Muistelen lapsusaigua
Igä menöy, vuvvet matkatah juostozil! Mieleh puaksumbah da puaksumbah tullah lapsusaigahizet hetket. Mustelen da verdailen, kui kazvoimmo myö, da kui kazvetah meijän bunukat. Kohti sanuo, se on kui yö da päivy! Täh kerdomukseh minä suatan erähät omat mustokset sit aijaspäi.
Kirikön kellon hely
Mendih loittozet 1950—1960 vuvvet. Jygei oli aigu! Oma mua oli vie väitöi voinan jälgie. Köyhys, orboitunnuot perehet, monet jiädih tuattoloittah, ukkoloittah, vellittäh. Jygei käziruado otti äijän vägie da tervehytty. Sih niškoi pidi rohkevus! Rahvas tiettih, uskottih, ku hyö voijah omal väil, taval, perävymättömyöl rakendua uvven, valgien eloksen ičele dai omile lapsile. A vot Jumalan uskole oli pandu ”suuri ristu”. Tämä minun musto on sille tovestus.
Roinnuhes minä olen Anuksen piirin Issoilan hieruh vuvvennu 1950. Perehes olin toine lapsi, Val’a-nimelline. Enzimäine Gal’a-sizär on roinnuhes vuvvennu 1948, minun jälles Man’a-sizär vuvvennu 1952, sit Tan’a vuvvennu 1954 da Van’a-velli vuvvennu 1955. Kaikis lapsis ristitty oli vai Gal’a. Ga sengi peitoči hommai tuatan vahnembi Dun’a-sizär, kučui papin da ristittih lapsi kois. Tämän minä tiijustin omis vahnembis, konzu meni jo äijy vuottu. Toizet myö kazvoimmo ristimättäh. A kui oli pravosluavienke meijän perehes? Hil’da-muamo oli l’uterilaine, Miša-tuatto, tuatan vanhembat Timoi da Duarju oldih pravosluavieh uskojat.
Mustan moizen tapahtuksen. Minul oli nelli puolenke vuottu, meile ylen rohkieh tuldih kaksi vakki miesty. Minä ellendin, hos ven’akse en maltanuh, hyö tavas huškutettih käzii obrazah päi da kovasti paistih. Oli tiettäväine, heil ei olluh mieldy myöte meijän Jumaldomu, myö lapset luaskavasti kučuimmo händy Boudžoi.
Tuatto rauhasti vastai tulokkahile:
— Kuni on hengis Jumalan uskoju Timoi-tuatto, obrazu roih paikoilleh.
Silaigua Duarju-buabo oli jo kuolluh, a Timoi-died’oi virui, vuotti surmua. Häi hil’l’al iänel sanoi poijale livvin kielel, ven’ua häi ei tiedänyh, ga ellendi, ku pagin menöy obrazah niškoi.
— Poigu, älä anna obrazua, kuni minun silmät ei salbavuta ijäkse.
— Midä häi sanoi? kyzyttih tulokkahat.
— Häi sanoi, ku andazitto rauhas kuolta!
Mužikat kačahtettihes toine toizeh da yksi sanoi:
— Olgah. Anna on muga, kuni detka on hengis. Ga jälles ičegi kačo, kommunistan lippu tulou panna stolale, Mihail Timofejevič!
Obrazan sen minä ylen hyvin mustan. Se ripui ylähän pertin čupus lampuadazenke. Died’oi, konzu oli vie kamarissah, viritteli sidä pruazniekkupäivin palamah, risti silmii oigiel käil. Myö Man’a-sizärenke silaigua rauhasti istuimmo laučal, tiezimmö, ku died’oi pagizou Boudžoinke, pidi olla vaikkani.
Obrazaspäi kačoi Jumaldomu lapsenke yskäs. Häi kačoi muga luaskavasti, rauhasti! Timoi-died’oi ainos meile lapsile sanoi:
— Ei pie pahua ruadua, väčkiä, torata. Boudžoi kai nägöy dai kuulou! Voibigi kurittua pahas dielos.
Sentäh joga kerdua, konzu bauhuimmo, minä nostin silmii obrazah päi. Kačoin, kui sie Boudžoi, suutui vai ei. Toiči ozuttih, buito kaččou kovasti. Sit sanoin sizärele:
— Lopemmo bauhundan! Boudžoi suutui!
Sit pieni sizär sežo kačoi obrazah da kyzeli:
— Häi itkemähgo rubieu? Čakkuamah?
— Ei! Hänen lapsi pöllästyy, rubieu itkemäh.
A iče duumaičin, a toinah hänel ei sinne kuulu? Häi on omas kodizes, veräihyt on salvas. Minä näin, se avavuu. Muamo sidä availi, konzu pezi veriän st’oklua. Perehes kaikin suvaičimmo meijän armastu Boudžoidu. Häi oli meijän Pyhä.
Tuli vuozi 1955 — ylen jygei da hirvei vuozi meijän taloile. Jygieh läžimizeh kuoltih jällekkäi Gal’a, Tan’a da pikoipikkaraine Van’oi. Heijän peräh lähtigi Timoi-died’oi. Viijes lapses myö jäimmö Mašoinke kahtei. Died’oin jälles kadoigi meijän armas, kallis Boudžoi. Tuatto pahas mieles sanoi:
— Lähti meijän Jumaldomu! Hyväh paikkah häi suatui, hyvih käzih.
Hänettäh oli atkal, oli ylen žiäli. Ei Boudžoi enämbiä silmäillyh meidy. A myö yhtytottu nostelimmo silmii sih čuppuh, kus omas kodizes eli luaskavu naine lapsenke.
A jälles sih pertin čuppuh tuli mustu pyöräkkö, kudai rubei soittamah, pajattamah da pagizemah kielel, kudamua myö emmo ellendännyh. Ga se oli meile suuri diivo da prižmiihes kyzymys: ”Kui neččih pieneh vakkazeh, kudai on keskitorielkua kaikin synnyttih pajattamah da pagizemah. Vikse ollah ylen hienozet”, duumaičimmo myö lapset.
Meni vuvven 1956 kezäkuu, smietin, oli Sroičanpäivy.
Tuatto meijän oli kommunistu. Minä en voi varmah sanuo, ku häi ei uskonuh Jumalua. En voi! Partieh händy otettih voinal, Leningruadan frontal ”Nevskoil pätäčkäl”, kus oli jygiesti ruanittu da jäi niistiekse. Händy jo ammui ei ole täl ilmal, kuoli läžimizeh vuvvennu 1987. Minä uskon, syväin tuatal oli uskojan ristikanzan. Häi oli luaskavu, oigienmugaine, ruadai da viizas perehen ižändy.
Sen Sroičanpiän, kuigi toizin pruazniekkupäivin, muamo pastoi piiruadu. Tuatto kiäri bumuagah palazen suurustu, sydäi pindžakon kormanih da sanoi minule:
— Val’oi, sinä olet jo suuri tyttö, läkkä tuatanke kävymmö kalmoile. Tiijustammo buabua, died’oidu, Gal’oidu, Tan’oidu, Van’oidu!
— Lähten, lähten! Näimmögo myö heidy sie? ihastuksis kyzyin minä.
— Myö heidy emmo voi nähtä, a hyö meidy nähtäh, hil’l’azel iänel virki tuatto.
Kalmužimassah oli läs kahtu virstua, ga minä astuin tuatanke käzitysti hyväs mieles. Aigu läheni jo puoleh päiväh. Rahvastu kalmoil oli vähä, ga se ei ni olluh suuri. A kuni myö puutuimmo kalmazile, rahvas jo kaikin lähtiettih iäres.
Tuatto kačahtih ymbäri da sanoi minule:
— Tahtotgo kävvä kirikköh?
Se ihaškoitti minuu. Puuhine kirikkö seizoi keski kalmužimua, mättähäl, kuspäi nägyi kahten joven vastavuskohtu. Pieni Tuuksenjogi yhtyi Anuksenjovenke. Kirikkö silaigua jo ei ruadanuh, sluužbii ei pietty. Tuatto avai uksen kahtalleh, menimmö sydämeh. Sie oli puhtahakse lahonnuh: kaikenjyttymiä toppua, reduu, hapannuttu laudua, murennuttu kirpiččiä. Parziseinät oldih pal’l’ahat, ikkunat st’oklittah. Niilöis viheldi tuuli. Lahopordahat nostih yläh. Net viettih kellojalgoih.
— Val’oi, čuudo! Yksi kello rippuu! Tahtotgo kuulta, kui se soittau?
— Tahton! Minä nikonzu en kuulluh kellon soittuo. Tuatto seizatti minuu seinän viereh da kovasti sanoi:
— Vai seizo täs, älä nikunne liiku.
Minä nouzen yläh, tämän kellon helyn kuultah Gal’oi, Tan’oi, Van’oi dai died’oi buabanke. Hyö ihastutah! Minä seizoin ihan seinän vieres, odva hengitin. Tuatto, sit vie nuori, kirmei da vägevy, vai hurai käzi oli niistii, terväh rubei nouzemah yläh. Keskipordahii yksi porras katkei, sen palat lennettih alah. Tuatto tervehel käil ehti temmatakseh käzipuuh da nouzi ielleh. Minul oli sruasti kaččuo, ga olin vaikkani.
Helähtih kello! Kerran, toizen, kolmanden... Se helineh oli moine čoma, helevy, puhtas. Enzimäi harvazeh, sit puaksumbah da puaksumbah, a sit rubei harvenemah. Kellon iäni kajahtajen heläi loitokse.
Nygöi minä ellendän, se helineh ammuldi tuatan syväimes gor’ua da tuskua, vai ei kaikkie. Sil tuskal ei olluh pohjua. Konzu häi tuli minulluo, otti yskäh, lujasti sebäi da pačkahtih itkuh. Minä tabain hänen kaglan pienil laihazil käbäzil da sežo rubein itkemäh. Kyynälis läbi kyzyin:
— Tatti, hyö kuultihgo? Kuultih?
— Kuultih, kuultih! Hyö ihastuttih! Heil on nygöi hyvä!
— Heil ainosgo roih hyvä?
— Ainos! vastai hil’l’al, vazynyöl iänel tuatto.
Järilleh häi minuu kandoi omil vägevil olgupiälöil. Minä sil aigua duumaičin: ”Meil on kaikis paras tuatto!”
Konzu pakkaskuul vuvvennu 1957 rodivui sizär, häi kyzyi meil Mašanke:
— Mittuman nimen annammo tytöle?
— Gal’a! yhtes sanoimmo myö.
Meil oli ylen žiäli vahnembua sizärdy, konzu häi lähti meispäi. Gal’oi oli ylen viizas lapsi, kävyi enzi kluassah školah. Häi jo sai lugie runoloi kluuban laval. Kezäkuul vuvvennu 1958 rodivui Nad’a-sizär, a heinykuul vuvvennu 1962 rodih Tol’a-velli, armas tuatale poigaine. Myös meidy rodih viizi — nelli sizärdy da kuldaine velli.
Äijy aigua meni, äijy midä vaihtui. Nygöi ristittyöt voijah rauhasti uskuo Jumalua, kävvä kirikköh. Vuvvennu 1991 myö nelli sizärdy da velli perehinneh kaikin ristiimmökseh Anuksen Uspen’n’an kirikös. Minun kahtu bunukkua Nikolaidu da Nikitua pikkarazinnu ristiimmö Anuksen Smolenskois kirikös, kudai seizou Mariam-suarel, a Tan’oi-bunukkazen uvves Tuuksen Voznesen’n’an kirikös. Žiäli, ku endine paloi vuvvennu 1970.
Šašin škola
Meijän Miša-tuatto da hänen Šuura-sizär, kudai oli kahtu vuottu vahnembi, lähtiettih enzimäzeh kluassah yhtes. A mindäh yhtes? Ga sendäh! Konzu Mišal tuli aigu lähtie školah, zakon rodih jo kova, lapset pidi työndiä opastumah, ku hyö suadas luguda kirjutusmaltot. Vahnembi Dun’asizär silaigua oli jo miehel, Peša-vellel oli jo 15 vuottu, häi jo ruadoi da avvutti perehty. Škola meni heis siiriči. Tuatto meile lapsile ainos sanoi:
— Ahkeroikkua opastuo! Teile on annettu sih niškoi valdu. Meil sidä ei olluh.
Da sit musteli:
— Tulemmo Šuuranke školaspäi, Timoi-tuatto kovasti sanou: ”Šašši, sarai pyhki da sit istoi kezriämäh!” Šuura virkau: ”Ga minul pidäy urokat azuo!” Tuatto vie kovembah vastuau: ”Urokat Mišši azuu!”
Kuun päivät Šuura vie kävyi školah, a sit pidi hyllätä. Mišši hyvin loppi seiččie kluassua, vai ielleh opastuo ei olluh valdua, pidi lähtie ruadoh. Tuatto sanoi: ”Pardassah syötin, kazvatin, a nygöi piäze omal jallal, omah leibäh!”
Päivykois
Päivykodih myö Man’oi-sizärenke vähä midä kävyimmö, ga sitgi vai kezäl. Mustan, minul oli sit vuottu viizi. En suvainnuh kävvä päivykodih, sentäh gu sie pidi päiväl muata. Uinota minä en voinnuh. Opittih silmii paikkazel kattua, sormil piettih luomii, tolkuu ei olluh.
Oli ylen räkki kezäpäivy. Lapsienkaččojannu ruattih kaksi nuorikkastu neidisty. Hyö lapsien maguanduaigua tahtottih kävvä kezoile. Päivykodi oli joven rannal, vai harpata poikki dorogas. Ga kui lähtet, minä en magua. Hyö keskenäh sellitettih ottua minuu keräl. Istutettih rannale parrele, a iče čukeldettihes vedeh.
Minä pienete ylen äijäl varain jyryy, se oli kakis suurin varavo. Konzu minä dogadiin taivahan rajas mustan pilven da tulen iškendän, ku tuulisviehkuri koppai minuu rannalpäi. Juoksin päivykodih, magavopertih da peityin kruavatin alle loittozeh čuppuh. Kuulen, ga jo jyrizöy, da vägilujah. Silmih nostah kyynälet. Kodvazen peräs, en voi nikui ellendiä, mi hälylöi nouzi pertilöih. Smietin, midälienne ečitäh. Kuulen ga minuu! Tottu minuu! A kui nygöi ozuttuakseh? Ruvetahhäi čakkuamah! Onnuakogi vahnembile sanotah, ku pagein rannalpäi. Kruavatin ual näin, kui jallat kävelläh, hušketah sinne-tänne. Keroih nouzi kurkoi, en voinnuh enambiä tirpua, pačkahtimmos itkuh.
Mittuine minul oli diivo, ku niken ei čakannuh. Kaikin sebäiltih, silitettih piädy, kiitettih, ku juoksin päivykoin huonuksih. Ga vahnembat ei sidä tiijustettu!
Вспоминаю детство
Жизнь идет, года летят! Все чаще и чаще вспоминаются такие моменты, которые связаны с детством. Вспоминаю и сравниваю, как росли мы, и как растут наши внуки. Правду сказать, это как день и ночь! В этом рассказе некоторые мои воспоминания.
Звон церковного колокола
Далекие годы, 1950—1960. Трудное было время! Родная земля была еще слаба после войны. Нищета, осиротевшие семьи, многие остались без отцов, мужей, братьев. Тяжелый ручной труд забирал много сил и здоровья. Чтобы выжить, надо было иметь упорство. Люди знали и верили, что они могут своими силами, характером, неотступностью построить новую «светлую» жизнь для себя и своих детей. А вот на вере в Бога был поставлен «большой крест». Это мое воспоминание тому свидетельство.
Я родилась в деревне Иссойла Олонецкого района в 1950 году. В семье я была вторым ребенком, мне дали имя Валя. Старшая сестра Галя родилась в 1948 году, после меня в 1952 году родилась Маня, потом в 1954 — Таня и брат Ваня в 1955 году. Из всех детей крещеной была только Галя. И это в тайне от всех устроила старшая сестра отца Дуня. Она позвала батюшку и ребенка окрестили дома. Это я узнала от своих родителей спустя годы. Остальные дети в семье были некрещеные. А какое отношение к православию было в нашей семье? Мать Хильда была лютеранкой, отец Миша, родители отца Тимой и Дуарью были православными.
Помню, мне тогда было четыре с половиной года, к нам в дом буквально вломились два незнакомца. Я догадалась, зачем они пришли, хоть по-русски и не понимала. Мужчины зло махали руками в сторону иконы и громко что-то говорили. И ребенку было понятно: им не нравится наша Божья Матерь, мы, дети, ласково называли ее Боуджой.
Отец спокойно ответил незнакомцам:
— Пока жив мой отец Тимой, который верует в Бога, икона останется на месте.
В то время бабушка Дуарью уже умерла, а дедушка Тимой лежал и ждал своего часа. Он тихим голосом сказал сыну по-карельски (русского языка он не знал, но все понял, хоть разговор шел по-русски):
— Сын, иконы не отдавай. Пока я глаз не веки не закрою.
— Что он сказал? спросили незнакомцы.
— Он сказал, чтобы дали помереть спокойно. Мужики переглянулись и один из них сказал:
— Ладно, пусть так. Пока дедка жив. А потом уж не взыщи, Михаил Тимофеевич. Придется партбилет на стол положить.
Икону эту я очень хорошо помню. Она висела высоко в углу за лампадкой. Дедушка, пока еще был в силе, зажигал лампадку по праздникам. Крестился правой рукой. Мы с сестрой Маней смирно сидели на лавке. Знали, что дедушка говорит с Боуджой. Надо помалкивать.
С иконы смотрела Богоматерь с ребенком на руках. Она смотрела так ласково, спокойно. Тимой-дед всегда говорил нам, детям:
— Нельзя делать ничего плохого — спорить, драться. Боуджой все видит и слышит! Может наказать за плохое дело.
Поэтому каждый раз, когда мы резвились, я поднимала глаза на икону. Пыталась понять, как там Боуджой — рассердилась или нет. Иногда казалось, что смотрит строго. Тогда я говорила сестре:
— Все, больше не будем. Боуджой сердится. Младшая сестра тоже смотрела на икону и спрашивала:
— Она что, плакать будет? Или ругать?
— Нет, ее ребенок испугается, заплачет.
А сама думала, может ей туда и не слышно ничего. Она в своем домике, дверца закрыта. Я видела, она открывается. Мама ее открывала, когда мыла стекло в дверце. Мы в семье все любили нашу дорогую Боуджой. Она была нашей святыней.
Наступил 1955 год — страшный и тяжелый год для нашей семьи. От тяжелой болезни умерли друг за другом Галя, Таня и совсем маленький Ванёй. Вслед за ними ушел на тот свет и дедушка Тимой. Из пяти детей остались только мы с Маней. После дедушки исчезла и наша дорогая, любимая Боуджой. Папа печально говорил:
— Ушла наша Богородица. В хорошее место попала, в хорошие руки.
Без нее было грустно, было очень жаль ее. Боуджой больше не смотрела за нами. А мы, как и прежде, все поднимали глаза и смотрели в «красный угол», где в своем домике жила ласковая женщина с ребенком на руках.
А потом в том углу комнаты появился черный круг, который пел, исполнял музыку и говорил на языке, которого мы не понимали. Это было такое чудо! Но мы никак не могли понять, как в эту коробочку, которая располагалась по центу тарелки, помещались все, кто пел и говорил. Наверно, они очень маленькие, думали мы, дети.
Был июнь 1956 года, Троица.
Наш отец был коммунист, но я не могу уверенно сказать, верил ли он Бога или нет. Не могу! В партию он вступил на войне, когда был на Ленинградском фронте, на «Невском пятачке», где был тяжело ранен и стал инвалидом. Его давно нет на этом свете, он умер от болезни в 1987 году. Я верю, что отец был глубоко верующим человеком. Он был ласков, справедлив, работящ и был хорошим хозяином в своем доме.
В ту Троицу, как и на другие праздники, мама испекла пирогов. Папа завернул в бумагу кусок пирога, положил в карман пиджака и сказал мне:
— Валя, ты уже большая, пойдем сходим на кладбище, проведаем бабушку, деда, Галю, Таню и Ванюшу.
— Пойдем, пойдем! Мы их там увидим? радостно предвосхищала я.
— Мы не можем их видеть, а вот они за нами наблюдают, тихо сказал отец.
До кладбища было версты две, я шла за руку с папой радостная. Было уже ближе к полудню. Народу на кладбище было немного, да и само оно было невелико. Когда мы пришли на могилки, почти никого из деревенских уже не было.
Папа оглянулся по сторонам и спросил:
— Хочешь зайти в церковь?
Мне это понравилось. Деревянная церковь стояла посередине кладбища, на горушке, откуда было видно соединение двух рек. Маленькая река Тукса встречалась с большой рекой Олонкой. Церковь тогда уже была закрыта, службы не проводились.
Папа широко открыл дверь церкви, мы зашли вовнутрь. Там все обветшало и сгнило, кругом был мусор, гнилые доски, обломанный кирпич. Бревенчатые стены были голы, окна без стекол. Ветер завывал в пустом помещении. Покосившаяся лестница вела наверх, на колокольню.
— Валюша, вот чудеса! Один колокол на месте! Хочешь послушать. Как он поет?
— Хочу! Я никогда не слышала, как поет колокол. Папа поставил меня возле стены и строго сказал:
— Стой тут, не двигайся. Я поднимусь наверх, чтобы звон колокола услышали Галя, Таня, Ванюша и бабушка с дедушкой. Они обрадуются!
Я стояла у стены, почти не дыша. Папа, в то время еще молодой, спорый и сильный, только рука больная после ранения, быстро поднялся наверх. Посередине лестницы одна из ступеней сломалась. Обломки полетели вниз. Папа здоровой рукой успел схватиться за перила и продолжал подниматься. Мне было страшно смотреть, но я молчала.
Зазвучал колокол! Раз, второй, третий... Его голос был такой красивый — чистый и звонкий. Сначала робко, а потом все громче, увереннее. А потом затих. Звон колокола еще долго эхом отдавался вдали.
Теперь я понимаю, что этот колокольный звон черпал из глубины отцовской души горе и тоску. Да только не все. У той тоски не было дна. Когда он подошел ко мне, взял на руки, обнял крепко и заплакал. Я схватила его за шею тонкими худыми ручками и тоже заплакала. Сквозь слезы спросила:
— Папа, они услышали? Услышали?
— Услышали. Они обрадовались. Им теперь хорошо.
— Им всегда будет хорошо?
— Всегда! Ответил отец тихо и устало. Домой он нес меня на своих крепких широких плечах. А я думала: «У нас самый хороший папа!»
Когда в 1957 году родилась сестра, отец спросил у нас с Маней:
— Как назовем?
— Галя! В один голос ответили мы.
Мы очень тосковали по старшей сестре, которая так рано ушла на небеса. Галя была смышленая девочка, ходила в первый класс. Она даже читала стихи на сцене деревенского клуба.
В июне 1958 родилась сестра Надя, а в июле 1962 года — брат Толя, отцова гордость и помощник. Снова нас было пятеро — четыре сестры и «золотой» братец.
Много времени прошло с тех пор, многое изменилось. Теперь люди не боясь могут верить в Бога, ходить в церковь. В 1991 году мы с сестрами и брат крестились в Олонецкой церкви Успения Богородицы. Моих двух внуков — Николая и Никиту — крестили младенцами в Смоленской церкви города Олонца, которая стоит на Мариам-острове, внучку Танюшу крестили в новой Вознесенской церкви в селе Тукса. Жаль, что прежняя сгорела в 1970 году.
Шашина школа
Наш отец Миша и его сестра Шура, которая была на два года старше, пошли в первый класс вместе. Почему вместе? А потому что! Когда пришло время идти в школу Мише, закон стал строже: ребенка непременно надо было отдать в школу, чтобы он научился читать и писать. Старшая отцова сестра Дуня к тому времени была уже замужем, брату Пеше было 15 лет, он уже работал и помогла семье. Школа обошла их стороной.
Отец нам, детям, всегда говорил:
— Старайтесь, учитесь. Вам на то воля дана. У нас ее не было.
И вспоминал:
— Придем из школы с Шурой, отец Тимой строго говорит: «Шашши, сарай подмети и потом садись за прялку!» Шура отвечает: «Так мне уроки надо делать!» Отец еще суровее отвечает: «Уроки Мишши сделает!»
Около месяца Шура ходила в школу, а потом надо было оставить учебу. Мишши хорошо закончил семь классов, но дальше учиться возможности не было, надо было работать. Отец сказал: «До бороды кормил-поил, а теперь становись на свои ноги, свой хлеб жуй!»
В детском саду
В детский сад мы с сестрой Маней мало ходили, и то — по большей части только летом. Помню, мне было тогда лет пять... Не любила я детский сад. Потому что днем там надо было спать. А заснуть не получалось. Пыталась на глаза платочек положить, пальцами веки держать, чтобы не открывались — все без толку.
Был жаркий летний день. Воспитателями работали две молоденькие девушки. Они, пока дети спали, хотели сходить искупаться. Детский сад был на берегу реки. Только через дорогу перейти. А как пойдешь — я-то не сплю. Они вдвоем решили взять меня с собой. Усадили на бревно на берегу, а сами стали нырять.
Я в детстве очень боялась грозы. Это был самый большой мой страх. Когда я увидела на краю горизонта темную тучу и услышала раскаты грома, словно вихрь унес меня с берега. Прибежала я в детский сад и спряталась под кровать в самый дальний угол. Слышу, гремит, и сильно гремит. Слезы навернулись. Через какое-то время слышу шум, но не пойму, чего шумят. Догадалась — что что-то ищут. Слышу — так меня же ищут! И правда, меня. А как теперь на глаза показаться? Ведь ругать будут. И родителям скажут, что сама с берега убежала. Из-под кровати вижу, что ноги туда-сюда ходят, бегает кто-то взад-вперед. Ком в горле встал. Не могу больше терпеть, навзрыд зарыдала.
Каково же было мое удивление, что никто меня не ругал. Все обнимали меня, гладили по голове, хвалили, что сама прибежала в детский сад. Но родители об этом не узнали!
