Похищение
О Аллах, видно, и впрямь новое время пришло в древний Состар! Уже никто из сельчан, заслышав знакомый стрекот аэропланов из Нальчикского аэроклуба, не выбегает из дома, разве что мальчишки с завистью проводят их глазами, придерживая на голове папаху, да лениво забрешут вслед собаки.
Уже и на ныгыше, где мудрые мужчины села не уронят пустого слова, обсуждая дела и новости, ни один не прервет свою речь, заслышав этот стрекот.
Но, однако, в один из летних дней случилось событие, которое взбудоражило все село и стало темой оживленных женских пересудов. Это был обычный день, и ничто — ни обильная зелень окрестных лугов и лесов, ни чистая, незапятнанная голубизна неба — не предвещало худого, когда со стороны Нальчика послышался знакомый звук.
Иналук, старший в роду Джанбермезовых, в прохладной тени под навесом мастерил люльку для очередного внука и даже головы не поднял на этот звук — поважнее праздного любопытства дело есть. Жена и невестки в кухонной суете, кажется, вовсе не услышали его. Двое сыновей были на коше.
Только восемнадцатилетняя Марзият совсем по-девчоночьи, вприпрыжку выбежала из дома на знакомый стрекот зеленокрылого аэроплана. Впрочем, с возрастом Марзият получилась небольшая путаница. По записи на китабе местного эфенди должно ей исполниться нынешней осенью девятнадцать лет. А мать утверждает — на год меньше. Ну как тут рассудить: и эфенди ошибиться не может, но и матери ли не знать, когда родилась ее единственная дочь! Но уж что совсем удивительно, мать и эфенди, каждый оставаясь при своем мнении, как-то сумели в этом споре поладить. Впрочем, это только так, к слову.
Аэроплан между тем пошел на снижение. Будто большая птица, затмевая солнце крыльями, пролетел он над домом Иналука, взмыл вверх, развернулся за околицей и снова устремился вниз, едва не сшибая печные трубы над крышами.
Прицелившись, он уронил во двор Иналука брезентовый сверток величиной с бычью голову, крест-накрест перевязанный кокетливым шелковым голубым шнурком, взревел мотором и улетел.
Старый Иналук оторвался от работы, немного подумал, не спеша вышел во двор, так же не спеша подошел к свертку, солидно огляделся вокруг. К нему торопились домашние, а соседки, обступив заборы, томились за ними, и трудно было точно определить, что отражалось на их лицах — страх или любопытство.
Тридцатые годы часто удивляли жителей Состара — такое уж время настало: там говорящее кино привезли, там трактор, чадя сизым дымом, выворачивал камни, там женщина осмелилась выйти зимой на люди в пальто и даже надела ботинки со шнурками. Да разве все упомнишь и перечислишь, что случилось в Состаре в это удивительное время?!
Но чтобы с неба падали свертки, в которых один Аллах знает, что могло находиться, — такого не бывало.
Иналук еще раз огляделся: взгляды женщин сошлись на нем — единственном мужчине, и нельзя ему было показать свой страх или нерешительность. Он подошел к свертку, потрогал его ногой, затем повернулся к домашним.
— Поди сюда и открой, — приказал он старшей невестке. — Поглядим, что нам послали ангелы. Ну, ну, смелее!
Старшая невестка оглядела притихшую толпу, будто искала защиты или прощалась с ней перед неизбежным. Но никто не откликнулся на ее молящий взгляд; впрочем, некоторые предусмотрительно отступили назад.
Тогда она дрожащей рукой развязала шнурок, развернула брезент, открыла большую коробку. В ней оказались четыре свертка.
На глазах изумленной толпы, которая в это мгновение, кажется, перестала даже дышать, старшая невестка разложила небесные подарки: сверкающие на солнце белые туфли на высоких каблуках, отрез красного шелка на платье, расшитое чудным узором полотенце и крохотный флакончик духов.
Пораженные женщины раскрыли рты и глядели на это чудо во все глаза.
Старшая невестка между тем обнаружила в туфле записку. Она недавно научилась читать и теперь обрадовалась возможности показать свое умение при всех. Медленно, по слогам, но выразительно она прочитала:
«До-ро-гой мо-ей лу-но-ли-кой Мар-зи-ят!» — и повторила громко, на весь двор: — Дорогой моей луноликой Марзият!
— Вот чудо-то! Как в сказке... — восторженно воскликнула младшая невестка и схватила флакончик духов, вполне резонно полагая, что если ей что и достанется, то именно он.
— О, Аллах! Дай-ка я примерю эти расчудесные туфли! — И старшая невестка мигом сбросила чарыки.
Отрез и полотенце были уже под мышкой у матери Марзият, а сама виновница переполоха, услышав содержимое записки, закрыла ладонями полыхнувшее от стыда и радости лицо и убежала в дом.
Следом за ней, что-то бормоча себе под нос, удалился Иналук. Он принялся за оставленную было работу, но не она теперь занимала его; голова старого Иналука была набита тремя дюжинами вопросов, ни на один из которых он не находил ответа. «Кто он, шайтаном рожденный и потерявший мужскую гордость? Быть может, знает девчонка? Впрочем, может и не знать. Говорят ведь, что сватают сто, а выходят за одного. Мало ли ослепленных джигитов сохнут по этой дурехе... Может, мать знает? Знает и таит от меня? Или невестки... Те всегда всё знают, кроме разве что дня моей смерти. Пусть мать прижмет их как следует — куда денутся, все расскажут. Особенно если еще и подарками задобрить...»
— Эй, женщина из Чегема, поди-ка сюда, — не повышая голоса и не глядя в сторону оживленно обсуждающих случившееся, позвал Иналук.
Мать Марзият мигом явилась на зов. Послушные жены в тридцатые годы были еще далеко не редкость...
— Слушай меня... — проговорил Иналук, продолжая строгать доску и по- прежнему не глядя на жену. — Ты узнаешь имя этого подлеца, который опозорил мои уже седеющие усы, и имя его отца тоже. Я так думаю: невестки не могут не знать, особенно младшая. Она дружит с Марзият, всё шепчутся по углам. Меня их тайны не интересуют, кроме одной — кто этот негодяй, потерявший рассудок? Его подарки раздай невесткам, авось легче развяжутся языки. Я сказал, что хотел, женщина.
Когда речь зашла о подарках, жена забеспокоилась и против обыкновения несмело возразила мужу. Такие поступки в тридцатые годы встречались, хотя и крайне редко...
— Подарки, да не падет твой гнев на мою голову, будет справедливым отдать той, кому их прислали. Пусть слова невесток останутся при них — я сама знаю джигита. Имя его уважаемого отца тоже. Знай и ты. Это Исмаил, сын Исхака Чаммаева.
Иналук крякнул, отложил рубанок. А жена продолжала рассказывать, будто не замечая волнения своего мужа:
— Помнишь тот черный год, когда мальчики осиротели? Старший убежал от родственников, а вскоре прошел слух, что нашли его в Нальчике и определили в сиротский дом, не дали пропасть. Он и школу закончил в том доме, а потом поступил на курсы по аэропланам. Теперь он часто приезжает в Нижнее село. И с Марзияткой он там познакомился, на тое у Жубуевых. Младшая невестка проговорилась, что дочка наша даже танцевала с ним. Ну что ты хмуришь брови? Молодые на тое танцуют. Это не запрещено ни шариатом, ни советской властью. Я даже не стала забивать тебе голову такой пустяковой заботой...
— Хватит, женщина! Вижу, вы все всё знаете. — Иналук, крепко сжимая рукоять, так, что побелели костяшки пальцев, вытащил нож и резко вложил его обратно. Над пышными, рано поседевшими усами трепетали в гневе ноздри могучего носа. — Теперь, глупая женщина, слушай меня. Пусть земля будет пухом телу, а рай — пристанищем душе ушедшему Исхаку. У меня на него обиды нет. Но скажу, а ты запомни: единственную дочь за босяка, не имеющего ни двора, ни скота, я не отдам. Я сказал, что хотел. Иди.
Иналук встал и с поникшей головой ушел в сад. Всегда в минуты гнева или печали искал он успокоения в своем старом саду. Здесь каждое дерево посажено руками отца или его собственными руками, и он разговаривал с ними, жалуясь на бессердечие людей или спрашивая совета, и с годами все больше убеждался, что самое захудалое дерево лучше злого человека...
Не прошло и месяца с того памятного дня, как во двор Иналука вступили сваты — родичи покойного Исхака. Видно, крепко были они уверены в успехе затеянного дела и недолго таили истинную цель своего прихода, как это зачастую бывает.
Холодно, очень холодно принял Иналук сватов, даже не угостил по-человечески, разве что айрана не пожалел.
Сваты просили хозяев выдать красавицу Марзият за достойного джигита Исмаила. Они любят друг друга, говорили сваты, пусть счастье и удача будут постоянны в их семейной жизни. Хорошая будет пара, говорили сваты и радостно улыбались, будто их уже пригласили на той.
Отказом ответил Иналук и не стал объяснять своего решения. Гостей проводил только до порога. Неслыханная бестактность!
Сваты были, как им и положено, умными, сдержанными, потому ничем не выдали своего разочарования. Они ушли, одарив на прощание хозяйку дома теплой улыбкой. Хозяина же — холодной.
Не много времени прошло после неудачного сватовства, как в небе вновь послышался знакомый рокот мотора. Однако на этот раз аэроплан уже не ронял подарки; он то круто пикировал на дом Иналука, то взмывал ввысь, круто разворачивался и опять, едва не задевая трубу и до смерти пугая очумевших от страха кур, проносился над самой крышей.
Домашние были не на шутку перепуганы. У Иналука же кипела кровь от справедливого гнева. Не утерпев, он выскочил во двор и погрозил кулаком взбесившемуся аэроплану. Тот сделал последний круг и убрался восвояси.
Слух о том, что Исмаил, сын Исхака, после своих небесных подарков и любовной записки сватал луноликую Марзият и получил отказ, будто ветер разнес по Состару. Фамилию Джанбермезовых в шутку переиначили в Кызбермезовых — не выдающих своих девушек.
Но тут произошло событие, которое многих озадачило, а иных не на шутку испугало.
На другой день, к вечеру, когда солнце уже багровело над снежной грядой окружающих село гор, мужчины собрались на свой обычный ныгыш. И тут появился аэроплан. Он низко пролетел над головами собравшихся, будто высматривая нужного человека, развернулся и на втором заходе выпустил густой черный дым, который, медленно опускаясь на село, долго не рассеивался.
Изумленные мужчины некоторое время молча смотрели вслед улетевшему аэроплану. Только кто-то из стариков тихонько пробормотал:
— Тобба-астофируллах, тобба-астофируллах...
И тогда давний приятель Иналука — Нюзюр Тобеев, поглаживая сизую негустую бороденку, обратил на себя взоры присутствующих мужчин такими словами:
— Послушай, Иналук, душа моя, зачем терзаться в бесплодных думах и мучиться сомнениями? Выдай свою искроглазую дочь за этого джигита! Отец Исмаила, да будет рай пристанищем его мятежной душе, помню, был отчаянным абреком. А яблочко, известно, падает недалеко от яблоньки... Выдай нашу общую любимицу, усладу глаз наших, пока он сам не похитил ее. Подумай, Иналук, ты ведь всегда отличался здравым рассудком.
— Верно говорит Нюзюр, — сказал Биберт из рода Ногеровых; это был многоопытный и поэтому немногословный в своей мудрости горец. — Подумай, Иналук: у Чаммаевых поступки частенько шли впереди разумного решения. Подумай и реши дело с умом.
— Умные слова сказали уважаемые аксакалы, — вступил в разговор и Дал-хат Газзаев, — дельный совет дали.
Далхат в молодости, еще до революции, сидел в тюрьме за неповиновение местному начальству, сносно говорил по-русски, мог собственноручно написать заявление, и потому его слушали с особым вниманием даже седобородые.
— Если этот джигит способен пускать черный дым на уважаемый ныгыш, то вполне может бросить на наш Состар и бомбу. Так что решай, Иналук, что тебе дороже — правоверный джамауат или твоя единственная дочь, которая, похоже, любит такого отчаянного джигита. И то еще не забудь, что у этого молодца, шайтаном рожденного, могут быть и дружки на таких же аэропланах. И если все они прилетят с бомбами... О Аллах, сохрани нас от такой напасти. — И Далхат воздел руки в мольбе, кося хитрым глазом на Иналука. — Словом, решай, мой старый и мудрый друг.
Иналук ничего не ответил, будто и не слышал обращенных к нему слов. Он сидел, опустив голову и потупив взгляд.
— Если этот абрек — сын своего отца, он на попятную не пойдет, — вновь заговорил Биберт. — Любовь коварна и сильна; когда она затмит разум, человек способен на все. Это надо помнить. И еще одно не упускай из виду, Иналук, когда будешь решать: не забывай, в какое время мы живем. Разве не может так случиться, что этот джигит станет большим, всеми уважаемым человеком? Да что далеко ходить! Председатель нашего сельсовета из самых бедных был, а кем стал? И кто скажет, что не на своем месте человек? Вот так-то, Иналук. Подумай...
Не сразу и после этих слов поднял Иналук голову, задумчиво оглядел собравшихся, пожал плечами.
— Неужели вам, уважаемым мужчинам села, не о чем говорить, кроме как о моей мокроносой девчонке да об этом... тьфу, даже имени его не хочу произносить? Или вы, носящие шапки, больше моего озабочены судьбой моей дочери? Но, может быть, этот бездомный басак всех вас так застращал, что вы пытаетесь напугать и меня? Напрасно, скажу я вам. А если он еще раз посмеет прилететь на своем зловонном аэроплане, я разрешу братьям этой мокроносой отправиться в Нальчик, найти этого абрека, шайтаном сотворенного, и хорошенько намять ему бока, чтобы он забыл дорогу сюда и по земле, и по воздуху! На том предлагаю вам говорить о чем-нибудь другом, достойном общего внимания.
А в это время у него дома, в дальней комнате, полутемной и прохладной, шептались две самые близкие подруги — Марзият и младшая невестка.
— Ах, что мне делать? Что теперь делать? — И Марзият снова залилась слезами. — Подскажи, милая келин, ты всегда находишь нужное слово.
— Погоди, девочка, не убивайся раньше времени. Уж придумаем что-нибудь. Есть у меня одна задумка...
— Ах, милая келин, ты всегда была добра ко мне, — улыбнулась Марзият сквозь слезы и вытерла мокрые щеки.
— И мой отец не собирался отдавать свою любимую дочь в вашу семью. Но твой брат, да не стыди меня, оказался настоящим мужчиной, решительным человеком. Помнишь, больше года прошло, прежде чем помирились наши семьи? А что им оставалось делать?! — лукаво воскликнула младшая невестка. — Помирились и в дружбе и согласии живут теперь. Так всегда бывает, время всех мирит.
— К чему ты все это? — боясь угадать, робко спросила Марзият.
— А к тому, девочка, что надо и тебе решиться. Вы же любите друг друга! Это главное. Не ты первая, и не на тебе это кончится. Клянусь единственным братом — надо организовать похищение!.. Да что ты боишься, — глядя на задрожавшую от страха Марзият, засмеялась младшая невестка. — Никто не узнает, кроме Аллаха, а уж он-то не выдаст бедных Тахира и Зухру.
— Ах, душа моя, о чем ты говоришь! Как я могу на это решиться? — прошептала Марзият, пугливо оглядываясь вокруг, будто опасалась, как бы немые стены не заговорили вдруг при отце и братьях. — Меня задушат, как котенка...
— Верно, что им остается делать? Не хвалить же тебя... Но, убежав к возлюбленному, ты будешь под его защитой. А молодые джигиты, особенно та-кие, как твой Исмаил, умеют постоять за своих луноликих.
— Ах, нет, оставь, келин, свои опасные речи.
— Что ж тебе остается? Не пропадать же. Да перестань ты плакать, — заметив, что по щекам Марзият опять струятся слезы, обняла ее младшая невестка. — Лучше назови заветный день, и начнем потихоньку готовиться. Другого выхода не вижу.
— Нет, нет, келин, я не могу...
— И ему напиши письмо, пусть и он готовится, — будто не слыша испуганного лепета Марзият, говорила младшая невестка. — А прозеваешь время — и повезут тебя к тому, которого ты сроду не видела. Этого хочешь?
И младшая невестка, не давая Марзият опомниться, начала рисовать заманчивые картины похищения, уходя в свои сокровенные воспоминания.
Марзият, будто околдованная, оцепенев от ужаса и восторга, слушала ее.
— Подумай еще вот о чем, — с жаром убеждала младшая невестка. — Стройный, как тополь, в военном мундире, начистив до зеркального блеска сапоги, идет твой Исмаил по Нальчику, и все городские девушки устремляют на него свои нахальные взгляды. И какие девушки! С накрашенными губами и ногтями, напудренные и расфуфыренные, с бессовестными улыбками. Что же твой Исмаил — каменный, что ли?! Пока не поздно, пока они не вскружили ему голову — прибери его к рукам.
Этот довод, похоже, оказался самым сильным. Марзият перестала плакать, глаза ее гневно сверкнули. Она представила себе, как ее доверчивого, застенчивого Исмаила облепили нарумяненные красотки и он, слабо сопротивляясь, уходит с одной из них навсегда.
— Ой, погоди, келин. Все перемешалось в моей несчастной голове. Уж и не знаю, как мне быть...
— Бежать! Только бежать, — увлекшись, громко воскликнула младшая невестка. — Помнишь, как дочь Аубекира? Никто и не заметил, как четверо всадников умыкнули ее прямо со двора, где она поджидала их с узелком. А Духбарину Заммаеву умчали на линейке с пулеметом. Сама я, правда, пулемета не видела, но люди говорили. А глупышку Букминатку, смазливую, как заводская кукла, увезли на «эмадине». Вот уж кому я от души завидовала. Да я ли одна! Везет глупышкам...
— Ах, что мне, несчастной, делать? О Аллах, вразуми меня и дай мне силы на этот страшный шаг. Что делать? Что делать? — в отчаянии ломала руки Марзият.
— Ну вот, опять ты за свое! Пиши записку. Я в базарный день, как всегда, поеду в Нальчик и опущу в голубой ящик твое любовное послание. А ты и виду не показывай. Готовь потихоньку самое необходимое, собери узелок. Остальное тебе подарит жених.
И младшая невестка закружилась по комнате, будто это она сама решилась на такой поступок.
— Да, — видимо, вспомнив что-то очень важное, вдруг остановилась она, — в письме не забудь добавить, что соучастница этого рискованного дела — келин младшая — достойна на худой конец туфель на высоких каблуках, таких, какие были в «небесном подарке», и хороших духов. А если твой Исмаил догадается приложить к этому рубиновые сережки, ты его не отговаривай. Интересно, как эти симпатичные курсанты обнимают своих милых? Тьфу, что я болтаю?! Прости меня, глупую. Видишь, я тоже волнуюсь. Ведь в ночь, когда ты будешь в объятиях своего возлюбленного, мне здесь, скорее всего, учинят настоящий допрос. Как в ахрате — чистилище...
Прошло около двух месяцев. О сватовстве и проделках дерзкого Исмаила стали потихоньку забывать — были дела поважней.
Иналук тоже успокоился. С прежними сватами раскланивался и разговаривал с доброй улыбкой. Никто не вспоминал о неудачном сватовстве. Этот джигит, думалось иногда Иналуку, видно, потерял всякую надежду и женился на городской барышне. Что поделаешь, не вечно же стучаться в дверь, которую не желают открывать. Но иногда приходили к нему совсем уж неожиданные мысли: «Что ж из того, что нет у этого джигита ни дома, ни двора, ни скотины — но голова-то в шапке! Если верить словам женщин, он совсем не дурак. К тому же время сейчас такое, что даже круглые сироты выбиваются в люди, видными мужчинами становятся. Да, отец его был абрек. Но сам-то — того! Курсант. Не зря же государство их одевает, кормит, аэропланы учит водить! Доверяет. Кто их знает, нынешних молодых...»
И хотя подобные мысли приходили нечасто, Иналук настойчиво гнал их от себя, как надоедливых осенних мух, норовивших сесть на его потный лоб.
Иногда он вспоминал слова старшего сына, сказанные вечером того дня, когда во двор упали «небесные подарки».
— Пусть только еще раз осмелится появиться здесь, я так с ним поговорю, что он не только в аэроплан — на скрипучую арбу долго не сможет забраться. Он навсегда запомнит, что с Джанбермезовыми шутки плохи.
Ничего доброго не сулил и младший сын, который всегда отличался весьма строптивым характером и часто до женитьбы ввязывался в потасовки. Он был известным борцом. Это тоже тревожило Иналука.
Что же касается женщин, то они не поминали Исмаила ни добром, ни злом, словно и не было событий, взбудораживших древний Состар.
Все это напоминало старому Иналуку чесотку меж лопаток, там, куда не дотянешься рукой: будто начатое дело брошено на полдороге, осталось неоконченным...
Лето клонилось к закату. Женщины копали картошку на нижнем огороде, сыновья уехали на коши, а сам Иналук плел из орешника дуу для хранения кукурузных початков.
Солнце уже не ярилось на чистом небе, скорее напоминало улыбку льстивого свата. И опять мудрую голову старого Иналука посетила непрошеная мысль: «Они ведь всегда летали в такую ясную погоду, а теперь что-то не слышно... Может, их перевели в другой город? Ни слуху ни духу, будто их не было тут никогда. Не прилетают... Тьфу! Опять о них. Будь они неладны, эти аэропланы. Мое ли дело думать о них, когда на носу уборка нартуха, а я дуу не закончил? — рассердился на себя Иналук. — Скоро скотину спускать с гор, мало ли хлопот с подготовкой хлева, загона? И с сеном в этом году дела неважные: не дай бог, зима окажется долгой, а весна холодной да дождливой...»
В это время мимо Иналука прошли с ведрами Марзият и младшая невестка.
— Куда это вы так нарядились? Или той среди бела дня? — негромко спросил Иналук, не отрываясь от работы, и подумал: «Дружно живут. Это хорошо, что дружат. А то ведь бывает, что невестка с сестрами мужа — как кошка с собакой. С невестками мне повезло, особенно с младшей — умная, стыдливая, уважительная...»
— К роднику идем, аття, и в магазин по пути заглянем, — ответила младшая невестка каким-то странным голосом и помчалась за вышедшей из ворот Марзият.
«Вот уж эти женщины! За водой, в магазин — и обязательно нужно нарядиться, будто на той. Оно-то, конечно, и понятно: женщина всегда женщина, любит пощеголять. Где ж ей еще? Кино редко бывает, раз-два в месяц, а новое платье надо показать где-то. Опять же — в магазине этот Муталиф. Видно, он не прочь бы породниться с фамилией Джанбермезовых, да никак не осмелится. Не случайно же он дважды денег за вино не взял с меня. Так дешево, собачий сын, меня не купишь, конечно. А впрочем, чем Муталиф не жених? Хозяин — добротный дом, просторный двор, работа авторитетная и выгодная, все идут к нему с поклоном и медовыми словами. Конечно, не молод, вдовец, но зато человек обстоятельный. И если Муталиф пришлет сватов...»
Но уже давно взгляд Иналука сам собою выжидающе блуждал по той части небосклона, которая над Нальчиком. Опомнившись, он плюнул с досады и взял новый ореховый прут.
Верно говорят: кому — начало, кому — конец. Пути судьбы не предугадаешь. Кому в голову могло прийти, что босоногий басак станет укротителем не молодого норовистого жеребца, не трактора, даже не автомобиля, а аэроплана? Видно, смышленый юноша, иначе бы не доверили. А после курсов, говорят, жалованье будет получать не меньше, чем инженер, под руководством которого строят дорогу в Герпегеж. А документы после курсов, говорят, им вручает сам Ворошилов, каждого крепко обнимая, как любимого младшего брата. Вот тебе и басак Исмаил — сын бывшего абрека Исхака. Это не Муталиф, нет. Муталиф, однако...
Поняв, что ему не избавиться от этих назойливых мыслей, Иналук бросил дуу и пошел в дом выпить холодного айрана. Уже в коридоре услышал знакомый стрекот, по-молодому выскочил во двор и стал всматриваться в чистое небо над горами. Он и сам не заметил, что сердце его забилось часто-часто, будто видел он на горной дороге спешащего к нему доброго гостя.
Скоро маленькая черная точка, увеличиваясь на глазах, превратилась в знакомый аэроплан. Иналук и руку поднял, будто собирался помахать ему, но аэроплан... даже не приблизился к его дому. Он пролетел стороной и скрылся за кизиловым склоном.
«Похоже, наш-то совсем потерял надежду заполучить мокроносую и больше сюда ни ногой. Где теперь Фархады и Ширины, Сахубжамалы и Бузжигиты, которые ради любви были готовы на все? Не та теперь любовь, и джигиты не те. Малодушное, трусливое племя растет. Хотят, чтобы яблочко само в рот упало, а взобраться на дерево, да еще в чужом саду, — куда там, страшно им! Тьфу! О чем это я опять думаю, когда срочная работа стоит?!»
Иналук вернулся к оставленной работе, но дело никак не шло. И опять в мыслях этот басак, которого, наверное, уже и с курсов выгнали за проделки над Состаром. «И поделом: аэроплан не собственная арба, а казенное имущество — больших денег стоит. Видно, начальство пронюхало и выгнало бедного сироту, если еще в тюрьму не посадило... А зачем гнать-то, зачем сажать? Ну, пошалил курсант малость — накажи, но не забывай, что сам молодым был. Зачем же быть таким строгим? Тьфу, шайтан! Какое мое дело — прогнали, не прогнали... Что он мне — внук, сын, племянник? Я-то тут при чем? Жаль, конечно, джигита, как любого другого, с кем случается беда...»
Мысли Иналука разорвал знакомый стрекот — аэроплан возвращался той же дорогой назад. И тут Иналук загрустил, сам не зная почему. Аэроплан в синем небе становился все меньше и меньше, а грусть его — непонятная, болезненная грусть — все росла и росла...
— Уой, какой черный день наступил для меня! Какая неслыханная беда обрушилась на меня! И во всем-то я сама виновата! Убейте меня, глупую! Режьте меня! Не смогла защитить бедную девочку! Не смогла защитить слабую. Как же я теперь в глаза ее матери гляну? Уой, горе мне...
Иналук не сразу узнал голос своей младшей невестки, услышав эти причитания. Можно было подумать, что все беды мира обрушились на ее злосчастную головку.
Пошатываясь, вошла она во двор. Домашние, а еще раньше соседки обступили ее тесным кольцом. Иналук, крепко сжав рукоять ножа, остался стоять на месте.
Младшая невестка рвала на себе волосы, царапала лицо. Правда, волос нарвала пока немного, на лице не было видно свежих царапин, однако румяные щечки ее были залиты непритворными слезами отчаяния и великого горя. Невестка, рыдая, пыталась рассказать о случившемся:
— Этот шайтан... Да загрызут его голову жадные волки... Этот Исмаил, да будут произносить его имя только после захода солнца, прилетел на своем аэроплане... Да сгорит он дотла... Сел на лужайке возле родника, выскочил из своей шайтановой арбы, чтоб эта арба... задавила его самого... Схватил бедную Марзи... Марзият и... У-у-у, я несчастная! Я бросилась за ним, но он от... оттолкнул меня, чтоб скала на него упала, и уве-ез!.. Уой, что мне теперь делать? О Аллах, помоги мне тут же умереть!..
Ее внимательно слушали, сдержанно кивали, но видно было, что мало кто верил стенаниям младшей невестки. Впрочем, мать Марзият и старшая невестка, подбежавшие чуть позже других, тоже присоединились к ее рыданиям.
Иналук молча наблюдал эту жуткую сцену. Толпа росла на глазах, будто кто-то ходил по улицам и звал всех в дом старого Иналука. Прохожие заворачивали во двор, наперебой спеша принести свои соболезнования.
Появились всеми уважаемые аксакалы — Нюзюр, Далхат, Биберт — и с ними другие мужчины. Они не знали, какая беда пришла в дом Джанбермезовых, но речи и взгляды их были полны сострадания.
И тогда Иналук вошел в круг женщин и положил руку на плечо младшей невестки. Выждав тишину, сказал, с трудом сдерживая улыбку:
— Ну, хватит, келин. Видит Аллах, ты совсем неплохо справилась со своим, прямо скажу, нелегким делом. Успокойся, перестань плакать, а то я поверю, что дело и впрямь обошлось без твоего участия. — Он погладил ее всклокоченные волосы, обнял. — Видит Аллах, твои старания достойны самой высокой похвалы. Однако оставь аллаха в покое. Хватит морочить головы этим, платки носящим. Да и нам тоже. А вы, — повернулся Иналук к седобородым, — что стоите, будто быки, которые объелись солода для бузы? Чего качаете головами, даже не узнав, что случилось? А ну, мои козлобородые друзья, заходите ко мне в дом! Дочь мою, красавицу Марзиятку, увезли аэропланом! Не арбой скрипучей, не дикая орава конников, не «эмадином» даже — аэропланом! Слышите?! Найдите-ка в горах еще одного, чью дочь увезли настоящим аэропланом. Ну что вы раскрыли рты, как на представлении канатоходцев на Нарсанинском базаре? Разве непонятно говорю? Есть еще в наших горах настоящие джигиты, отчаянные абреки с орлиными взорами и львиными сердцами. Только пересели с коня на аэроплан. Молодец, басак, то есть сынок!
Слушатели этой необычной речи стали понемногу приходить в себя и несмело улыбаться, предвкушая близкое угощение и веселье не очень далекого, надо думать, тоя. Джанбермезовы в скрягах не ходили.
Только домашние не ожидали такого поворота и с опаской поглядывали на сурового Иналука. Кое-кто из них, может быть, даже подумал, что он рехнулся от гнева и горя, переполнивших его могучую грудь.
Первой поняла, что гроза миновала стороной, младшая невестка и улыбнулась. К ней присоединились и остальные.
А грозный Иналук все гремел:
— Ну что, аксакалы, не входите в дом и не поздравляете меня, словно в ваших глотках застряло по бараньей лопатке? А вы, чьи головы в платках и сердца полны коварства, накрывайте столы да сбегайте к Муталифу за вином. И поживей, радость не любит ждать!
