Рассказы из книги "Судьба"

Рассказы из книги "Судьба"

 

Начало войны 

Когда мне было шесть-семь лет, началась Великая Отечественная война, мужчин стали призывать в армию. Среди первых ушли на фронт мои дяди: Локман, Зулкарнай, Юнус, Ильяс, Харшим. У моего отца было пять братьев и три сестры. Только моего отца — Узеира — не призывали в армию, на нём было много обязательств. Он работал на Учкуланской ГЭС и обеспечивал электричеством население трех аулов — Карт-Джурт, Хурзук, Учкулан. Он был технически образованным человеком, очень надёжным и ответственным работником.

Мой отец всегда был душой любой компании, без его присутствия не обходилась ни одна свадьба или культурно-массовое мероприятие в этих трёх аулах.

Я был ещё малышом, но уже понимал, что война — это плохое явление, она забирала и пожирала людей. С фронта постоянно приходили похоронки. Женщины, потерявшие сыновей и мужей, плакали навзрыд, ходили в траурных одеждах, с поникшей головой. Всех нас, детей, охватила внутренняя тревога, неизвестность, страх перед войной.

Мой отец не на войне, значит, он живой, рассуждал я про себя, и это меня радовало, хотя видел его очень редко. Помимо своей основной работы, он готовил строевых лошадей для фронта. У него был собственный кош, много своей скотины, и за ними требовался постоянный уход. Их он держал далеко в горах, вдали от чужих глаз, тайком.

Но счастье моё продлилось недолго, горестно осознавать, что его, увы, никогда не бывает много.

В декабре 1941 года моего отца Узеира Бекмырзаевича призвали на фронт.

Я был старшим ребёнком в нашей семье и любимчиком всех родственников и соседей. У меня были две младшие сестры и младший брат, которые постоянно находились под присмотром мамы.

Я считал себя самостоятельным, взрослым, ведь мне уже было около восьми лет. Можно сказать, что я был даже немного разбалованным ребёнком. Мог себе позволить ходить по гостям, поехать в аул Учкулан навестить Чотчаевых, проведать любимую бабушку.

Обычно возвращался домой с подарками и угощал своих друзей. Мои младшие очень любили меня и всегда ждали с гостинцами.

Кто же мог подумать, что совсем скоро для них я буду и отец, и мать.

Как я расстался с отцом Перевод автора

Помню как сейчас тот день, когда пришел домой, а мама в растерянности стояла и читала повестку о призыве на фронт моего отца. То, что это была повестка, я узнал позже. (Здесь папа прослезился.)

Теперь её надо было доставить моему отцу. Он был на кошу, как раз отбирал лучших своих лошадей для Красной армии. Кош находился далеко в горах, добираться до него часов пять верхом на лошади, по безлюдному горному лесу. День клонился к закату, на улице было по-зимнему холодно.

Мама достала мою рубашку, положила в карман аккуратно, вдвое сложенную повестку и наскоро зашила его. Наверное, боялась, что я могу её потерять. Затем собрала в мешок какие-то вещи, положила соль, продукты и, волнуясь, сказала:

— Да, сынок, ты теперь у нас самый главный мужчина.

— В доме? — спросил я.

— Во всём нашем ауле, так как, кроме тебя, некому отвезти эту важную бумагу твоему отцу, — прошептала она.

Я был горд, что стал главным мужчиной, что везу очень важную бумагу отцу. Раздался плач моей младшей сестрички Мариям, ей было всего около годика. Я быстро побежал к ней в комнату; когда она меня увидела, сразу же успокоилась, заулыбалась. За мной прибежал младший братик Хусей, он очень любил её и мог с ней играть целыми днями, ему было чуть больше четырёх лет. В сторонке стояла ещё одна моя младшая сестра — Муслимат. У нас с ней разница в возрасте всего полтора года. Она смотрела то на меня, то на маму, и казалось, что она понимает происходящее больше всех нас. Но Муслимат молчала, тяжёло сопела и ничего не говорила. Она была очень красивая девочка, с ярко-синими большими глазами, светлыми шелковистыми волосами и белоснежной кожей. Все в доме были очень встревожены и даже напуганы. Один я радостный, потому что как взрослый по­еду к отцу. Вот он обрадуется, думал я. Ведь давно мечтал и мысленно представлял, как однажды поеду на кош сам, самостоятельно, без взрослых.

Я быстро привел себя в порядок, оделся и пошёл в сторону сарая. Мама с мешком в руках вышла за мной. Подошли ещё три женщины, соседки или снохи, уже не помню. Пожелали мне благополучно доехать, быть настоящим мужчиной и побыстрее вернуться домой.

Одна из женщин стояла молча и вытирала краешком платка слёзы.

— Вот как меня провожают, — думал я.

Подсадили меня на старую кобылу, которая и сама могла без всадника найти дорогу до отцовского коша. Сколько лет она ходила по этой дороге туда и обратно, один Бог знает. Я поехал.

Еду радостный, аж петь хочется. На улице снег, мороз, но мне тепло, я одет, сыт. Ребята, мои друзья, бегут за мной, я хвастаюсь перед ними, что сам еду к отцу, без сопровождающих, и везу ему важную бумагу.

Вскоре аул остался позади. Никого нет. Еду верхом, даже управлять не надо, лошадь сама знает, куда ехать. Свернули в сторону леса, а там ни тропы, ни дороги не видно, но лошадь идёт себе степенным шагом. Через какое-то время я вдруг почувствовал, что лошадь не хочет дальше идти. Видимо, испугалась — крика шакалов или воя волков. Тогда я начал её погонять. Стало и самому как-то страшно, но она не двинулась ни на шаг вперёд. Встала как вкопанная и стоит. Посмотрел вокруг — ничего, кроме деревьев, нет. Метрах в десяти увидел большой камень. Думаю, слезу с лошади на него, попробую потянуть за уздцы, а потом опять как-нибудь залезу ей на спину. Но не тут-то было, лошадь стала кружиться вокруг камня, а близко подъехать не получается. Таким образом, я потерял много времени. Когда стемнело, она и вовсе не захотела двигаться. Я испугался ещё больше. Начал её хлестать плёткой, а она фыркает, ходит вокруг камня и снова останавливается.

Это продолжалось довольно долго, я устал, очень сильно замёрз и понял своё бессилие. Начал плакать, но лошадь не шла. Я сидел в седле и продолжал мёрзнуть. Тут мне захотелось по своей маленькой нужде, но я замерз до такой степени, что и пошевелиться было больно. Чувствовал себя куском льда. Терпел, терпел, но потом не удержался. Мне стало тепло от мочи, которая растеклась по моим ногам, и я уснул.

С этого момента всё, что происходило со мной, вспоминалось только эпизодами.

Помню голос отца, который находился довольно-таки далеко от меня. Он издалека разглядел лошадь и сказал своему напарнику:

— Смотри, там всадник или сама лошадь пришла?

В горах эхо чётко доносит даже тихий звук. Всё было отчётливо слышно.

Потом отец снял меня с лошади и говорит:

— Так он же уже всё, замёрз.

Он быстро несёт меня на руках к куче овечьего помёта, укладывает возле неё и торопливо выкапывает в ней яму. Я видел, как из этой ямы повалил тёплый пар. Меня закопали в навозее, надеясь, что я выживу.

Наконец, последний эпизод. Я его запомнил до вкуса и запаха. Это был момент прощания с отцом. Но тогда я ещё не знал, что это прощание будет навсегда.

Я лежал на топчане на кошу. Был приятный запах костра и хлеба. На меня был надет тёплый шерстяной свитер, который пахнул моим отцом, большие, не по размеру, тёплые ватные штаны и шерстяные носки.

Всё как во сне. Отец подает мне кусок испечённой на углях лепешки и тёплый вкусный айран с сахаром. Говорит: «Ешь, сынок», обнимает меня и целует мою голову. Это был первый случай в жизни, когда он меня обнял и поцеловал.

Отец был очень строгий, сдержанный и никогда не сюсюкался со мной, как это и принято у горцев. Хотя меня очень любил.

Прервав свой рассказ, папа спросил:

— Ислам, вот видишь шрам на руке?

И показал левую руку. На ней, действительно, был большой шрам.

— Это я отцовской опасной бритвой поранился. Это память о моём отце Узеире.

А было это так. Как-то в очередной раз я мастерил уздечку для своей лошади. Резал толстую кожу для неё. И вдруг зашёл отец. Я испугался, что взял его бритву без спроса, отвлёкся, но продолжал резать и нечаянно поранил руку, да так глубоко, что с трудом кровь остановили. Но он меня даже не поругал. Такие случаи бывали часто. Он мне все прощал, видимо, очень любил.

Придя немного в себя и отогревшись, я сел по­удобнее, жую хлеб, запиваю айраном, а у самого ком в горле стоит. Не могу и слова выговорить, очень переживаю, что не получилось приехать вовремя. Чувствую за собой вину. Хотя, с другой стороны, рад был тому, что отец меня обнимал и даже похвалил.

Обычно, по правилам коша, когда кто-то прихо­дит в гости, его не спрашивают, зачем он пришёл, кормят, поят, дают возможность отдохнуть. Если он сам расскажет, то расскажет, не расскажет — его не спросят ни о чём.

В моем случае было не до этикета, не стали дожидаться, когда я сам начну рассказывать. Отец меня сразу же спросил, всё ли хорошо дома, почему мать отправила меня одного в такую даль?

Тогда я вспомнил о главной причине моего приезда. Но говорить всё ещё не получалось. Я, в полушоковом состоянии от пережитого, был зажат и не мог выдавить из себя ни единого слова. Показал пальцем на грудной карман, что-то пробормотал. Отец быстро сообразил, в чём дело, выскочил на крыльцо, туда, куда он бросил мою грязную, мокрую одежду, и достал из кармана сильно обмякшую, трудно читаемую повестку. Аккуратно разглаживая её и пытаясь прочитать, что там было написано, зашёл обратно в кош. Обращаясь к старику — своему напарнику, сидевшему на топчане, отец с сожалением сказал:

— Мне ещё рано утром надо было быть в Микоян-Шахаре. Ну ладно, я поскакал.

Затем быстро оделся, крепко меня обнял, снова поцеловал мою голову, и за ним закрылась дверь. Тогда я и подумать не мог, что больше никогда своего отца не увижу. Но самое страшное ожидало нас впереди.

 

Депортация народа

Депортация карачаевского народа, начавшаяся 2 но­-ября 1943 года, не прошла мимо нашей семьи. Депортация — это и потеря нашей мамы, которая умерла от горя на чужбине в Средней Азии вскоре после того, как получила письмо с фронта о том, что мой отец пропал без вести, это и наше голодное, сиротское детство и беспризорничество, на которое обрекла нас — четырёх безвинных детишек: меня, братика и двух сестричек, подлая война и не менее подлая политика сталинского режима, подвергшего жёстокой и необоснованной высылке безвинный карачаевский народ. Наши отцы воевали на фронте против Гитлера, а детей, женщин и стариков отправили в ссылку в неведомые края. Наверное, наши красивые горы и природа кому-то очень понравились, вот их и очистили для себя.

Вначале наша мама и мы — малолетние дети находились в ссылке в совхозе «Пахта-Арал» Южно-Казахстанской области.

Эта самая гиблая, безлюдная и безводная местность называлась Голодная степь. Зимы здесь были суровые, вьюжные, с лютыми морозами. А летом — зной, нестерпимая жара и ни одного деревца или кустика, чтобы укрыться от пекла, только песчаная степь без конца и края. В первые два года ссылки в этой огромной местности вымерли 70 процентов родившихся карачаевских детей. Вымирали целыми семьями — женщины, старики, дети. Хоронить их было некому, наши мужчины находились на вой­не, а позже их стали снимать с фронта и отправлять в трудовую армию на лесоповал и другие тяжёлые работы.

Потеря мамыПеревод автора

Когда умерла моя мама, некому было её похоронить. Мне исполнилось одиннадцать лет, а сестрёнкам и братику ещё меньше. Рядом с нами не было ни родственников, ни знакомых. По соседству жила одна казахская семья, старик и старушка. Они мне помогли. Казах – старик, безногий инвалид, без помощи посторонних не мог передвигаться. Помню, как мы с ним вдвоем, на старой кошме, волоком дотащили тело моей умершей мамы до места захоронения, а потом он, лежа на животе, помогал мне копать могилу.

Мама была уверена, что наш папа нигде не пропал, а погиб на фронте. Видимо, чувствовала сердцем, поэтому, получив извещение, очень горевала, сразу слегла в постель. Так и не оправившись от горя и навалившихся бедствий, она, ещё молодая и красивая, ушла в мир иной, оставив нас — бедных сирот одних на этой земле.

После смерти мамы я остался круглым сиротой с тремя малолетними детьми на руках, без средств к существованию. Наш отец Узеир Бекмырзаевич считался пропавшим без вести, а не погибшим на фронте, поэтому нам не выдавали положенное по закону ежемесячное денежное содержание и никакой помощи как детям погибшего фронтовика не оказывали.

После похорон мамы, чуть живой от горя, холода и голода, я вернулся домой, хотя назвать домом это помещение было трудно. Мы жили в землянке — яме, накрытой камышом. Но у многих ссыльных и такого жилья не было.

Мои младшие сестрёнки и братик стояли заплаканные и, как голодные птенцы, испуганно прижавшись друг к другу, смотрели на меня в надежде, что я принёс им поесть. А я сам был едва живой. Посмотрел на них, на душе стало ещё больнее и горше, и я, давясь слезами, пошёл обратно на улицу.

За мной выбежала старшая из сестёр — Муслимат.

— Если хоть что-нибудь принесёшь съедобное, то я приготовлю такую вкуснятину, пальчики оближешь, — промолвила она.

 — Иди домой, а я принесу вам рис, и мы приготовим плов, — предложил я.

Вернулся к соседу-казаху, он насыпал мне в карман несколько жменей риса, дал кусок твёрдого хлеба и сказал что-то на казахском языке. Я поблагодарил его и побежал домой. Бегу и думаю: не надо было отказываться, когда этот старик предлагал продукты. Стыдно было брать, теперь не до стыда, когда есть хочется, а ничего съестного нет. Но наша природная стыдливость и гордость часто брала верх над голодом и не позволяла попрошайничать. Даже в самые голодные годы я не слышал, чтобы наши карачаевские женщины и дети просили подаяние.

Зашёл в дом, смотрю, мои младшие сидят, ждут меня. Только что приходила соседка, немка по национальности, тоже из репрессированных, принесла кружку козьего молока и что-то печёное. Дети очень сильно хотели есть, но без меня даже не попробовали угощения.

Я решил приготовить им вкусное блюдо, сварить рис в молоке. Видимо, рис хорошо не сварился, а потом в животе разбух, нам всем стало очень плохо. Как в тот день мы все не умерли, не знаю. Слава всевышнему Аллаху, что смилостивился над нами — осиротевшими детьми.

У нас не было ни посуды, ни одежды, ни продуктов. Ведь нас с мамой арестовали прямо на дороге, по пути к маминому отцу — нашему деду, и отправили в далёкую ссылку. Что было в бричке и одето на нас, то и взяли с собой в дорогу. В вагоне, куда нас погрузили, люди попались незнакомые, им было не до нас. У всех свои беды и проблемы, никто не мог помочь другому. Старики, женщины, дети, повсюду плач, стоны и причитания. В битком набитых ссыльными телячьих вагонах духота, теснота и антисанитария. Все это запечатлелось в моей детской памяти на всю жизнь.

Трудно было себе представить, что я — тот самый обеспеченный мальчик, который совсем недавно угощал своих аульских друзей сладостями, сахаром, медом, имел свою лошадь. Я, которому завидовали соседские ребята, теперь хожу голодным, холодным, в рваной одежде, в поисках куска хлеба для своих малолетних сестричек и братика.

В ссылке я часто вспоминал, как мы собирались поехать к деду в другой аул, а моя мама все ценные вещи — серебряные и золотые изделия — сложила в ящик и подняла на чердак нашего дома. Ведь мы не знали, что завтра нас — жену и детей фронтовика от имени государства арестуют и отправят в Среднюю Азию на погибель.

— Вот бы мне сейчас эти наши богатства, я бы мог их обменять на хлеб, одежду, — думал тогда я, в одиночестве, осиротевший, обедневший и поневоле повзрослевший мальчишка, мучаясь от голода и холода в своей яме-землянке под камышовой крышей.

Род Хубиевых всегда был зажиточным, помогал и другим людям. Мои деды имели свои табуны, у них было много скота, земель. А нас внезапно на рассвете выгнали из родного дома, разорили, сделали бесправными изгоями, оклеветали и лишили Родины. Теперь мы ничего не имеем. А наш безвинный народ, славные сыны и дочери которого героически воюют на фронте, как перекати-поле, скитается по бескрайним степям Средней Азии. Как так получилось, кому мешал наш маленький, трудолюбивый и гордый народ? Для меня это было непонятно.

Кто эти люди, которые с нами так бесчестно и жестоко поступили, оклеветали наше доброе имя, лишили нас родной земли и отчего дома.

Думал я об этом все время и не находил ответа. Этот далекий голос детства и сегодня не дает мне покоя, — завершил свой печальный рассказ мой отец — Хызыр Узеирович Хубиев. Затем, помолчав, он продолжил, обращаясь ко мне:

— Ислам, я рассказал тебе грустную и драматичную историю нашей семьи, то, о чём раньше молчал и скрывал от тебя, несмотря на твои расспросы. Теперь ты уже большой мальчик, должен знать и чтить историю нашего древнего рода и передавать её из поколения в поколение. Тебе надо знать и помнить о лишениях и испытаниях, выпавших на долю нашего народа и нашей семьи во время Великой Отечественной войны, особенно в годы незаконной депортации карачаевцев в Среднюю Азию и Казахстан.

Только благодаря людской доброте, поддержке наших соседей — казахов, ссыльных русских, немцев и других, я — маленький мальчишка, две мои сестрички и братик, разом лишившиеся отца и матери, выжили в тех страшных условиях и вернулись после реабилитации на свою Родину — Кавказ.

Сынок, ты часто спрашивал, где твой дед, что с ним случилось?

Ты можешь гордится им, Узеиром Бекмырзаевичем Хубиевым. Он, как всякий достойный мужчина, ушёл в декабре 1941 года на фронт защищать свою Родину, свою родную землю, свою семью, нас — своих малолетних детей. Я уверен, что он вое­вал мужественно, честно и погиб в бою, как храбрый воин. Поступить иначе он не мог, такой он был человек — твой дед Узеир. Станешь взрослым, обязательно найди его могилу и соверши обряд дуа, чтобы душа его упокоилась. Это твой долг.

P. S. 4 декабря 2009 года не стало моего отца Хызыра Узеировича Хубиева. Он ушёл из жизни так же, как и жил: тихо и спокойно, без надрыва и помпы, оставив после себя доброе имя и глубокий жизненный след.

Мы отыскали могилу своего деда. Узеир Бекмыр­заевич Хубиев служил в 197-м стрелковом полку 99-й стрелковой дивизии. Пал смертью храбрых в бою 9 февраля 1942 года. Похоронен в братской могиле в селе Резниково Ямского района Сталинской (ныне Донецкой) области.

 

Миловидная разлучница

— Тот день помню, как страшный сон, который длится нескончаемо, — говорит отец. — Я чуть было не лишился разом своего братика и сестрёнки.

Дело было так. После смерти матери мы остались совсем одни. Осиротевших детей, а их в эти годы было очень много, направляли в детские дома или забирали родственники. Немало было и беспризорных детей. Они сбивались в небольшие группы, обитали в заброшенных подвалах и чердаках, нередко занимались мелким воровским промыслом на вокзалах и рынках, попадали под влияние преступных элементов. Поэтому органы НКВД и опеки очень серьёзно занимались детьми-сиротами, чтобы они не остались без присмотра.

Было обычное весеннее утро, ласково светило солнце, слышался нежный щебет птичек. Мы выползли из своей землянки на улицу, чтобы согреться. Ничто не предвещало беды.

Вдруг, откуда ни возьмись, появилась старая грузовая машина и остановилась возле нашего дома-землянки. Из неё вышла миловидная женщина, улыбчиво поздоровалась с нами и начала что-то говорить на русском языке. Я подошел к ней ближе, пытаясь выяснить, в чём дело. Она улыбнулась, погладила мою голову и стала расспрашивать, кто с нами живет. Не получив от нас вразумительного ответа, присела на корточки и стала записывать наши имена, возраст. При этом она продолжала что-то говорить, но мы плохо знали русский язык и с трудом понимали её речь. Из сказанного было ясно одно, что Хусея и Мариям она заберёт с собой в детский дом, а меня и Муслимат отвезут на попечение нашей тёти. Мариям, предчувствуя неладное, начала громко плакать. Женщина взяла её на руки, поцеловала, опять что-то сказала, затем, держа за руку Хусея, направилась на улицу. Там стояла машина-полуторка, в кузове которой находились дети разного возраста, такие же, как мы, бедолаги, оставшиеся без родителей, оборванные и голодные. Когда я увидел этих ребят, мне невольно стало очень страшно, на глаза навернулись слезы отчаяния, и я начал мелко-мелко дрожать. Так со мной обычно случалось при малярии, которая меня иногда мучила. Как ни старался, я не мог унять эту предательскую дрожь, давящие меня откуда-то изнутри рыдания, слезы горечи, отчаяния, осознания фатальной несправедливости и своей беспомощности перед неумолимой судьбой, ниспославшей нам — малолетним сиротам такие недетские испытания. Но всё же была надежда на то, что эти люди пожалеют нас и оставят в покое. Я неустанно просил прибывшую на грузовике женщину:

— Сиз алыб кетсегиз, къайдан табарыкъма? Аллах бла тилейме, къойугъуз, мен къарарыкъма, джукъ керекли этмем*.

Но эти слова и мои мольбы никак не могли её убедить. Теперь-то я понимаю, что, оценив наше безысходное положение, она не могла оставить нас — детей одних, умирать от голода и холода, и приняла безжалостное решение — разделить нашу маленькую семью, отобрать у меня моего малолетнего братика и сестричку. Вначале передала в кузов Мариям, а затем Хусея. Девочка постарше, сидевшая в кузове, усадила Мариям ближе к кабине вперед, а Хусей остался сидеть возле заднего борта кузова. Шофёр, покрутив рукоятку, завёл машину, убрал кривую железку в кабину, помахал мне рукой, и они медленно, как бы нехотя, поехали по ухабистой сельской дороге.

Я стоял, оцепенев, не веря в реальность происходящего, и смотрел вслед уезжающей машине. В эти мгновения мне казалось, что весь мир ополчился против меня. Сердце разрывалось на части от горя, бессилия и стыда. Я не мог вот так просто, как ненужную вещь, взять и отдать своего единокровного братика и сестричку чужим людям, в чужом краю и, возможно, потерять их навсегда.

— И что ты скажешь своей маме, когда встретишься с ней на том свете, — сверлила мозг безжалостная мысль.

Обернувшись назад, увидел Муслимат, которая сидела на корточках и, уткнувшись лицом в коленки, плакала. Я мгновенно пришёл в себя и сказал ей: «Чего бы это ни стоило, я наших младших верну домой» и побежал за машиной. Бегу следом за полуторкой, задыхаясь, а из кузова Хусей смотрит и плачет. На моё счастье, машина двигалась медленно, глубоко утопая колесами в мягком песке. Доехав до первого подъёма, она сбавила скорость, и я догнал её и стянул Хусея на землю. Он упал на колею, а я лёг на него сверху, пытаясь скрыть его своим телом. Как только машина удалилась, я сказал Хусею, чтобы он спрятался в камышах, а сам отдышался и побежал за ней, чтобы снять с кузова Мариям. Не знаю — то ли сидящие в кабине действительно не заметили того, что происходит, то ли просто сжалились и позволили мне это сделать, один Аллах знает. Но мне удалось вернуть домой своего братика и сестрёнку. Нашему счастью в тот день не было предела.

Вечером того же дня к нам приехали на арбе юноша и женщина, по-моему, они были родственниками мужа моей тёти Супият — сестры мамы. Они быстро загрузили наше барахло на арбу, и мы куда-то поехали. Женщина удивленно спросила:

— Сиз къалай джашагъансыз бу кюнге деричи?**

Она и юноша говорили на карачаевском языке, поэтому мы доверяли им, не боялись и согласились поехать с ними. Чувствуя себя защищенными, мы успокоились после всего пережитого за день и заснули. На счастье, дорога благоприятствовала, нам не встретились ни комендантские патрули, ни какие-либо путники. Ночь была тёмная, но наш молодой возница ехал уверенно, аккуратно объезжая людные места. Видимо, не первый раз выполнял такую тайную миссию.

«Спецпоселенцы», как именовались представители депортированных народов, лишались многих гражданских прав. Так, право на свободное передвижение было строго ограничено комендантским режимом, который под страхом каторги запрещал переезжать из одного населенного пункта в другой или же навещать родственников без специальных пропусков.

Под утро мы доехали до дома нашей тёти Супият. По приезде она нас накормила и уложила спать. Людей, которые нас привезли, мы больше никогда не видели, передав нас тёте Супият, они тут же уехали в неизвестном направлении. Мы им в душе всегда благодарны, дай Аллах им здоровья и благополучия.

 

* Если вы увезёте, где я их найду? Ради Аллаха, оставьте их, я за ними буду смотреть, они не будут ни в чём нуждаться.

** Как вы выжили до сегодняшнего дня?

 

Дедушка Абай

Помню случай: прохожу как-то мимо небольшой юрты, а рядом в загоне вижу целое стадо овец. Подошел поближе, смотрю на чудесных ягнят и мечтаю, вот бы и мне заиметь таких. Я бы их пас, поил, кормил, было бы у нас и молоко, и мясо. Смотрю на них, как голодный волчонок, а они бегают, играют, сосут молоко матери. Вспомнил нашу отару черных барашков карачаевской породы в Карт-Джурте; мой отец Узеир приделывал колёсики к их курдюкам, так как они были больших размеров и барашкам было трудно передвигаться. Бывало, курдюк перевешивал барашка, и он невольно становился на дыбы.

Вдруг из юрты вышел пожилой мужчина, сутулясь, направился в мою сторону. Подойдя поближе, говорит мне по-казахски:

 — Эй, бала, ты что стоишь, проходи, помоги мне.

— Что надо сделать? — спросил я.

Надо было отделить ягнят от взрослых барашков, один он с этим делом не мог справиться. Я бегал вокруг стада, как собачка-пастушок, хватая ягнят. Мы отделили молодняк от взрослого стада, и старик стал доить в загоне окотившихся овечек. Надоенное молоко собирал в большое ведро, которое было подвешено на крючке. Когда он закончил дойку, я пригнал ягнят и они с блеяньем кинулись к своим мамам. Мне показалось, что я здорово помог старику и он был доволен мной. Мы зашли в юрту, он показал палкой на войлочный коврик и сказал:

— Торга олтур. Бу кииз уй. Сен конак*, — сказал он и развернул другой коврик, который заменял ему стол. Затем достал свой сверток и положил его на этот войлочный стол. Сам сел напротив меня, скрестив свои ноги, и предложил поесть. Старик продолжал рассказывать какие-то истории, хотя я его практически не понимал. В его речи звучали знакомые слова, но было много непонятных выражений. То, что я говорил, мне казалось, он понимал полностью, ведь наши языки родственные. Я рассказал ему о себе, и мы с ним познакомились. Он представился Абаем. Мое имя он уже знал, так как спросил его еще при встрече. По-моему, он слышал про наш народ, про его нелегкую судьбу, поэтому, наверное, и решил помочь мне:

— Къыдыр-бала, ты будешь со мной работать, пасти ягнят? — спросил он меня.

Я согласился, долго не раздумывая, но при этом сообщил, что постоянно работать у меня не получится, так как хожу в школу. Он улыбнулся и ответил, что график нашей работы мы как-нибудь отрегулируем. В знак согласия мы пожали друг другу руки. Потом старик Абай, прищурившись, говорит:

— Ну, давай, тогда я тебя завтра жду после школы, приходи и начинай работать, посмотрим, на что ты способен.

Он угостил меня хлебом и кусковым сахаром, и я радостный побежал домой, спеша угостить своих подопечных.

Старик Абай мне показался очень открытым, весёлым и добрым человеком. Мне захотелось с ним дружить и помогать ему. Даже было такое ощущение, будто он мне ближе моих родственников, у которых мы жили. Одновременно он выглядел очень смешным стариком, непохожим на моих дедов. У него была редкая длинная седая бородка, круглое гладкое желтоватое лицо и узкие хитровато-лукавые глаза. Когда старик Абай смотрел, казалось, что он постоянно улыбается, излучая обворожительно-добрый свет, согревающий собеседника своим нежным теплом.

В тот день я вернулся домой окрылённый и радостный, полный радужных планов на будущее. Так началась моя трудовая жизнь — с профессии помощника пастуха. Ягнят обычно я пас ночью. Чтобы не уснуть и не потерять их, я привязывал одного из ягнят за ногу длинной бечёвкой, а другой конец — к своей руке. Как только стадо начинало уходить и запас бечёвки иссякал, ягнёнок невольно дёргал за бечёвку и я немедленно просыпался от дрёмы.

Так продолжалось до утра. После того как старик Абай подоит барашков, я с тёплым молочком бежал домой, кормил своих малышей, а потом шёл в школу.

Мы со стариком Абаем очень сдружились. У него были родственники, дочь, внуки, но он меня любил, как родного сына. Его жена давно умерла, а дочь со своей семьей жила в другом населённом пункте. Он всю жизнь работал пастухом и очень любил животных, особенно верблюдов, лошадей. В молодости Абай был табунщиком, он часто рассказывал мне, как лихо справлялся с необученными лошадьми, как и многие казахи, он любил играть в самую излюбленную конно-спортивную игру среднеазиатских народов кёкпар.

Кто бы мог тогда подумать, что, когда я вырасту, стану одним из самых знаменитых игроков в кёкпар среди работников сельского хозяйства Южно-Казахстанской области. И что даже казахи, киргизы и все те, кто играл традиционно в эту азартную, опасную и мужественную игру, будут боятся моего участия в этой игре, видя во мне сильного соперника. Позже я стал абсолютным победителем скачек на приз первого секретаря райкома партии.

Но все это будет позже.

 

* Садись на почётное место. Это войлочный дом. Ты гость.

 

Каракурт

Запомнился мне один странный случай той поры.

Как-то я забежал в юрту старика Абая, услышав его сильный испуганный крик. Он обоими руками держался за голень ноги и судорожно говорил:

— Надо его найти, надо его найти. Эй, балам, курт, курт, курт, ищи его, — продолжал он.

Я упал на четвереньки и стал искать, сам не зная, что ищу. Через некоторое время под войлоком нашёл полураздавленного, смертельно опасного паука каракурта. Только я собрался его палкой придавить, старик Абай говорит:

— Не убивай, возьми там бечёвку и дай мне.

Я посмотрел по сторонам и дал ему что-то вроде нитки. Он взял её, аккуратно связал петлю, привязал за ногу полудохлого паука, а другой конец нитки привязал к булавке и говорит мне:

— Прицепи его вон туда, — и показывает в сторону потолочной части юрты.

Я сделал так, как он сказал. Вижу, старик ослабел, упал на спину и начал стонать, покрылся потом. Я выбежал из юрты и начал звать на помощь. Двое мужчин, проходивших мимо, поняв, что дело неладно, быстро кинулись в юрту и начали предпринимать какие-то меры, по-моему, они прижигали рану. Затем один из них побежал за фельдшером. Слава Богу, общими усилиями старика спасли. К вечеру приехали его родственники, с которыми я познакомился. Когда старик выздоровел и начал ходить, он позвал меня в юрту и показал каракурта, которого я подвесил. Он был уже засохшим.

— Если бы ты его не подвесил, — сказал старик Абай, — и я не видел бы, как он мучается, то я бы умер. Так что ты меня спас, Кыдыр-балам.

Говоря это, он широко и добродушно улыбался мне своей хитровато-лукавой лучезарной улыбкой.

Жизнь шла своим чередом и понемногу налаживалась. Власти чуть смягчили для нас, ссыльных, комендантский режим, хотя до свободы было еще далеко. Я продолжал работать и учиться, закончил четыре класса. Но продолжать учебу и одновременно зарабатывать на жизнь дальше возможности не было. Я решил продолжать работать в ущерб учёбе для того, чтобы кормить и обучать своих младших. Работал день и ночь где придётся. Таскал на себе большие хлопковые мешки — канары по трапам огромных хлопковых стогов. Работал помощником учетчика полеводческой бригады, затем и сам стал учётчиком. В мои обязанности входил обмер участков на полях, кто и сколько отпахал, посеял или прополол. В соответствии с этим обмером исчислялись трудодни рабочих на поле. В общем, жизнь моя была не малина и не по-детски тяжёлая. Успокаивало лишь то, что мои младшие сыты, хоть как-то обуты и ходят в школу. Для меня это было главное.

Прощание с Абаем Перевод автора

Возвращаясь как-то с поля после изнурительного труда, я решил навестить своего близкого друга — старика Абая.

Его старая юрта стояла на прежнем месте, на краю села, откуда далеко-далеко просматривалась бескрайняя казахская степь, покрытая редкими кустами саксаула и степного мака. В силу своего преклонного возраста Абай бросил заниматься овцеводством. Баз был совершенно пуст и заброшен.

— Когда-то мы со стариком Абаем здесь ягнят отделяли от овцематок, — подумал я, и меня охватило ностальгическое настроение.

Постояв немного и посмотрев со стороны на баз, я направился к юрте. Когда подошел поближе к ней и позвал старика Абая, чтобы без спроса туда не заходить, из юрты вышла женщина средних лет. Я с ней был знаком, её звали Айбану. Она часто навещала старика, чтобы помочь ему по дому. Если память мне не изменяет, она приходилась старику Абаю снохой, была супругой сына его двоюродного брата. Она заботилась о старике Абае и очень переживала за него. Ни родня, ни дочь не делали для него столько, сколько Айбану.

Узнав меня, женщина кинулась меня обнимать, затем завела в юрту, интересуясь, как наши дела, почему до сих пор не заходил. Одновременно она рассказывала про свои проблемы и заботы.

— У нас жизнь не очень,— продолжала она. — Дедушка Абай совсем сдал, лежит — не встает, очень сильно болеет.

Заходя в юрту, она радостно сообщила старику:

— Абай-экей, смотри, кто к нам пришел. Хызыр твой пришел, ты же его весь вечер вчера вспоминал. Это Хызыр, — продолжала она. — Смотри, какой он большой стал, изменился как твой любимец, а ты спрашивал, где он. Сейчас я вас накормлю, у меня есть маш палау и айран.

Старик Абай лежал на правом боку, смотрел на место, где когда-то мною был подвешен тот опасный паук каракурт, который его укусил.

Взгляд Абая был потухшим, и казалось, что его уже ничто не радует.

Я подошел и обнял его, тогда он улыбнулся и тихим шепотом говорит:

— Эй, Кыдыр-балам, жизнь закончилась. Я прожил очень интересную и яркую жизнь, — продолжал он с грустью в голосе. Стараясь поддержать и подбодрить его, я сказал:

— Абай-акка, все ещё впереди, мы с тобой ещё на лошадях будем рассекать.

Он посмотрел мне в глаза своим мудрым, проницательным взглядом и тихо заговорил:

— Нет, мой дорогой сынок, всему свое время, нам неподвластна природа. Я тебя понимаю, ты не хочешь, чтобы я умирал, я знаю. Но есть одно умное выражение: природа не терпит лжи. Поэтому, как бы мы с тобой этого ни хотели, лучше будет мне и всем, если я уйду в вечный мир на постоянный покой. Ты ещё совсем молод, ещё вся жизнь впереди. Думаю, она будет у тебя интересная, насыщенная. Ты обязательно вернёшься к себе на родину, принесёшь еще много пользы людям. Доживёшь, как и я, до глубокой старости, увидишь своих внуков, тогда ты поймёшь меня. Нет ничего лучше, чем в положенное время, по зову Аллаха уйти в мир иной, дать дорогу молодой поросли. Это закон нашей жизни, никуда от него не денешься. Сынок, ты не переживай, если вдруг я умру. Знай, что, когда там, на небесах, я встречу твою маму, обязательно расскажу ей, какой ты у нас молодец, как бережно растишь и оберегаешь своих младших, что ты настоящий мужчина. Только не бойся и не плачь, когда я умру, лучше обрадуйся, даже если тебе будет очень грустно. Люди умирают, а дети рождаются, когда умирают глубокие старики, это можно считать радостью. Для него лучше смерти уже нет ничего. Кыдыр-балам, ты проси Аллаха, чтобы мы все встретились в раю. Делай дуа, как я тебя учил, читай суры, которым я тебя научил. Будь всегда настоящим мужчиной. Запомни ещё одно: в жизни никогда не роняй чести и достоинства, не падай духом перед трудностями. Это большой грех, и надо учиться у всех, но не подражать никому, всегда быть самим собой. Люби свой народ и близких, всегда будь рядом с ними. Если вдруг вас — карачаевцев оправдают и вернут обратно на вашу родину — Кавказ, ты, не раздумывая, сразу же возвращайся несмотря на то, как бы хорошо тебе здесь ни было. У каждого народа, каждого человека есть одна родина, одна родная земля, и ее нельзя предавать или бросать одну, как старого, отслужившего свой век верблюда. Кыдыр, ты мне самый близкий человек. Я считаю тебя своим сыном и знай, чтобы стать счастливым, надо сделать счастливым другого человека. Ты меня сегодня навестил и сделал счастливым. Я очень рад тебе и благодарен за то, что не забываешь старика. Скоро должны приехать мои внуки, я их давно жду и соскучился. Спасибо, что ты пришел, Кыдыр-балам.

Я смотрел на него и жалел его. На душе было тяжко и пусто, на глаза невольно навернулись слёзы. Мне казалось, что его слова были последними, как исповедь, и он плакал про себя.

Вдруг зашла тётушка Айбану и прервала наш разговор. Она так искренне и добродушно улыбалась, словно светилась; её круглое лицо напоминало солнышко из книжек детских сказок.

— Так, дорогие мои джигиты, вы теперь должны хорошо поесть, а потом будете беседовать.

Посмотрела на меня, затем, обращаясь к старику, говорит:

 — Абай-акка, зачем ты так ребёнка напугал, лица на нём нет. Ну, скажи, что всё будет хорошо, ты же лучше себя чувствуешь? Я уверена, что вы ещё с Хызыром вместе будете канары хлопковые таскать, не надо так духом падать, — продолжала она.

Старик понял, что от него требовалось, заулыбался и говорит мне:

— Ешь, балам, ешь. Я в обед хорошо поел, сейчас что-то не хочется.

Я был очень голоден, но еда в горло не лезла. У меня было тревожное настроение от разговоров старика Абая и сильная усталость после длинного рабочего дня под палящим солнцем. Я был так расстроен, что поймал себя на предательской мысли, будто старик Абай умер и я потерял ещё одного близкого мне человека. Но когда очнулся, увидел перед собой старика, который повторял фразу:

— Ешь, Кыдыр-бала, ешь, — я обрадовался и понял, что это было наваждение от глубоких переживаний.

Старик Абай, поняв, что меня очень напугал, стал старательно улыбаться и даже присел, скрестив свои ноги, как он обычно садился, пытаясь как-то меня успокоить.

— Ты не переживай так, я обязательно выздоровлю, и мы с тобой покатаемся верхом на лошадях. Помнишь, как я тебя учил держаться в седле? Что главное? Главное — правильно держаться в седле и не забывать о том, что всадник и лошадь должны быть единым целым. Я иногда вижу таких наездников, которые телепаются, готовые выпасть из седла, себя мучают и лошадь, — продолжал говорить Абай, умело сменяя тему нашего разговора.

По своей детской наивности я не совсем адекватно оценивал ситуацию и захотел, чтобы он встал и вышел на улицу погулять. Я считал, что он так быстрее выздоровеет.

— Абай-акка, может быть, мы с тобой выйдем на улицу, походим немного? — предложил я.

А он спокойно отвечает:

— Конечно же, пойдём.

Но тут же закрыл свои глаза и замолчал. Видно, ему стало хуже.

— Ты отдохни, а потом мы пойдём, — попытался я продолжить с ним разговор.

— Хорошо, мой сынок, так и сделаем, — прошептал он тихонечко и замолчал.

Я ещё долго сидел рядом со стариком. Он гладил мою руку, читал про себя молитвы, а потом ­уснул.

Айбану сидела чуть дальше, молча сопела и вязала. Потом она отложила свое изделие, подошла ко мне поближе и спросила шепотом:

— Может быть, тебе постелить? Ты ведь тоже устал, может, у нас останешься.

— Нет, мне надо идти, дома еще дети голодные, — сказал я и встал.

— Вот так, сынок, ничего не поделаешь. Это возраст, даже мы уже постарели, не то что он, — продолжала Айбану. — Я помню, как дедушка Абай на нашей свадьбе танцевал и веселился, ещё тогда он считался самым старшим среди наших родственников, сейчас так вовсе постарел. Мы все его очень любим.

Я хотел попрощаться, но старика будить не стал. Вышел из юрты, начал уходить, а тетушка Айбану кинулась что-то мне заворачивать, угостить хотела. Я её остановил и говорю:

— Тётя Айбану, давайте лучше я вас угощу, у меня смотрите сколько кукурузной муки, — и отсыпал ей часть муки из мешочка, который оставил возле входа в юрту. Она очень обрадовалась и говорит:

— Вот теперь можно будет старика ещё лучше накормить, а то он, бедненький, только один вареный маш ест, больше у нас нет ничего съестного. Спасибо тебе большое, сынок.

Было уже поздно, на улице не единой живой души не видно, только полная луна, как огромный прожектор, освещает все вокруг. Земля горячая, как плита печи, не успела остыть от сильного дневного зноя.

Когда, наконец, пришёл домой, дети уже спали. Муслимат проснулась и встревоженно спросила:

— Оти (так они меня называли в детстве), где ты пропадал, мы так испугались.

Я рассказал ей, где был, мы с ней быстро приготовили тесто для кукурузных лепешек, сварили их в воде, Муслимат поела и легла спать. Младших не стали будить, до рассвета оставалось не так много времени. Есть мне не хотелось, начало сильно тошнить, и поднялась температура, я места себе не находил. Вышел на улицу — хожу взад-вперед, душно, жарко, чувствую, что сейчас упаду в обморок. Видно, так и случилось, я потерял сознание и упал на землю. Очнулся в медпункте оттого, что приложили к лицу мокрую тряпку. Я лежал на кушетке, окутанный мокрым пледом.

Фельдшер объяснял мужчине, который меня сюда принёс на руках, — «жайма-шуакъ соккы»*. Потом, увидев, что я пришел в себя, спросил:

— Эй, къарачай-бала, ты зачем так долго под солнцем гуляешь? Къажет берик кииндир**, — продолжал он.

Я был не в состоянии отвечать, думал только о словах старика Абая, о том, что, если он умрёт, встретит мою маму. Поэтому мне так захотелось умереть самому и побыстрее встретиться со своей мамой, прижаться к её груди, чтобы она своими нежными руками, как птица крыльями, укрыла меня от всех бед и невзгод, свалившихся на мои детские плечи. Такие тяжёлые мысли о смерти, о добровольном уходе из этой жизни не единожды приходили в мою голову, особенно когда становилось очень тяжко и казалось, нет никакого выхода. Но все же природный инстинкт, тяга к жизни, а главное — ответственность за жизнь моих малолетних сестричек и братика, удерживали меня от рокового шага и заставляли идти дальше, наперекор всем невзгодам и испытаниям судьбы.

И в этот раз тоже Аллах сжалился надо мной и моими младшими, не забрал меня к себе.

Так я пролежал в медпункте два дня, меня вылечили. Фельдшер дал мне какой-то отвар из травы. По-моему, это был отвар корня травы къараханс***, уже точно не помню. Мне этот отвар очень помог, поставил на ноги.

После того как окончательно выздоровел, я решил проведать старика Абая и пошел к нему в гости. Подхожу к юрте, вижу: неподалеку от нее стоит красивая лошадь красно-коричневого цвета с тёмными хвостом и гривой. Из юрты выходит мужчина, прощается с тётушкой Айбану и уезжает. Увидев меня, она направилась ко мне и, пытаясь сдержать слёзы, начала рассказывать:

— Хызыр, дедушка Абай переехал к своей дочери в другой район и просил, чтобы я отдала тебе некоторые его вещи. Пойдем в юрту, отдам их тебе.

Надеясь увидеть старика Абая, я зашёл вслед за Айбану в юрту, но там уже никого не было. Она перебирала вещи Абая, передала мне посуду, затем протянула кое-что из одежды:

— Возьми, это тебе пригодится.

Я остановил её и говорю:

— Тётя Айбану, я уже взрослый и плакать не собираюсь. У меня самого мама умерла, я знаю, что люди умирают и их обязательно хоронят, скажите, где похоронили дедушку Абая.

— Нет, что ты, сынок, он не умер, дедушка Абай переехал к своей дочери в другой аул, просто адреса не знаю, чтобы тебе сказать, — ответила с дрожью в голосе Айбану.

Думаю, даже если бы она мне тогда сказала адрес, он бы мне не помог. Я знал, что дочь Абая жила в другом районе, куда я в принципе не мог поехать при всем моем желании. Я же был спецпоселенцем, а комендантский час никто еще не отменял. За самовольное перемещение из одного села в другое нам полагалось до десяти лет каторги, хотя условия, в которых мы жили, мало чем отличались от неё.

Я решил больше не говорить о вещах старика Абая и уйти. Но Айбану взяла меня за руку, умоляюще посмотрела мне в глаза и попросила:

— Ну возьми, пожалуйста, хотя бы вот эту плёточку, дедушка Абай сам её смастерил.

Я посмотрел на эту плётку, вспомнил, что старик с ней не расставался, берег, всегда держал в руке или в сапоге прятал. Ещё непроизвольно вспомнил его маленький ножичек, который он носил на поясе. Эти воспоминания меня согрели, и я взял плётку, потом долго её хранил. Она напоминала мне моего великодушного старика Абая, духовного наставника и старшего друга.

Больше ничего из вещей Абая я не взял. Обнял тётушку Айбану и пошёл домой.

До сих пор не знаю, действительно ли дочь увезла к себе домой старика Абая, или он скончался, и его похоронили неподалёку, а тетушка Айбану скрыла это от меня? Кто был тот мужчина — хозяин красивой лошади, стоявшей возле старой одинокой юрты Абая, и зачем он в тот день приезжал к старику, для меня до сих пор остаётся загадкой и беспокоит мою душу, бередя воспоминания о тяжких годах депортации.

 

* Солнечный удар.

** Надо шапку носить.

*** Колокольчик.

 

Родина

Одними из тех, кто первыми вернулись из мест депортации карачаевского народа на свою историческую родину — Кавказ, была и наша семья — я, мой брат Хусей, сёстры Муслимат и Мариям.

В ноябре 1943 года, когда насильно, под дулами автоматов выселяли карачаевский народ, сгоняя, как изгоев, с исконной родной земли в телячьи вагоны для отправки на чужбину, мы были детьми-несмышленышами. Мне, старшему в семье ребёнку, было около девяти лет, а младшей Мариям — два годика. Конечно же, мы тогда не понимали происходящего ужаса, почему нас, ехавших в гости к своему дедушке в аул Красный Октябрь, прямо с дороги военные с оружием в руках спешно погрузили в грузовую машину, затем отвезли на железнодорожную станцию и в набитом людьми душном вагоне отправили в неизвестность.

Прошли годы. Мы, дети-спецпереселенцы, повзрослели в чужом краю и, как манкурты, стали забывать свою родину, язык, культуру, свой отчий край. Для меня и моих младших её заменил Казахстан. Здесь прошли мое детство и юность, я обрёл друзей, прошёл через тяжёлые испытания, научился взрослой жизни и труду. Здесь я похоронил свою любимую маму и лишился без вести пропавшего на войне отца. Чужие люди в меру сил помогали мне выжить, но они не могли заменить мне отца, мать и потерянную родину.

Слава всевышнему Аллаху, несмотря на испытания судьбы, я, как мне кажется, всё-таки сохранил в себе и своих младших нашу национальную идентичность, основные черты карачаевского народа, наш родной язык и культуру, память о предках, историю семьи Хубиевых до седьмого колена.

Потерявший свою национальную идентичность теряет свою родину, язык, национальную культуру, внутренний стержень, разлагается изнутри как личность и становится подобен траве перекати-поле, которая бесконечно катится по степи то туда, то сюда — куда подует ветер.

Помни, Ислам, такой человек, как дерево без корней, никогда не будет патриотом ни своего народа, ни своей страны. Если ты не любишь свою семью, фамильный род, свой родной народ, ты никогда не полюбишь других людей, другой народ и судьба страны будет тебе безразлична. Для таких людей родина там, где хорошо кормят, а не там, где родовые корни растут.

Об этих вещах часто говорил мой любимый старик Абай.

— Кыдыр, даже если тебе будет очень хорошо здесь — на казахской земле, возвращайся к себе на родину — Кавказ. У каждого человека должна быть своя родина, на которой он должен жить, растить детей, возделывать родную землю и охранять свой отчий край, — наставлял меня, юнца, старый мудрый казах.

Как только появилась возможность вернуться, в течение короткого времени, продав всё наше имущество за бесценок, я и мои младшие вернулись домой на Кавказ.

Весной 1957 года мы прибыли поездом на железнодорожную станцию Усть-Джегута. Здесь нас встречали хлебом-солью, музыкой и песнями представители русского, черкесского, абазинского, ногайского и других народов Карачаево-Черкесии.

Нашей радости не было предела, каждый непроизвольно повторял, что наконец-то мы вернулись на Родину, старики говорили: «Тюзлюк тюзде къалмайды»*.

Мне очень запомнился тот тёплый весенний день. Он был необычным днём в моей жизни. На голубом небе светило яркое горное солнце, веял нежный воздух, вокруг буйно цвели деревья и кустарники, сама природа радовалась нашему возвращению.

Несмотря на то, что мы были в дороге несколько суток, я не чувствовал усталости. На сердце было легко и радостно, хотелось бежать, не останавливаясь, до самого Карт-Джурта, моего родного аула, которого мне не хватало целых четырнадцать лет.

— Ровно четырнадцать лет назад нас насильно выселили из этих красивейших мест, — думал я.

Волнение и радость встречи с родной землёй, горечь и обида за пережитое, за незаслуженное выселение целого народа переполняли мою душу. Я представлял себя орлом, которого посадили совсем ещё маленьким в клетку, вырастили в ней и потом отпустили на свободу. Даже для меня, уже взрослого парня, встреча после долгой разлуки со старой, полузабытой родиной, полтора десятка лет грезившейся мне в мечтах, была очень сильным психологическим потрясением. Оно вызвало целую череду самых разных воспоминаний, мгновенно промелькнувших в моём возбужденном мозгу.

Как только поезд остановился, все кинулись из него на перрон, стали падать ниц, целовать землю и камни, обнимать друг друга. Впервые я слышал и плач, и песни одновременно, это были слёзы и плач радости, такого больше я никогда в жизни не видел.

Тогда я запомнил одного русского мужчину, который на бричке, запряжённой осликом, привёз воду во флягах из реки Кубань и угощал всех ею. Как потом выяснилось, это был отец моего будущего соседа и хорошего друга Василия Городкова.

По приезде я думал поселиться в своем родном ауле Карт-Джурт, в котором жили мои предки, где похоронены мои дед и прадеды. Но наш старший дядя Зулкарнай сказал:

— Хызыр, к большому моему сожалению, наших домов в Карт-Джурте уже нет, во время войны их сожгли. Считаю, что нам лучше остаться пока где-то здесь. Есть хорошее село Знаменка, давайте там все вместе и будем жить, а потом жизнь покажет.

Дядя поступил мудро, он знал, что в тех наших домах, которые сохранились целыми, уже жили другие люди, организованно завезённые сюда государством, съезжать из занятых ими чужих домов они не планировали. Некоторым карачаевцам приходилось выкупать свои же дома у новых хозяев.

Я поехал в свой любимый родной аул Карт-Джурт, чтобы убедиться, на самом ли деле нет нашего дома. Приехал и был крайне удивлён и подавлен увиденной картиной. Это была полная разруха, многих домов не было, в том числе я не увидел нашего дома. Некоторые дома были полусожженные-полуразобранные, сохранившихся домов почти не осталось. Чтобы не заготавливать на зиму дрова, новые жильцы топили печи досками, разбирая оставленные нами добротные сараи и дома, даже заборы ушли на топку. Походил по улочкам, спустился к воде. Мое сердце сжималось от боли, я ходил и плакал. Как я хотел всё вернуть обратно, чтобы все было как раньше, до войны, но, увы, уже ничего не вернёшь.

Я поднялся на пригорок и, сидя на большом камне, долго наблюдал за аулом. Не мог никак налюбовался красотой родной природы и насладиться свежим горным воздухом; это всё, что осталось от древнего аула. Мысленно я находился на перепутье нескольких дорог и не мог никак выбрать одну из них — куда идти мне. Тогда я решил послушать своего дядю Зулкарная, зная, что он желает нам самого лучшего.

Мы купили дом в селе Знаменка и стали жить рядом на новом месте со своими родственниками. По возможности мы ездили в Карт-Джурт, чтобы утолить ностальгию, подышать родным воздухом и посетить могилы наших предков.

Я поступил в Первомайский зооветеринарный техникум в Малокарачаевском районе, успешно его окончил. Затем был направлен на учебу в город Ставрополь на курсы повышения квалификации по специальности машинист холодильных установок. Позже был призван в советскую армию, служил химиком-разведчиком в роте химзащиты в войсках радиационной, химической и биологической защиты.

Так началась моя новая жизнь на старой родине — Кавказе.

 

* Справедливость не может не восторжествовать.