все как-то взвинчиваются, скрючиваются, съеживаются. Мать начинает чесаться, Раджа — смеяться, жена — плакать.
АМАНАТ. А муж мой — пить.
ИВАН. Да что там муж — Каркул!.. даже гордый Каркул-даг позорно отступает, становится ниже и прячется в туман. (Усмехаясь.) Героическая женщина, доложу я вам, эта наша Кюкю, забодай ее комар. (Хватаясь за голову, жалобно, просящим голосом.) Ты это…
Аманат резко отворачивается.
(Наигранно.) Да пойми ты, женщина, на чужой беде счастья не построишь.
АМАНАТ (выходя из себя). Да не брала я твою бутылку!
ИВАН. А вдруг придется укол кому ставить, а я, как говорит Мать, весь как в тумане.
АМАНАТ. Сегодня выходной.
Иван, махнув рукой, заходит в дом. Аманат, бросив белье, спешит за ним. Появляется Мать.
МАТЬ. Днем отдыхают, ночью спят… То ли дело моя старшая невеста, Мила моя! Огонь-женщина! Пуля, вылетевшая из ствола! С яйца куриного шерсть стригла и черта подоить могла. (Вскинув руку назад, к дому.) А эти что?.. Тени ходячие, а не люди!
Выходит Аманат, идет к ведру с бельем, продолжает свою работу. Мать ее не видит.
(В сторону дома.) Кура пропала! Вставайте, вылезайте из постели — не вся же жизнь медовый месяц! Затейница пропала! Кура, почти с барана! (Громко зовет.) Амана-а-ат!
АМАНАТ (спокойно). Да здесь я, здесь, мама.
Сильно встряхивает мокрую простыню и обрызгивает лицо внезапно повернувшейся Матери. Простыня с сильным хлопком рвется. Мать вздрагивает и, что-то громко причитая, кончиком платка вытирает лицо. Обе стоят в растерянности.
МАТЬ. Вот так у тебя всегда! За что ни возьмешься, все выходит боком и не слава богу. Банку закатаешь — крышка отлетит, чаю в стакан плеснешь — дно отвалится. Лаваш испечешь — весь обуглится. Да ты в собаку камнем кинешь — в кота попадешь, и он у тебя загавкает… Да вот вчера, скотинушку выгоняла, так с подружками заговорилась и чужого теленка на выгон повела. Да еще хлебушком всю дорогу кормила. А наш-то теленочек в хлеву, бедненький, от голода мычал и весь в навозе извалялся. Такое расскажешь — люди засмеют.
ИВАН (шутливо). Не то что люди — куры обхохочутся. Истину глаголешь, мама.
МАТЬ (глядя исподлобья). А ты помолчи, аркагулик[**]!
ИВАН. И где только ты берешь курам такие поэтические имена: Затейница, Бедолага кривокосая, Шайтан напудренный?.. Ах, мамочка рóдная — мудрость ты народная!.. (Преодолевая сопротивление, крепко обнимает Мать.)
МАТЬ. Прочь уйди, удушишь меня своим перегаром!
ИВАН. Ты, мама, как говаривал наш покойный отец, бойся не тех, кто от вина захмелел, — ты бойся трезвых пьяных. Хмель от вина проходит, а дурь от жадности и гордыни с годами только еще больше пьянит. А я у тебя вообще славный мальчик, правда? (Обнимает и тормошит Мать.)
МАТЬ. Прочь! Бога ты не боишься, адатов своих не знаешь, власть не почитаешь. (В сторону.) Министр к нему в больницу на проверку приезжает, а он, бродяга такой, лыка не вяжет. Хорошо, в отпуску был, а то бы еще схлестнулся с этим министром. (Протягивая руки, удивленно.) И в кого ты только такой уродился — весь в иголках?
ИВАН (шутливым тоном). Вы, товарищ мама, как всегда, все преувеличиваете. Драться с министром я не собирался. Это он, собака, захмелев, лез ко мне целоваться, всего обслюнявил, а я сопротивлялся. И вообще, я тебе уже сотый раз повторяю, то был не министр, а сын министра, мой сокурсник. И приезжал он вовсе не с проверкой, а на хинкал[††] дармовой.
МАТЬ. И все же он — власть!
ИВАН. Власть, товарищ мама, в моей больнице — это я. Я лучше министра знаю, у кого здесь что болит и что с этим делать. Исходя, конечно, из местных условий. (Хочет закурить, но, видя косой взгляд Матери, выбрасывает сигарету.) Ладно, ладно, только не сверли ты меня так взглядом — ты мне сердце проткнешь! (Уходит.)
МАТЬ (вслед уходящему Ивану). Какое сердце? Как можно проткнуть то, чего у тебя нет? Я тут вся скрючилась от болячек своих, а он мне, бродяга такой: ты здорова, как корова! У тебя, маман, все хорошо. (Выбрасывая вверх кулак.) Сту пят!..[‡‡]
В саду появляется Ширин Баб. На ней большая яркая шаль. Она что-то напевает, пританцовывает и любуется собой. Мать сидит и вяжет носок и ее не замечает. Они не слышат друг друга.
Ох, голова моя!..
ШИРИН БАБ (в сторону, с издевкой, как бы договаривая за Мать). Вот-вот лопнет, будь неладна!
МАТЬ. Вот-вот лопнет, будь неладна!
ШИРИН БАБ (в сторону, передразнивая). И спину ломит, проклятую!
МАТЬ. И спину ломит, проклятую!
ШИРИН БАБ (в сторону). А что до сердца, так оно и вовсе ноет. И я вся как в тумане.
МАТЬ. А что до сердца, так оно и вовсе ноет. И я вся как в тумане.
Появляются Аманат и Иван. Мать продолжает жаловаться и причитать. Иван смотрит на Мать и нервно качает головой.
АМАНАТ (Ивану). И нечего, как лошадь, мотать головой. Это грешно! Неизвестно еще, как мы поведем себя в ее годы.
ИВАН. Мы в ее годы, уверяю, будем вести себя очень хорошо! Мертвым, дорогая, нельзя вести себя плохо. Люди, знаешь ли, не так поймут. Да, да, до ее лет нам еще дожить надо. Они ведь жили в здоровом обществе и ели здоровую пищу. Тогда, товарищ жена, все было по-другому. Черное называли черным, белое — белым. Тогда кто работал, тот ел, а кто не работал…
АМАНАТ. Не заводи зурну[§§]. И теперь, кажется, никто с голоду не помирает. (Заходит в дом.)
ИВАН (ей вдогонку). Верно. И теперь кто работает, тот ест. Остатки того, кто не работает. Работает Иван, а кушает болван. И медали на грудь себе цепляет. Потому и люди все какие-то нервные пошли, задерганные. Все какие-то, доложу я вам, кривокосые и больные!
МАТЬ (почесываясь). Теперь еще и зуд пристал. Все тело так и зудит, так и зудит! Уж не чесоткой ли, часом, бог одарил? (Выбрасывая руку в сторону Ивана.) Это энергия, говорит мне вчера мой пьяный сын-врач. Энергия!
ИВАН. Не энергия, мама, а аллергия. У нас, родная моя, не то что люди, у нас тут, в горах, и камни кашляют. То обдувает ветер, то припекает солнце, то неделями трамбует колючий дождь. Взять хотя бы вот этот булыжник… (Берет булыжник.) Расколи его и отправь на обследование — и в нем если уж не геморрой и чахотка, то хотя бы язва да отыщется. А ты говоришь — аллергия. (Пытается приобнять Мать, та отмахивается.)
МАТЬ (обиженно, но примирительным тоном). Не лезь ко мне, аркагулик! Ты бы лучше сходил телефон Радже купил, племяннику своему. Он мне все уши уже прожужжал, как свой потерял.
Иван уходит.
(Передразнивая). Энергия!.. Я что, дите малое или полоумная какая, что ты мне энергию свою суешь? Это вон Ширин Баб — не пришей кобыле хвост, а я женщина-огонь, труженица-ударница, любому мужчине ровня. И свой кусок хлеба вот этими руками добывала. Гектар земли за день убирала в сезон сенокоса. Валлах![***] Работала как вол, дура такая! И чего только ради когти рвала, кого ради?.. Так я, лошадка темная, на совхоз нагорбатилась, что до сих пор, кажется, навозом пахну. А Ширин Баб всю жизнь щеголяла в нарядах и теперь вся цветет и медом исходит.
ШИРИН БАБ (из сада, подтанцовывая). Дуракам закон не писан, если писан, то не читан, если читан, то не понят, если понят, то не так.
Мать оглядывается, видит Ширин Баб и резко отворачивается, демонстративно задергивая платком видимую Ширин Баб сторону лица. Видно, что она едва сдерживает себя.
А дурам тем более!
Мать встает, грозно оглядывается, хочет что-то сказать, но, видя, что Ширин Баб стушевалась и спряталась, брезгливо выбрасывает в ее сторону руку и садится обратно.
МАТЬ (тихо, как бы сама с собой). А ведь она права, эта вертихвостка. Дура я и есть… Всю жизнь только и делала, что горбатилась, не берегла себя. А ведь какой красавицей была! (Опускает голову, скрючивается и, пошатываясь из стороны в сторону, тихо и грустно напевает.)
Высоко на тонкой ветви
Как ты, яблоко, красиво…
Источили тебя черви —
И теперь глядишь плаксиво.
И кому я теперь, старый бархал[†††], нужна?
Из дома выходит Аманат. Она видит Мать, и видно, что ее охватывает волнение. Она тихо подсаживается к Матери, беря ее руку в свои руки и нежно поглаживая.
АМАНАТ. Ну как же это — ты не нужна? Мы все тебя очень любим, мама.
МАТЬ. Вы? Любите? Меня?.. (Смеется.) Да вы, сегодняшние, себя-то любить толком не умеете, не то что других. Вы не знаете, что такое жизнь. Вы не живете, вы играете с ней. Мурыжите, бедную, как жирный кот бедную серую мышь. (Некоторое время молчит, вяжет носок и о чем-то задумывается.)
Аманат начинает мести двор. Из дома доносится звон стекла, какой бывает от прикосновения бутылки и рюмки. Она бросает метлу и спешит в дом.
(Ухмыльнувшись). Любят они!.. А впрочем, и любить-то теперь вам что? Что же такое осталось сегодня в жизни, что можно было бы любить? Полные животы и пустые сердца — вот что осталось. Голопопые женщины остались да кобели-мужчины. (Выбрасывая вверх руки.) И деньги, деньги, деньги! Вот что вы любите — деньги, а не людей… Любят они!.. А как же — держи карман шире! (Задумывается.) Любили, можно сказать, мы. Вот мы действительно любили. И страной своей гордились, и работу работали, и радоваться умели. С утра до вечера, день-деньской мы, как пчелки, трудились в горах на сенокосе, а возвращались — шутки шутили и песни орали на всю округу. Уставшие, да еще с тяжеленной связкой сена на спине, — а пели. Эх-эх-эх! (Качает головой и поет.)
В саду Ширин Баб подхватывает песню и, расправив шаль, танцует.
В темном небе столько звезд
Блекнет, как луна взойдет…
Среди девушек села,
Ты одна моя луна.
Мы это пели Тамуме. Она тогда уже обручена была. А Тамума скромнехонькая была — вся заливалась краской, огрызалась и начинала снимать связку, чтоб наброситься на нас. Иногда даже слезы текли по ее щекам. Мы переставали петь и успокаивали ее. Но как только она обратно взваливала на спину свою ношу и связывала веревки, тут же дружно запевали. (Поет. Ширин Баб подхватывает.)
Слезы щеки обжигают —
Что ты плачешь-маешься?
Без тебя у жениха
Сердце разрывается.
(Смеется.) Тут уже в ход шли булыжники. Мы, скинув свои связки, бросались кто куда. Вот была потеха. Эх-эх-эх!.. И что мы, девчата молодые, только не вытворяли. В зимние вечера, бывало, навалит снегу, звезды зыркают, а мы слямзим у Ших абы[‡‡‡] сани для быков, заберемся все разом на них — и ну под гору с ветерком. Утром Ших аба, засобиравшись в лес по дрова, сани эти по частям собирал. И чуть за ружье не хватался. Грозился отлупить всех парней магала[§§§] — ему и в голову не приходило, что это мы, волчицы молодые, сани разобрали. Ох-ох-ох!.. Но мы искупали свою вину. Помогали пожилому Ших абе с его тощей женой. Воду таскали, сено летом убирали, крышу его дома три дня грунтом засыпали. Мы все друг за дружку держались. Вместе на жатву ходили, снопы вязали, зерно таскали после молотьбы. А бывало, собирались все подружки и до полуночи при свете луны трепали билом чью-нибудь коноплю. Пели, опять же гадали, женихов обсуждали.
Подгоняя что-то дожевывающего Ивана, из дома выходит Аманат.
Эх, сколько труда повидали эти руки! Славная была я женщина. Целый лаваш съедала за один присест!
Аманат удивленно смотрит на Ивана.
ИВАН. Не пытайся повторить. За целый лаваш схватишься — спину надорвешь.
МАТЬ. И отец ваш был не робкого десятка. Умный был, видный человек. Много добра он сделал людям. Кого учиться отправил, кого работать пристроил, а кого и вовсе от голода спас. Дом его вечно был полон гостей. Хакимы[****] приезжали, ашуги[††††] знаменитые, пахлеваны[‡‡‡‡]… Всю ночь напролет глаз не смыкали. Сколько же хлеба людям испекли (поднимая руки) вот эти руки! Скольких они накормили! И пусть им всем халал[§§§§] будет!.. Ну и пили, конечно, гости. И отец ваш пил и дурачился, бывало, — не без того. Каркул-даг могу купить, говорил он, когда спрашивали его о каком-то кладе, якобы спрятанном им.
АМАНАТ (Ивану). И я не раз слышала, что вы были богаты. Куда ваше добро делось?
Иван делает знаки, приглашая Аманат дальше слушать Мать.
МАТЬ. И меня он берег. Под конец жизни стал баловать. Я была первая, у кого крепдешиновое платье появилось, у кого пальто было. А кто первый туфли лакированные надел? А кольцо золотое?.. Все это (стуча пальцем себе по носу), вот она, эта ханум[*****]! По городам и весям возил меня — мир показывал. И что только я ни пожелаю, все исполнял.
АМАНАТ (Ивану). Так вот почему она у вас такая… (Запинается.)
ИВАН. Любит только себя? Нет, нас, конечно, Мать тоже любит, но она так занята собой, что порой забывает о своей любви к другим.
МАТЬ. Теперь и зуд, проклятый, пристал. И кура пропала. Ладно бы в одном месте болело, а то куда ни ткни, везде хворь. А какая кура была славная — Затейница моя. Котов гоняла по всему двору. Думала на яйца ее посадить, чтоб цыпок вывела. Пусть, думаю, хоть куры плодятся. Если уж люди размножаться разучились.
О чем-то задумывается, потом усмехается.
Нет, и что удивляет: вроде только то и делают, что воркуют, как голубки, и друг о дружку трутся — а детишек-то и нет. И куда у них все старания деваются — ума не приложу. Астагфируллах! Одного ребеночка родят — и баста. Прикрывают лавочку. Одного малого!
И тот является на свет,
Когда мамаше триста лет.
Коли не кривонький — рябой,
Не то глухой, не то слепой.
(Почесывает лицо.) И вместо детей теперь новые болезни стали являться на свет. И куры нет... И куда кура могла деться? Ладно бы в одном месте болело, а то ведь куда ни ткни, везде хворь. И лицо теперь зудит — спасу нет.
ИВАН (раздраженно). Брось ты это вязание, у тебя аллергия на синтетику. Брось! (Пытается вырвать носок из рук Матери.)
МАТЬ (увертываясь). Убери руки! Это вы с женой из неприязни к Кюкю так решили. Почему я не могу связать для нее несколько пар носков? Хотя и врач мой сын, печется о моем здоровье только она. Она, может, сама куска не доедает, а на меня тратится, бедняжка-дворняжка. Она мне капли для глаз дай, литмины для аппетита купи (доставая из кармана крем), она мне кирем от резматизизма[†††††] подари — а что вы мне подарили? Энергию?..
Иван затыкает себе уши и нервно жмурится. Мать, бурно жестикулируя, продолжает что-то говорить, но ее не слышно. Стоит шум, похожий на звон в ушах.
ИВАН (через некоторое время). Какой «кирем», какие «литмины»? Ты что, хочешь и в семьдесят лет уплетать целый лаваш за один присест? У тебя ничего не болит, кроме твоей старости, что ты накручиваешь?.. (Аманат.) Ну объясни ты ей! Впрочем, это влияние Кюкю. Мать после встречи с ней как буйволица после укуса комодского варана. Спасенья нет! (Аманат.) Да дай же ты мне эту чертову бутылку — я вылакаю ее!
АМАНАТ (смотрит на крем и читает). «Крем от загара». (Возвращая Матери.) И срок, конечно, давно истек.
МАТЬ (пряча крем в карман). Это очень дорогой кирем.
ИВАН. А еще он очень французский и очень страшно дефицитный!
МАТЬ (подозрительно). Да, а ты откуда знаешь?
ИВАН. Я весь лексикон этой Эллочки-людоедки знаю. (Нервно чешет голову.)
МАТЬ. Она, бедняжка-дворняжка, меня и от зуда этого излечить обещала.
ИВАН. Сейчас меня хватит exitus letalis!
МАТЬ (непонимающе, Аманат). Что хватит?
АМАНАТ. Не знаю. Что-то, говорит, хватит. Носки вязать, наверное, хватит. (Подсаживаясь к Матери.) Мама, милая, Тамум баб тоже вязала для Кюкю носки из ее синтетики и тоже чесалась. Сын твой дал ей какие-то таблетки и велел не брать больше в руки эти нитки, и у нее вроде прошло. Сын твой велел и тебе дать их. Давай я и тебе их принесу. (Уходит.)
МАТЬ. Ох, как вы не любите Кюкю, бедную мою старшую невестку! И что она деловая, вам не по нраву, и что красивая, завидно.
ИВАН (взвинчиваясь все больше и больше). К черту невесту! Ты утром о солнце молила — солнце от дельцов прячется. Оно пугается их. Солнце боится, что Кюкю снимет его с неба и продаст на базаре. (Передразнивая.) Красивая!.. Кюкю!.. Вот, ей-богу, заладила! Манекены вон на витринах еще красивей, но люди почему-то с ума не сходят по ним, не влюбляются в них, не пишут стихов и песен им не поют. Потому что они манекены, понимаешь, манекены! Всего лишь куклы бездушные. Пластмасса… Красота человека — она изнутри идет, от души — к лицу и глазам, от сердца — к мыслям и поступкам… Изнутри человек зажигается, только изнутри. (Ударяя себя в грудь.) Вот отсюда, вот отсюда! Как звезда от своего ядра, бурлящего и кипящего! И ты все это лучше меня знаешь, но ты словно зомбированная ходишь.
МАТЬ (испуганно). Псих! Да я лучше к Метти своему жить пойду.
ШИРИН БАБ (удивленно выглядывая из-за решетки, в сторону). Вот еще чего выдумала!
МАТЬ. Ох, как вы ее, Кюкю несчастную, не любите! Она, бедняжка, сиротинушку вашего воспитывает. Ездит по селам, вещички продает, побирается, можно сказать.
ИВАН (выходя из себя). Кого воспитывает?.. Кто воспитывает?.. Да и кто теперь не побирается? Мне что, сообразно моему труду платят?
МАТЬ. Тебе и этого платить не надо было! Во всей округе равного тебе доктора нет, а с больного копейку взять не можешь, экий ты чистюля. У Метти бы поучился, брата своего. Тот хоть и без диплуна[‡‡‡‡‡], а не у пустого корыта. Умеет деньгу приманивать, маленький милиционер мой. Да и не колючий он, как ты. Хотя лает громко, зато не кусает. А ты слово вонзаешь, как иглу. Не-е-ет, братцы, я с вами не останусь, я к сыну уйду, к Метти переберусь.
Ширин Баб, которая ест яблоко, перестает жевать.
ИВАН (в сердцах). Скатертью дорога! (Слышится звонок телефона. Роется в карманах.)
МАТЬ. И Раджу-сиротинушку заберу.
Ширин Баб давится яблоком и судорожно кашляет. Мать подпирает руками лицо и, что-то напевно мыча, пошатывается из стороны в сторону. Является Аманат и подает ей лекарство и стакан воды. Мать отшвыривает их и еще больше сжимается. Аманат, испуганно отпрянувшая, сначала растерянно смотрит на нее, потом подсаживается к ней и гладит руки.
АМАНАТ. Мамочка, милая, все будет хорошо, не расстраивайся. Молю тебя, не плачь. Я не могу… я с детства не могу, когда кто-то плачет или голоден… Я теряюсь, я не знаю, что делать, мир перед глазами меркнет. Матушка, милая!.. (Тихо теребя Мать.) Да не плачь же ты, а то сейчас тоже расплачусь! (Вдруг начинает громко плакать и убегает.)
МАТЬ (сама с собой). Где-то, говорят, есть… В Баку, что ли, или рядом с ним, в Сибири, — уж и не знаю, мулла, говорят, есть… знаменитый мулла! Только взглянет на тебя, а уж видит, чем захворал. И по фотографии определяет тоже, и тут же записку пишет против болезни. Так старшая невестка и обещала съездить к этому мулле. И фотографию мою взяла, благослови ее Аллах!
ИВАН. А где этот чертов Джимми? (Зовет.) Раджа!
АМАНАТ (выглянув из дома, тревожно). Он… (Смотрит на Мать, потом на Ширин Баб, которая, довольно улыбаясь, прижимается к решетке.) Он это… он давно встал.
МАТЬ (настороженно). А зачем тебе Раджа?
ИВАН. Хочу его изжарить и съесть!
МАТЬ. Да от тебя всего можно ожидать. Дикобраз колючий.
ИВАН (доставая из кармана телефон). Я ему телефон новый купил. (Примирительно кланяясь Матери.) Как вы, могущественная Кавха, соизволили мне приказать.
МАТЬ (продолжая дуться, но с некоторым смущением). Раджа, он вчера домой вечером немного…
ШИРИН БАБ. Да как же, помилуйте, милая, вечером?..
МАТЬ (не признавая Ширин Баб). Чуть поздновато.
ШИРИН БАБ. В полночь! Да еще…
МАТЬ (огрызаясь). А ты бы захлопнула варежку! (Ивану.) Чуточку выпивший…
ШИРИН БАБ. Пьяный. Вдрызг пьяный!.. Извини, сватья, но с ним и мой Махмуд совсем от рук отбился.
МАТЬ. Не слушай эту куклу-волчицу. Чуть выпивший пришел…
ШИРИН БАБ. Не пришел — приволокли. Его и моего Махмуда.
Иван вопрошающе смотрит на Аманат, та, всхлипывая, прячется за дверь.
ИВАН (грозно). Раджа!
МАТЬ (готовясь встать на защиту). На что тебе сейчас дался Раджа? Он не встал еще. Пусть человек отоспится.
Иван, не находя слов, в бессилии мечется по сцене.
Ничего, он еще ребенок.
ИВАН. Да какой же, помилуй, ребенок, если его в полночь пьяного домой волокут?
МАТЬ. Ничего, он уже взрослый.
Из груди Ивана вырывается вопль отчаяния. Он секунду стоит недвижно, затем резко хватает кувшин с водой. Мать набрасывается на него.
Ты что, изувер, задумал? Ребенка холодной водой окатить?..
ИВАН. Нет, что вы, Кавха! Он же раджа — господин! Я хочу опохмелить его холодной водой.
С кувшином быстро направляется к двери. Мать, громко причитая, порывается за ним и вдруг, схватившись за сердце, падает на землю.
МАТЬ (ослабевая). Позовите Метти! Этот безумец что-то задумал против моего Раджи. Я сейчас же ухожу к своему Метти. Я и умереть здесь не хочу.
Из дома выбегает Аманат и склоняется над Матерью. За ней появляется встревоженный и заспанный полуодетый Раджа. При виде его Иван достает телефон, бросает его в кувшин, поднимает этот кувшин и выливает на себя. Выпавший из него телефон топчет ногами. Все уходят, остаются Иван и Аманат.
Картина 3
Испуганная Аманат безмолвно продолжает стоять на том же месте. Вдруг начинает плакать.
ИВАН. Это еще что? Хватит поливать щеки, не помрет твоя свекровь, дуреха.
АМАНАТ (неожиданно, в сердцах). Да пусть она хоть трижды околеет! (Еще громче плачет.) Это все она виновата, со слепой животной любовью к своей Кюкю!
ИВАН (удивленно). О-о-о, заговорила, заговорила! На простом человеческом языке. А я-то думал, ты умеешь только плакать, любить, жалеть и оберегать. Уж сомневаться стал — не ангел ли, часом, моя жена.
АМАНАТ (крича). А человек и должен быть как ангел: чистым, красивым, великодушным, излучающим свет и тепло!.. Свет и тепло, а не желчь и дурь, отравляющие жизнь людям! Сколько же можно лгать и грызть друг друга… дурачить других… загребать жар чужими руками, чтобы сберечь собственную драгоценную шкуру! Довольно безумствовать — мы же люди… люди, а не дикие звери, без души и без разума! (Плачет.) И хватит смеяться надо мной!.. (Чуть успокоившись.) И что за напасть нашла на людей: лишь только затеплится где-то искорка добра, а уж насмешники и зубоскалы тут как тут. Слетаются, как букашки неразумные на вспыхнувшую лампу. И спешат загадить ее, закрыть свет, загасить искру. Так и ваша Кюкю бабочкой кружит вокруг Матери. А эта дура старая и понять ничего не может.
ИВАН (пытаясь успокоить ее). Понимаешь, это она не ее так любит — она ослеплена тоской по умершему сыну. А Кюкю — вдова его. (Задумывается.) Брат был святой человек: простой, мягкий, безобидный. Он любил людей. Он всех любил — не делил на своих и чужих, хороших и плохих. В нем жила душа дервиша[§§§§§]. Земля ему была домом, а небо — крышей над головой. Но он был беззащитен и слаб. Мать баловала его, любила… (Отрешенно куда-то смотрит и задумывается.)
АМАНАТ. Так не любят. Так только жалеют. Она себя любит! Она упивается своей животной любовью. И сына она сгубила сама. Заласкала первенца, как котенка, затискала всего, превратила в тряпку и постелила эту тряпку под каблуки вашей Кюкю ненаглядной. Вот так же она любит теперь и внука. Она и его погубит. Вместе со своей Кюкю. (Уходит.)
ДЕЙСТВИЕ II
Картина 1
Та же картина. Самодельный стол, старый диван. Иван сидит и что-то читает. Раджа бесцельно бродит по сцене и то и дело чему-то смеется. Через ворота входит Метти.
ИВАН. О, возвращение блудного сына! Заходи, брат. (Протягивает руку.)
МЕТТИ (хлопает по протянутой руке). Тамбовские крокодилы тебе братья! (Радже.) Что случилось, Джимми?
РАДЖА (недовольно). Я не Джимми, я Раджа.
МЕТТИ. Оно, брат, знаешь, хрен редьки не слаще. Меня-то что звали?
РАДЖА. Не знаю, бабушка просила позвать. Помираю, говорит.
МЕТТИ. Помираю, говорит? (Смеется, потом с напускной серьезностью.) А почему задержка? Ей сейчас как раз самое время (показывая пальцем вверх) на взлет. (Вытаскивает выпирающий из нагрудного кармана Раджи телефон.) Новый? Мама купила, Кюкю? (В сторону.) Сборщица налогов, баскак Золотой Орды, председатель Всемирного совета всех шайтанов, крыса в амбаре Кавхи! Ай да Кюкю! Только объявится где-то глупая ворона с сыром во рту — она тут как тут. (Делает вид, что звонит.) Алло! Это бюро находок? Я ищу сундук с золотом. Не заносил ли к вам таковой предмет какой-нибудь идиот вроде меня?.. Что?.. Куда?.. (Возвращая телефон.) Посылают, грубияны!.. Так мама, говоришь, купила-то?
РАДЖА. Ага! Догонит и еще один купит. С ней вещи только пропадают, а не являются. А это телефон Аманат бажи[******], дала попользоваться.
МЕТТИ. А ты вели бабушке купить. Она ведь куда велишь, туда и прет. Ты только смотри не упади со своего ишака, будущий преступник!
Раджа недовольно бурчит.
Да ты не расстраивайся так — ты не одинок на окольном пути в рай. У моего Махмуда, собутыльника твоего, такой же девиз, райский: «Несите — я съем!» Я, брат, про него даже стих сочинил. Сам! (Запинаясь и вспоминая, декламирует.)
Все спит балбес мой, пьет да ест,
И на мою заглядываясь шею…
Как же у него там дальше-то было, чертов баснописец. А!
Смекает, шельма, головою,
Как бы ему удобнее там сесть.
ИВАН. Хватит, хватит чесать языком. Или у тебя тоже аллергия перед нашествием Кюкю?
МЕТТИ. Собака собаку не укусит! Как ты там говорил: баскак баскака не обидит?
ИВАН. И то верно. Из одного кармана ведь выгребаете — народного.
МЕТТИ (как бы продолжая). Я как мент на дорогах дань собираю, она по дворам ходит со своими шмотками и из пенсионеров последние копейки вытягивает. (Радже.) А что, махараджа, бабушка… почему Кавха меня только перед смертью вспоминает, а? Почему бы хоть раз в день выдачи пенсии?.. А погоди-ка, вчера ведь пенсию выдавали — почему мама до сих пор не прикатила? Уж не забыл ли ты по пьяни оповестить ее, наводчик-осведомитель? Да не дуйся ты так, юный наркоман!
РАДЖА. Я не наркоман. У меня что, на лбу написано?..
МЕТТИ. Пабло Эскобар, братец ты мой, тоже явился на свет мягким и пушистым. И, говорят, безо всяких надписей на лбу. А гляди, какой мужчина вырос! Запиши себе куда-нибудь, если буквы еще помнишь.
ИВАН (Метти). Ладно, ладно, мы тоже не ангелы. Вчера, думая, что помирает, мать тебя дозваться не могла. Все к тебе рвалась перебраться. Ты когда в последний раз ее порог переступал?
МЕТТИ. Как-как? Пенсию приносит тебе, а как помирать, так сразу ко мне? (Смеется.) Что замолк? Или с похмелья нежная голова доктора потеряла реакцию? (Протягивает деньги Радже.) Ну-ка, боец, сбегай в магазин!
Раджа смотрит на Ивана и мнется.
Ты что засмущался, джигит? Что встал, говорю, как робкий жених в первую брачную ночь у дверей невесты?.. А-а-а! Конечно-конечно — ты же у нас Раджа! А какой раджа по магазинам станет бегать? Раджа если уж и бегает, то только на свидания. К какой-нибудь миленькой темненькой госпоже в сари. А лучше ездить, и непременно на слоне. Ты почему не прикажешь купить тебе слона?
РАДЖА. Вах! Какого еще слона? Хоть бы ишака посоветовал, а то скажешь тоже — слона!
МЕТТИ. О мудрый из мудрейших! Знаешь ли ты, что сказала одна великая и мудрая индийская женщина Барда Кхана?
РАДЖА. Какая еще Бардакхана?
МЕТТИ. Не Бардакхана, невежда, а Барда Кхана! Радже, сказала она, не пристало ездить на осле. Радже под стать слон… А на осле, братец, привычней трястись Раджабу. Ты или купи слона, или переименуйся в Раджаба. (Протягивает опять деньги.) Мухой в магазин!
ИВАН. Спрячь деньги — увидит жена, цапнет тебя за хвостик и швырнет в крапиву.
РАДЖА (едва сдерживая смех, в сторону). Или — в яму.
МЕТТИ. У-у-у, боюсь, боюсь! Я весь дрожу! (Притворно трясется, потом резким ударом кулака раздавливает яблоко на столе.) Вот так я ее раздавлю, собаку! (Радже.) Ты до сих пор в муху не обернулся? Ну-ка расправил крылья!
Неожиданно раздается резкий женский оклик: «Метти!» Метти вздрагивает, и деньги выпадают из руки. Он наклоняется за ними. В это время раздается еще более резкий оклик: «Мент!» Метти, забыв про деньги и что-то бубня, прячется под навес. Раджа все это время тайно смеется.
(Рассуждая вслух.) Она же с тещей к сестре уехала, ведьма. Как она?.. Точно что-то забыла и вернулась. (Прислушивается.) Замолкла — ушла, кажется. (Ивану, оправдываясь.) Понимаешь, я дал им слово, что не буду больше пить, а то бы…
Иван делает знак Радже. Тот уходит и вскоре является с бутылкой водки и закуской. Ставит все на стол, потом поднимает деньги и, давясь от смеха, подает их Метти.
МЕТТИ (быстро выпив рюмку). А ты чего лыбишься, а? Тут, игит[††††††], смешного ничего нет. Вот погоди, женишься на какой-нибудь гюрзе или удавихе, тогда и будешь скалить зубы в ее удушающих объятиях… (Ивану.) Мне тещу не хочется расстраивать, а то бы жену я!.. А теща, та всегда мою сторону держит. Любит меня, обхаживает: все зятек да зятек. Прямо медом вся исходит, когда говорит. А Кавха что, мать наша? Не говорит, а пилит.
ИВАН. Да, но и чрезмерное потребление сладкого, брат, тоже чревато.
МЕТТИ. Да? И чем же? Диабет-миабет?.. Только говори проще.
ИВАН (хлопая Метти по ляжке). Одно место может слипнуться — куда уж проще. И с психикой у тебя, кажется, не все хорошо. Не может нормальный человек без видимой причины от матери отвернуться. Жену твою вырастила, конечно, Ширин Баб, но тебя-то самого вскормила и вырастила мать.
МЕТТИ (выпивает две рюмки подряд). Хорошо, я верну ей ведро молока. (Нехорошо смеется. Радже.) А ты что приумолк, махараджа? Замолви словечко за бедного мента. Или надо мной можно только смеяться? (Неожиданно хватает Ивана за грудки.) Мне мать — моя теща! Слышишь, маменькин любимчик, — теща! Теща моя!
Испугавшийся Раджа порывается заступиться за Ивана, но Метти знаком и окликом его останавливает.
Стоять!.. И ты, сопляк, туда же — меня топтать? Я тебя!.. (Хватает рюмку, сжимает в руке, пытаясь раздавить. Когда не получается, он в отчаянии откусывает от рюмки кусок и с ужасным хрустом грызет стекло зубами.) Я тебя вот так же разгрызу! Щенок! (Бьет рюмку о землю, падает на диван и, уткнувшись лицом в стол, хватается за голову и теребит волосы.)
Недоуменно оглядываясь на Метти, испуганный увиденным Раджа уходит. Иван поднимает надкушенную рюмку, оглядывает ее и качает головой.
ИВАН. Да-а-а, слабовато, брат. В старые добрые времена ты, помнится, огрызка не оставлял. Съедал всю рюмку и еще добавки просил.
МЕТТИ. Замолчи!
ИВАН. Теперь, видать, и зубы затупились, и все уголочки тебе поотбили.
МЕТТИ. Замолчи, медицинская трубка!
ИВАН. Ты что, плачешь?
МЕТТИ (бьет кулаком по столу и пьет из горла). А ты, маменькин сыночек, что думал? Что, в отличие от вас, у меня тут (бия себя в грудь) камень в груди? Или свисток с дубинкой?
ИВАН. Это, брат, медицине опять-таки неизвестно. Требуется УЗИ.
МЕТТИ (бьет себя в грудь). Здесь тоже бьется сердце, живое сердце! И оно тоже может сжиматься от боли. Бросили меня, как кость между собак, а сами приютились в тепленьком родительском доме под крылом у матушки.
ИВАН. Нет, брат, кость сама полезла между собак. По мановению волшебной палочки Ширин Баб — ее сладкого языка. Она очень хотела с нами породниться. Породнилась и заставила тебя плясать под свою дудку. До сих пор не пойму почему, но она давно положила глаз на наш сад. И по ее настоянию ты отказался от причитающейся тебе части дома в пользу этого сада. И что ты в нем роешься? Уж не собираешься ли ты прокопать там нефтяную скважину? Или другие какие богатства сказочные ищешь?
МЕТТИ. А что, у нас ведь и в жизни все было как в сказке.
Откуда-то доносятся нарастающие звуки вальса.
ИВАН (прислушиваясь к музыке). Жизнь, брат, она и есть сказка.
МЕТТИ (продолжая). Нас у отца было три сына. Старший, пухом земля ему, был желанным и любимым; средний, то есть я…
ИВАН. Средний был и так и сяк, младший (указывая на себя) вовсе был дурак.
МЕТТИ. Не перебивай меня! Так вот ты, как и Иван-дурачок, которому достается все самое лучшее, самое ценное…
Продолжает говорить, но видно, что Иван, поглощенный музыкой, не слышит его. Иван хватает кувшин для воды, кружится с ним в вальсе, как с воображаемой партнершей. Метти, продолжая говорить и жестикулировать, следует за ним, но по-прежнему ничего не слышно. Только мелькают отдельные слова: «сундучок», «золото», «умыкнул»... Наконец, уставший Иван опускается на стул.
А?.. Где сундучок, Ваня? Самое ценное!..
ИВАН. Самое ценное, Соловушка ты наш разбойник, что посвистом своим проезжих останавливает и дань с них собирает, это здоровье. А здоровье любит покой и тишину. И гнездится оно в душевном спокойствии. Не свисти, братец, не разоряй гнездо!
МЕТТИ. Сам ты дурак! Я знаю у отца было золото. Где оно?
ИВАН (не понимая, о чем речь). Какое золото? Ты это о чем вообще? А-а-а!.. У отца были именные золотые часы. Только, ты знаешь, их Кюкю увела.
МЕТТИ. Ты мне Кюкю сюда не втюхивай. Часы она, может, и умыкнула, но у отца было золото. (Осмотревшись, полушепотом.) Килограмм пятьдесят!
ИВАН. Пятьдесят килограмм? Золота?! (В сторону). Точно свихнулся! (Потихоньку заводясь, хохочет и опрокидывается на стуле.)
МЕТТИ. Эй, ты чего? Не пугай так меня!
ИВАН (поднимаясь и отряхиваясь). Нет, вы слышали? Пятьдесят килограмм! Не сена, нет, и не навоза, даже не серебра — золота! А ну-ка, ну-ка!.. (Кладет руку на лоб Метти.) Уж не простыл ли ты в своей яме?
МЕТТИ. Прекрати свой дурацкий смех! Все знают, что мы были не из бедных. «Каркул-даг могу купить!» — божился отец.
ИВАН. А что, ему нужно было каждому дураку доказывать, что он не миллионер?
МЕТТИ. Ты мне зубы не заговаривай. Моя теща все знает!
ИВАН. Ай да теща, ай да Ширин Баб! И что же знает твоя теща?
МЕТТИ. Она все своими глазами видела и своими ушами слышала. Сама, говорит, маленькой была. К отцу люди приехали из города. О золоте спрашивали. Трое их было. На «виллисе» приехали, в форме и при галстуках. Один, говорит, спрашивает: «Слышали, золото прячешь. Прав ли народ?» Отец отвечает: «Народ всегда прав!» — «И сколько же у нас этого золота? И где прячем?» — «А золота, — хитро так улыбаясь, говорит отец, — сказать не соврать, килограмм пятьдесят будет, не меньше! И находится это добро в моем саду». Дальше, говорит теща, гости вошли во двор, и она ничего не видела. А наутро, говорит, видела, как они уходили от отца. С какой-то сумкой уходили, тяжелой. Может, поделился с ними отец, потому его и не тронули. Чуешь, Иван? Ну, что приумолк, добрый молодец?
ИВАН (едва сдерживая смех). То есть, считаешь, есть золото?
МЕТТИ. А куда ж ему деваться, добру такому?.. Эй ты, хватит трястись!.. Ну, может, и не пятьдесят килограмм, может, и меньше — он же поделился, — но оно есть! Было, я говорю, у нас золото!
ИВАН (перестав смеяться и сделав серьезный вид). Вижу, от тебя не отвяжешься. Придется поделиться. Секретом! (Наклоняется к Метти, полушепотом.) Конечно же, было. Все пятьдесят килограмм! И ни с кем отец этим добром не делился.
Метти впопыхах отпивает из бутылки водку, медленно поднимается и, раскрыв объятия, ошалело смотрит на Ивана. Потом с воплями радости он набрасывается на Ивана, обнимая и целуя его. Оба падают.
Слазь, дурак, с меня — ты меня раздавишь!
Оба поднимаются. Иван вытирает рукой лицо.
МЕТТИ (отряхивая одежду Ивана). Есть же, брат, золото, есть, родимое! Я знал, я всегда знал, что у нас было золото! (Увидев насмешку на лице Ивана.) Было ведь, ты же не шутишь?
ИВАН (вздыхая). Было.
МЕТТ (с испугом). И где оно теперь?
ИВАН. Умерло.
МЕТТИ. Что умерло, кто?
ИВАН. Золото.
МЕТТИ. Как это — умерло? Золото?
ИВАН. Просто, брат! Заболело золото и умерло.
МЕТТИ (ничего не понимая, трясет головой). Бррр!.. Ты вообще о чем?.. Что за ахинею ты несешь? О каком золоте ты мне тут?..
ИВАН. О золоте отца — Кизил.
МЕТТИ (взрывается). Какая Кизил? Что ты несешь?
ИВАН. Ты хоть знаешь, что у отца до матери была другая жена?
МЕТТИ. Слышал что-то. Она, говорят, через три месяца умерла.
ИВАН. Так вот, ее звали Кизил, что в переводе означает «золото». И отец шутил, что у него есть золото, пятьдесят килограмм. А шутка, брат, это искорки здравого горячего ума. Они заряжают энергией одних и гаснут, столкнувшись с чугунными мозгами других.
МЕТТИ (все больше пьянея). Ты меня не путай. Моя теща все знает.
ИВАН (в сторону). Дура твоя теща. (Метти.) Не все, брат. Ширин Баб не знает, например, что же произошло дальше, когда за гостями закрылись ворота.
МЕТТИ. А кто знает, уж не ты ли?
ИВАН (напевает мелодию вальса). Я! Когда зашли гости во двор, отец окликнул свою жену, которая в это время в саду возилась, и представил ее друзьям: «Вот, — сказал, — оно, мое золото. Кизил собственной персоной! И весит уж никак не меньше пятидесяти кило».
МЕТТИ. И?..
ИВАН. А что «и»? Друзья поздравили молодоженов, посмеялись над твоей ушастой и глазастой тещей, выпили, закусили и уехали.
МЕТТИ. А сумка, что утром у них была? Чем, по-твоему, она была набита? И вообще, откуда ты все это знаешь? Ты что, гулял на свадьбе отца? Ты, может, там чавушем[‡‡‡‡‡‡] был?
ИВАН. Нет. Я был тамадой. Чавушем — это слишком хлопотно. (Хлопает по плечу Метти). Иди, у Тамум баб спроси. Она тебе все расскажет.
МЕТТИ (с воплем ударяет кулаком по столу). Не верю! Ни одному твоему слову не верю! Пусть грозой затопит землю! Пусть грозой затопит!.. (С воплем отчаяния падает на диван и, обессилевший от выпитого, утыкается лицом в стол.)
ИВАН. Гляди, как бы тебя не убила эта гроза. Обвалится яма — и накроет вместе с твоим свистком. Лечиться тебе надо. Все, хватит — мне больных обходить пора. (Хочет уйти, но Метти хватает его за руку.)
МЕТТИ (не поднимая головы, с чувством вины). Больной-то вот он, перед тобой. Я ведь только снаружи такой: грозный, крутой, сильный, внутри… внутри ведь ничего и нет, пустота. Внутри мутно и душно… внутри как в комнате, где не горит, а чадит лампа. И одиноко мне, брат.
Иван садится рядом и кладет руку на голову Метти, тот слабо отмахивается.
Не надо! (Пауза.) Ты помнишь, как мы после грозы босые выбегали на улицу, выбирали себе цвет радуги? Орали во всю глотку: «Мой — красный!», «Желтый — мой!», «Зеленый, зеленый! Зеленый мой!». За зеленый цвет всегда цапались, ведь это для нас был цвет радости и счастья. Потом, хлюпая по грязи, преграждали дорогу ручейку. А помнишь, как воровали у мамы сахар и пекли молодую сливу на костре, в коре вербы?.. А зима… какие были зимы!.. Луна сияла, звезды мерцали, падал снег. Много снега… Катались до посинения, и нам всегда устраивали взбучку… В печи трещали дрова, а в духовке с хлопком лопалась кожура испекшихся картофелин. Боже мой, что это были за времена! Жизнь журчала, как река. И мы в ней купались. (Замолкает и засыпает. Иван уходит.)
Картина 2
МАТЬ (выходит из дома). Ох, голова моя! Вот-вот лопнет, будь неладна. И спину ломит, проклятую. А что до сердца, так оно и вовсе ноет. И я вся как в тумане. И кура пропала, Затейница. И ведь какая была кура — красавица. Не птица, а невеста! Так хотела, чтоб она мне цыпок вывела! И ладно бы в одном месте болело, а то ведь…
Замечает спящего Метти. Бурча что-то про себя, угрожает ему кулаком. Снимает с плеч теплую накидку, и, не прекращая немых угроз, бережно укрывает Метти, и отходит.
Раздается раскат грома. Метти испуганно просыпается. Увидев Мать, он расслабляется, встает и, раскрыв объятья, пошатываясь, идет в ее сторону.
МЕТТИ (немного пьяным голосом). О-о-о, мамаша! Живой список всех существующих и несуществующих болезней! Академик по части местного фольклора, особенно проклятий и причитаний! Дирижер и режиссер всех семейных баталий!.. (Трясет головой.) Бррр!.. (Протирает глаза. Нежно.) Ну дай, дай я тебя обниму!
МАТЬ. Уйди прочь! С глаз моих долой! Иди обними вон тещу свою. (Отворачивается.)
Метти, отпрянув, застывает. Руки опускаются. На глазах едва заметно выступают слезы.
МЕТТИ (чуть дрожащим голосом). Мамаша, милая, я не хотел, я…
МАТЬ. Мила тебе не я, а Ширин Баб. Ей ты на женский праздник роскошную шаль подарил, а обо мне ты хоть вспомнил? А между тем я ведь тоже женщина, сын мой.
МЕТТИ. Я… я как-то…
МАТЬ. Ухватился за подол жены и следуешь за ней, как слепой за поводырем. Или забыл, что ты мужчина? Знай, сын мой, и самая распрекрасная женщина на свете не стоит того, чтобы и самый неприглядный мужчина пожертвовал ради нее своей честью.
МЕТТИ. Мамаша! (Хочет обнять.)
МАТЬ (почти крича). Прочь! И не смей называть меня так! Я тебе не нищенка какая, что ты меня мамашей кличешь. Я мать тебе, мать! Это я вскормила тебя молоком, я качала твою люльку — ночи не спала, это я стирала и штопала!..
Метти затыкает уши. Мать продолжает говорить, но ничего не слышно. Стоит гул. Метти бежит к столу и жадно прикладывается к бутылке. В саду появляется Ширин Баб.
МЕТТИ. Хватит! Еще одну шаль куплю теще! В золото ее одену!
Хочет перелезть через ограду, но падает в сад. Мать порывается бежать на помощь, но, заметив Ширин Баб, Метти быстро встает и старается не казаться пьяным.
МАТЬ. И запомни, сын мой: там, где теряют честь и разум, поселяются страх и позор. Страх и позор!
ШИРИН БАБ (отряхивая Метти). Ты не ушибся? Бедный ты мой зятек! (Матери.) Ах, милая сватья, и за что только ты так невзлюбила среднего из сыновей своих? Чем же он так провинился?
МАТЬ. А это мы как-нибудь сами разберемся.
ШИРИН БАБ. Ну так ведь я ему тоже не чужая. (Дразня, щеголяет новой шалью.)
МАТЬ. Оно и видно.
ШИРИН БАБ. Раджу ты жалеешь, Кюкю побаиваешься, Аманат ты терпишь, Ивана любишь, даже о курах своих печешься, как о детях родных... и скажи-ка, сватьюшка, а чем тебе мой зятек не угодил? Он ведь тоже твой сын — побойся Бога.
МАТЬ. Когда я вижу тебя, чучело ряженое, я и о Боге забываю. Астагфируллах!
ШИРИН БАБ. Ничего, родная, ты вспомнишь о Боге, когда в аду будешь мучиться. Жаль, я этого не увижу из садов рая.
МАТЬ. Без таких вертихвосток мне и ад покажется раем.
ДЕЙСТВИЕ III
Картина 1
По всему двору развешан товар Кюкю. Приходят и уходят покупатели. Под навесом на столике разложена всякая мелочь. Рядом сидит недовольный Раджа, приставленный к товару, и с ухмылкой наблюдает за Кюкю, которая, осматривая товар, высчитывает что-то на калькуляторе. Он украдкой открывает пачку и кладет в рот несколько жвачек, жует и выпускает шарики, которые быстро втягивает, когда оборачивается Кюкю. Держа в руке тюбик крема, появляется Мать. На ее шее висит узкий продолговатый кусок дощечки. Усевшись на табуретку, она начинает мазать лицо и руки кремом.
КЮКЮ. И правильно говорят: из вынесенной на годекан[§§§§§§] шкуры быка шаламы[*******] не сошьешь. Каждый раз, как сюда приеду, половина товара пропадает. Все воруют. Вот товар продала на десять тысяч, а на руках всего девять тысяч девятьсот шестьдесят пять рублей. Тридцать пять рублей не хватает. Откуда недостача? Может, канкулятор обманывает? Ух уж эти китайцы — наштампуют брак и гонят нам. Бараны некультурные!
Раджа смеется.
А ты что лыбишься? Ты слышал, копейка рубль берегет? Баран некультурный!
РАДЖА. Да на, на тебе твою недостачу, только не начинай, ради бога, тень на плетень наводить. (Бросает монеты.) А мой телефон в тот приезд потеряла — так и ничего. Не переживала так.
КЮКЮ (подбирая упавшие монеты). Ничего, новый купят. Не обеднеют.
(Раджа, что-то бубня, недовольно качает головой.) Моя доля тоже есть в этом доме!
РАДЖА (в сторону). Сама всегда говоришь, с одной овцы семь шкур не дерут, но ты, кажется, с других все семьдесят семь сдираешь. Хорошо, сам дом в твои сумки не вмещается, а то бы и дом унесла. Вместе с двором.
МАТЬ (Кюкю). И спасибо тебе за доброту твою! Вот и записку, как ты велела, на шею повесила, и святой водицей от муллы омылась — и я как заново родилась! И зуд проклятый отступил. (Почесывается. Тихо.) Ох. Голова моя. Вот-вот лопнет, будь неладна! И спину ломит, проклятую!..
РАДЖА (смеясь, в сторону). Ага, ты ей еще про куру расскажи! Лучше уж ручку бы ей поскорей погрела, пока у нее сердце не лопнуло.
МАТЬ (вынимая деньги и протягивая Кюкю). Вот и деньги, возьми. И пусть тебе халал будет!
КЮКЮ (берет деньги, пересчитывает и прячет). На столько же я и на дорогу потратилась. Ну ничего, для меня, матушка, твое здоровье выше всяких благ. Аллах велик, он все видит.
МАТЬ (растрогавшись и чуть не плача). И что бы я без тебя, калоша старая, делала? Вот, я тебе еще две пары носков связала. (Вынимает из-за пазухи.)
Кюкю лезет в кошелек, но, словно опомнившись, быстро прячет назад.
Да ты что — убери, убери кошелек! Аллах, Аллах, да разве же я за носки возьму с тебя деньги?
РАДЖА (смеясь, в сторону). Да она, бабулька, и не дает. Это она забылась и тебя с Тамум баб на миг спутала. Раскатала губу!
КЮКЮ (Радже). Ты что опять скалишь зубы? Я что, и на две пары носков от этого дома не имею доли? (Осматривая вещи, как сама с собой.) Коробки одной не вижу, с женским бельем. Куда мог пропасть лиф?
РАДЖА. Ну конечно, началось!
КЮКЮ (указывая Радже на початую упаковку). А эту упаковку кто открыл? Кто жвачки взял?
РАДЖА (едва сдерживая смех). Не знаю. Может, бабушка?
КЮКЮ. Мама, ты брала здесь жвачки? (В сторону.) Все тащат.
МАТЬ. Ну конечно! Жаль только вот, шарики не получаются — беззубая я. Скажешь тоже.
Раджа громко смеется. Обернувшаяся Кюкю видит, как тот втянул шарик.
Ах ты, негодник! Может, и коробку мамину ты слямзил? Или Аманат умыкнула? Где все?
РАДЖА (сердито). Не позорь людей и сама не позорься. Не доводи меня!
КЮКЮ (не слыша его). И крем мой пропал. Ты видел крем?
РАДЖА (в сердцах). Да, вот крем я точно видел!
КЮКЮ. Где? Он дорогущий, кучу денег тюбик стоит. Где крем?
РАДЖА. В хлеву. Позади нашей коровы. Много крема, куча навалена, и главное, тюбик никогда не кончается!
КЮКЮ. Вах, ты как это с мамой разговариваешь? Баран некультурный! (Трясет Раджу.)
МАТЬ. Да что вы там опять потеряли? Если ищете кирем, то он у меня. Спасибо, родная, Аллах тебе воздаст за заботу и доброту твою. А то без кирема и вовсе зуд одолел. А как про куру вспомню, так и сердце ноет и болит. И в чьей она кастрюле теперь лежит кверху ногами? Ладно бы в одном месте болело — а то ведь все тело от калош до дурной головы!..
КЮКЮ (тихо). Еще бы не дурная! Дорогущий французский крем коту под хвост!
МАТЬ. Кого?
КЮКЮ. Коробка, говорю, пропала, лифоны. Видела?
МАТЬ. Лимоны? Какие лимоны? Или у тебя тоже давление?
Раджа громко смеется.
КЮКЮ (раздраженно, в сторону). Лимоны!.. Да, апельсины! Тебе бы только пошамать и о болезнях своих талдычить. (Матери.) Белье женское. В коробке было. Сверху еще флаг нарисован американский. Уж не Аманат ли стибрила, невестушка твоя?
МАТЬ (Радже). Что, говорит, сделала?
РАДЖА. Своровала, говорит. (В сторону.) Она сто раз может сказать о воровстве — и ни разу в словах не повторится.
МАТЬ (смеется, Кюкю). Аманат? Что ты, что ты! Да я удивляюсь, как до сих пор ее саму вороны не увели. Хоть бы щепотка хитрости в ней была. Она не как другие, у нее сердце находится снаружи. Как гора облако, притягивает чужую боль. Выйдет в ночь на улицу, завоют где-то далеко в горах голодные волки, она, кажется, вместе с ними и завоет от жалости.
КЮКЮ. Ой-ой-ой! Какая лапушка!.. Чем с волками выть, она бы лучше вон Раджу моего пожалела.
РАДЖА. Я не нуждаюсь ни в чьей жалости.
КЮКЮ. Раджа, не груби маме!
РАДЖА. И не зови меня Раджа! Какой я Раджа? Я что, в Бомбее родился, что ты меня так назвала? Никто меня больше не называйте Раджой! (Уходит в ворота.)
КЮКЮ (удивленно). Да что это с ним? (Матери.) Вон Идриса нашего зовут же Иваном — и что?
МАТЬ. Это отец его так назвал. В честь хирурга, который спас меня, когда я носила Идриса под сердцем. Чудесный был человек, и руки у него были золотые. Вот мы и дали сыну двойное имя — Идрис-Иван. И врачом его сделали.
Картина 2
В ворота входит Иван. В руке у него чемоданчик с медикаментами. Сам он в белом халате, немного выпивший и чем-то удрученный.
КЮКЮ (впопыхах). Скажи-ка, Иван?..
МАТЬ. Опять выпивший.
Иван машет рукой и хочет идти, но Кюкю задерживает его.
КЮКЮ. Ты, Иван?..
МАТЬ. И наградил же бог сыновьями. Один перед матерью (изображая курильщика) пыхтит, как паровоз, и выпить не дурак, другой перед тещей тряпкой стелется и поперек жены слова молвить не смеет. Уж поучились бы у других. Вон сосед, Гамза-заноза, не пьет, не курит (повышая голос, в сторону ямы) и жену чуть что метелит. И поделом ей, потому как непутевая. Да сегодня вот визжала, словно как свинью ошпарили. Не будь Гамза так суров, она бы веревки из него вила. И да придаст бог сил его рукам!
КЮКЮ (Матери). Да помолчи же, дай слово сказать! (Ивану.) Скажи-ка, Иван, ты?..
ИВАН (поворачиваясь к Матери). Сегодня Гамза избивал не жену, а свою мать. Я как раз от нее иду.
МАТЬ. Как это — мать? Погоди-ка, не может того быть, чтобы мать! Разве сын может поднять руку на мать?.. (Замирает и вдруг начинает щипать себе щеки.) Да чтоб у него эти руки отсохли! Да чтоб ему!.. Ох-ох-ох! (Щиплет себе щеки и хлопает руками по коленям.) О господи, мне легче умереть, чем услышать такое! Ох-ох-ох!.. Вот он и конец света, кажись, настал! Дожили! Сын поднял руку на мать! О Аллах, о Аллах! (Уходит.)
КЮКЮ. Вот заладили, а! Да пусть они хоть горло друг другу перегрызут, бараны некультурные, — нас это не касается! (Ивану, который уже дошел до двери дома, с сарказмом.) Сударь, может, вы наконец соизволите?..
ИВАН (вернувшись назад). Мадам, это всех касается. Всех и каждого! (Рассуждает вслух.) Человек останавливал войны, усмирял стихию, побеждал чуму, но если он перестанет быть человеком, он уничтожит себя сам. Впрочем, кому я это…
КЮКЮ. Ты тоже не делай мне мозги — у меня и так сердечная недостаточность. Слушай…
ИВАН. Сердечная недостаточность? У тебя? (Усмехается.)
КЮКЮ. Да. Я хотела тебя спросить…
ИВАН. Я весь внимание.
КЮКЮ. Только честно-честно, а? Поклянись!
Махнув рукой, хочет уйти, но Кюкю цепляется за него.
Ты ничего не приватизировал… не брал из моих вещей?.. (Мечется, что-то пытаясь изобразить руками.)
ИВАН (теряя терпение). Что?
КЮКЮ. Лиф.
Иван ничего не понимает.
Белье. Женское. Пропало. В красивой такой коробке с американским флагом. Ты не брал?
Иван ставит дипломат на землю, и водит пальцем перед ней, наблюдая за глазами.
Ну, может, понравилась вещь, и ты решил подарок жене сделать. Всяко ведь бывает, по пьяни.
ИВАН. А ну-ка лоб! (Кладет на лоб Кюкю руку.) Температура в норме. Может, давление? (Достает тонометр.)
Кюкю недовольно отбрасывает его руку.
Да-а, у тебя действительно недостаточность. Только не сердечная!
КЮКЮ (испуганно). Сердечная! А какая же еще?
ИВАН. А ты догадайся. (Уходит.)
В саду появляется насмешливо улыбающаяся Ширин Баб.
Картина 3
КЮКЮ (размышляет вслух). Сердечная, сказал доктор. А какая же еще может быть недостаточность?
ШИРИН БАБ. Умственная.
КЮКЮ (насмешливо). О, еще один профессор!
ШИРИН БАБ. У тебя, милая, умственная недостаточность. Хроническая, судя по цвету и длине языка.
КЮКЮ (притворно серьезно). Да? И что же, ученая ворона в цветастой шали, вы мне посоветуете? Лекарства, настои какие, отвары? А может, мне и вовсе нужно в больничке лежать?
ШИРИН БАБ. Нет. На кладбище.
КЮКЮ. Тьфу на тебя!
ШИРИН БАБ. Там тебе, милая, будет покойнее. И болезни все лечатся. Безо всяких настоев и лекарств. И главное, никаких тебе побочных эффектов.
КЮКЮ. Тьфу на тебя еще раз! (Порывается бежать с угрозами в ее сторону, но, видно, беспокойство за товар ее останавливает.) Жаль, за вещами приглядеть некому, а то бы я тебе!..
Кюкю продолжает угрожать, но Ширин Баб расправляет шаль, кружится в танце и напевает, заглушая Кюкю. В воротах с коробкой в руке появляется Раджа. Кюкю подбегает к нему, знаками объясняет, чтобы тот приглядел за вещами, сама порывается бежать в сторону сада, но, заметив коробку, возвращается.
Нашел? Где нашел?
РАДЖА. Да ничего я не находил.
КЮКЮ (вырывая пакет). Как не находил? Вот же коробка моя! (Открывает, воровато заглядывает туда и быстро закрывает.)
РАДЖА. У кого что болит. Я о своем телефоне пропавшем пекусь, а ты опять со своими тряпками. Коробку эту мне шофер дал, который шмотки твои привозил. За сиденье, говорит, завалилась. Что-то там забренчало. (Спохватившись.) А погоди-ка!..
Кюкю настораживается.
ШИРИН БАБ. Скорее не завалилась, а она сама ее туда пихнула. И забренчала коробка неслучайно. Хочешь, Раджа милый, фокус?
РАДЖА. Я не Раджа, я — Раджаб!
КЮКЮ. Кыш, старая ворона!
ШИРИН БАБ (Радже). Вот гляди (достает телефон), это телефон Махмуда. А вот это твой номер. Набираем… (Начинает набирать номер.)
Кюкю срывается с места и, впопыхах выронив коробку, с проклятиями бежит на Ширин Баб. Та убегает, на ходу успевая нажать на вызов. Кюкю и Ширин Баб скрываются. Из коробки слышится звонок. Изумленный Раджа достает оттуда, телефон.
РАДЖА Телефон! Мой телефон!
Слышатся раскаты грома.
ДЕЙСТВИЕ IV
Картина 1
Гремит гром, слышен гул надвигающегося дождя. Кюкю спешно собирает товар. Появляется Мать.
МАТЬ (идя в сторону ямы). Тревожно мне сегодня. И на душе кошки скребут. И верно говорят: маленькие дети — маленькие заботы, большие дети — большие заботы.
Из ямы слышится слабый голос: «Пусть грозой накроет!..»
(Остановившись.) Сдохни в этой яме! Гнить там будешь — бровью не поведу!
Направляется назад, но вновь останавливается, прислушиваясь к шуму дождя.
Раздается сильный раскат грома. Усиливается шум дождя. На сцене устанавливается полумрак. Неожиданно слышен шум обвалившегося грунта, и из ямы едва доносится слабый вопль.
(Срываясь с места.) Сын! Ох, горе ты мое!.. (Бежит к яме.) Сюда, сюда!.. Его придавило грунтом — все сюда!..
В воротах появляется Иван и бежит на крики Матери. Через сад к яме спешит и Ширин Баб. Кюкю мечется возле своих вещей. Время от времени она отбегает к решетке и, становясь на цыпочки, заглядывает в сад.
ГОЛОС ИВАНА. Он не может достать до моей руки, дайте веревку!
ГОЛОС МАТЕРИ. Платок… возьми мой платок!
ГОЛОС ИВАНА. Держи, брат, держи платок! Нет, не дотягивается… Шаль… дай свою шаль, что ты встала!
ГОЛОС ШИРИН БАБ. Шаль, милый? Мою? Новую шаль?.. Я сейчас! (Бежит во двор.)
ГОЛОС ИВАНА. Да где же шаль? Сейчас обвалится и вторая сторона! Где теща, куда покатил этот горшок с медом?
Ширин Баб пытается отвязать бельевую веревку. У нее это не получается, и тогда она бежит и хватает веревку из вещей Кюкю. Та с криками набрасывается на нее. Завязывается потасовка. Мать, которая не переставая молит Бога о помощи, тоже прибегает во двор, берет из вещей Кюкю топорик, рубит бельевую веревку и бежит обратно.
КЮКЮ (продолжая потасовку, вслед Матери). Полтинник… полтинник стоит топор!
ГОЛОС ИВАНА. Держи, держи веревку!.. Тянем!
ШИРИН БАБ. Пусти, пусти, дура, удушишь меня!
ГОЛОС МАТЕРИ И ГОЛОС ИВАНА ВМЕСТЕ. Слава тебе, Господи!
Кюкю отпускает Ширин Баб, отталкивает от себя и швыряет ей под ноги запутавшуюся веревку. Та веревку поднимает и хочет бежать к яме, но видит, как из сада выходят Иван и Метти. Метти прихрамывает и опирается на Ивана. Лицо, руки и вся одежда его в грязи. Видны царапины и кровь. За ними появляется Мать. Она кружит, то воздевая руки к небу, то стуча ими себя в грудь, и причитает.
ШИРИН БАБ (идет к Метти, раскрыв объятья). Милый зятек!
Метти, не замечая ее, обходит и с распростертыми объятиями останавливается перед Матерью, желая обнять ее, но не смея этого делать.
МАТЬ. Уйди! Уйди прочь! Глаза бы мои тебя не видели, крот незрячий! (Обнимает Метти и платочком вытирает кровь и грязь с его лица.)
Растроганный таким вниманием Метти украдкой вытирает увлажнившиеся глаза.
Садись вон на диван. Усадите его. (Ивану.) Посмотри, не сломал ли себе чего… О Аллах, и за что мне такое наказание! Из землицы-матушки дельцы давно уж все жилы вытянули, а он, балбес великовозрастный, клады ищет.
Ширин Баб продолжает растерянно стоять посреди сцены с веревкой в руках. К ней демонстративно подходит Кюкю и с притворной вежливостью ставит рядом табуретку.
ШИРИН БАБ. Это еще что? Я не хочу сидеть.
КЮКЮ. А я и не предлагаю.
ШИРИН БАБ (кивая на табуретку). А что это?
КЮКЮ. Табуретка. (Трогая ее веревку.) Ты же вешаться собралась. (Роняет набок голову и вываливает язык, изображая повесившегося.)
ШИРИН БАБ. Дура!
КЮКЮ. Кстати, не забудь заплатить за веревку, перед тем как выбить из-под ног табуретку. Но решение твое одобряю. Должна же ты сделать хоть что-то хорошее в этой жизни. Моя свекровь будет очень тобой довольна, пиала с медом.
ШИРИН БАБ. А что же, милая, ты сделала хорошего для своей свекрови?
КЮКЮ. Я? Ну, хотя бы взять вот эту записку от муллы. (Берется за дощечку на шее Матери, которая в это время вместе с Иваном возится с Метти.) За ней я ездила, можно сказать, за тридевять земель. Никаких денег не пожалела для здоровья матушки любимой.
Веревка обрывается. Мать хватает отделившиеся друг от друга слои дощечки и смотрит на них. В ворота входят Аманат и Раджа.
Картина 2
Аманат удивленно смотрит на всех. Раджа тоже удивлен, но у него то и дело вырывается смех.
МАТЬ. А куда, интересно, девалась моя записка от муллы? Она же между этих дощечек была.
РАДЖА (не сдерживая смеха). Я взял записку.
МАТЬ. Астагфируллах, астагфируллах! Как же это — взял?.. Да что ты все прыскаешь, над чем, я не понимаю, так можно смеяться?
РАДЖА. Над твоей запиской. От муллы из Сибири, что рядом с Баку. Мы с Аманат бажи ходили к нашему имаму, и он нам перевел ее. (Давясь от смеха, протягивает кусочек бумажки Аманат.) На, прочитай, бажи!
Аманат стоит, ни на что не реагируя. Ширин Баб подбегает к Радже.
ШИРИН БАБ. Дай, милый, я прочитаю. (Вырывает бумажку из руки Раджи и, бросив косой мстительный взгляд на Кюкю, читает.) «О Аллах, Милостивый и Милосердный! Образумь тех, чей скудный ум затмила жадность…»
РАДЖА (смеясь, не в силах сдержаться). Это наш сосед в городе. Учитель арабского языка. Прикольный дядька! Это он написал. Я сразу догадался, к какому мулле она (кивает на Кюкю) ездила за тридевять земель.
ШИРИН БАБ (продолжает). «Наставь на верный путь, о Боже, соседку мою и открой глаза ее клиенткам-старухам, баранам некультурным, которых стрижет и стрижет Кюкю, эта курица в павлиньих перьях…»
Вдруг Кюкю набрасывается на Ширин Баб. Та бросается бежать через ворота, Кюкю за ней. Постепенно их крики удаляются и смолкают. Остальные продолжают стоять, удивленные и ошарашенные. Они смотрят на Мать. Подбегает Аманат и крепко прижимается к ней.
Картина 3
Мать одна. Сидит скрючившись, закрыв лицо руками. Что-то мелодично и тихо мыча, пошатывается из стороны в сторону. Время от времени она что-то говорит и вопросительно разводит руками, но ничего не слышно — стоит гул. Через некоторое время слышится слабый писк цыплят. Мать настораживается. Писк постепенно усиливается, и Мать, все больше оживая, приподнимается и продолжает прислушиваться, как бы не веря своим ушам. Вдруг она срывается с места и спешно начинает осматриваться.
Кура?.. Моя курочка?! Затейница моя! (Бежит к воротам, выглядывает наружу.) Ах ты, моя красавица! (Гремит засовами, пытаясь открыть ворота.) И где же ты, негодница, пропадала? Ты где же, бродяга такая, цыпок вывела? Схоронилась небось в крапиве? А если б лиса тебя, дуреха, слопала — что тогда? (Наклоняясь и протягивая руку.) У-у-у, какие деточки, карапузики мои! (Резко отдергивает руку и отпрыгивает.) Да что ты бросаешься-то, дикарка, — нужны мне твои уродливые желторотики!.. Ух ты, ух ты, гляди, какие резвые цыпочки! Ах вы красавицы, ах вы цветочки мои! Идите, идите же — я вас покормлю!.. Солнца… дай, о Боже, людям солнца!.. Цып-цып-цып-цып!.. (Разбрасывает зерно.)
Занавес.
[*] Кавха — главный, предводитель.
[†] Кюкю — цветок.
[‡] Ширин Баб — сладкая.
[§] Астагфируллах — прошу прощения у Бога.
[**] Алкоголик.
[††] Одно из основных блюд кавказской кухни.
[‡‡] Сто пятьсот (искаж.) — всё хорошо.
[§§] Зурна — духовой музыкальный инструмент.
[***] Клянусь Богом.
[†††] Домотканый палас из некрашеной пряжи.
[‡‡‡] Аба — дедушка, здесь: уважительное обращение.
[§§§] Магал — район, часть (села, города).
[****] Хаким — начальник, руководитель.
[††††] Ашуг — певец, исполнитель песен собственного сочинения.
[‡‡‡‡] Пахлеваны — здесь: группа канатоходцев с шутом и музыкантами.
[§§§§] Халал будет — пусть пойдет на пользу.
[*****] Ханум — красавица, госпожа.
[†††††] Литмин, кирем, резматизм — витамин, крем, ревматизм.
[‡‡‡‡‡] Диплун — диплом.
[§§§§§] Дервиш — нищий странник.
[******] Бажи — тетя.
[††††††] Игит — герой, боец.
[‡‡‡‡‡‡] Чавуш — распорядитель на свадьбах.
[§§§§§§] Годекан — сход, место, куда собираются сельчане.
[*******] Шаламы — лапти из кожи.
