Летающее озеро
Чувашская легенда
Старики вот что рассказывают. Раньше наша деревня Синьял лежала не в степи, как сейчас, а на берегу озера. Озеро было великое, как море, глубокое, чистое. Но каким бы глубоким оно ни было, если с лодки внимательно взглянуть вниз, было видно, что на дне бьют ключи. Стаями спускались на озеро дикие утки, плавали какие-то таинственные птицы. Вокруг шумели нетронутые леса.
Как-то один старик пошел в гости к своему приятелю, живущему в степной стороне. Стояло лето. Жара была невыносимая. Пока старик шел нашей стороной — лесами и лугами, — просто благодать была, но вышел в степь — стало солнце палить нещадно. Еле-еле добрался он до своего приятеля.
— И как только вы тут живете? Вам бы переехать туда, где леса да озера! — говорит старик.
— Земля прадедов! Нам другой земли не надо! — отвечает приятель.
— Ну, если так, тогда, конечно, живите! Ведь каждая птица свое гнездо любит! — говорит дед. — Мы тоже на земле предков живем, наши деды выбрали высокие леса и глубокое озеро, вот и живем мы среди шумящих дубрав и плещущихся вод!
Приятель молчит.
— У вас тут лесов нет, чем же зимой-то топите? — не унимается старик.
— Соломой топим.
— Э, э, какая благодать! Солома, она, наверное, хорошо горит, да наши жены-то, видать, и зажечь-то ее не сумеют: мы ведь дубовыми дровами топим! А солому скотине на подстилку даем.
Тянет деда обратно домой — и все тут! Хочется ему посидеть в тени своих лесов, на берегу своего озера. А приятель не отпускает: поночуй да поночуй! Куда там ночевать! Душа в лесные прохлады просится! Наспех прощается — и домой! Где шагает, где бежит — только бы поскорее к своему озеру, где прохладою веет!
Как только до дома дошел, сразу удочку схватил! Открыл ворота, сделал десять шагов — уже сидит в лодке!
Вода сияет, лодка скользит, рыбы играют! Дед садится рыбу ловить. Сидит он под серебристой ивой, радуясь-блаженствуя — душу веселя. И сам собой разговаривает:
— Эх, несчастные степняки! И как только живут, бедолаги? Конечно, ежели топить соломой, и крышу дома нечем покрыть. Ведь на крайнюю избу страшно было глядеть — вся крыша прохудилась, кажись, лебедой поросла. Боже упаси, чтоб мои дочери вышли замуж в степную сторону. Я, глупый, никак не пойму: где же охотятся их мужики? Где же собирают ягоды их девушки? Из чего же вырезают детям свистульки? А их старики где рыбу ловят?
Дед щуку за щукой, окуня за окунем вытаскивает, домой полную лодку привозит.
День проходит, настает ночь. Все спать ложатся.
Деду что-то душно, думает — должно быть, гроза приближается. Выходит во двор, охватывает жуть. Темным-темно, ни зги не видать. Над головой шум, словно там что-то ползет. Дома дрожат. Деревья гнутся. Ворота скрипят.
А со стороны озера только и слышно: шабар-шабар! Каш-каш! Соломенная крыша — раз! — поднимается, потом — раз! — оседает. Потом опять поднимается. Дед схватился за какой-то столб и стоит — ни жив ни мертв. То, что поверху ползет, еще и холодной водой окатывает. Дед захлебывается, ему кажется, что он тонет. Вот крыша дома еще раз со скрипом и скрежетом приподнялась, и что-то похожее на мокрый стог проплыло мимо деда.
Шум постепенно стихает. Кажется, наверху только птичьи крылья шумят. И небо прояснилось. Что такое? У деда ноги подкосились: куда подевалась крыша дома? Вся его семья рыдает. «Совсем новая крыша была! Совсем новая!» — плачет его старуха. А на улице народ шумит: «Что случилось? Что стряслось?»
Кинулись за околицу. Боже мой! А где наше озеро? Наш лес где? Кто молится, а кто-то обращается к солнцу. Дед понял: вот что шумело ночью, вот что ползло по небу.
— Наше озеро улетело! — сказал он и как подкошенный упал на землю.
— Пропали! Пропали! Не к добру это! — горюет весь народ.
А это еще что? Сулагай (он приходится деду моему куму Эверкке) со всей семьей несется по улице и кричит: «Караул!» Жена несет двоих детей, а третий схватился за мамкин подол и волочится по земле. Сам Сулагай слезами плачет:
— Односельчане! Нас выгнали из дома!
— Кто?!
— Не знаем! Ворвались через потолок! Еле ноги унесли. Помогите!
Взяв вилы и топоры, народ бежит к Сулагаю. Тихонько подкрадываясь, один смотрит в окошко.
— Кто там? — спрашивают остальные.
— На полу свинья лежит!
— Свинья?!
— Сломала все четыре ноги — не может встать!
— Да что ты говоришь! Это не свинья! Наши свиньи с потолка не прыгают!
Со страху некоторые убегают обратно. Остаются самые смелые. А из избы доносятся глубокие вздохи.
— Пока не встала на ноги, ее надо захватить! — говорит самый смелый.
Вот тихонько-тихонько подбираются и, настежь открывая дверь, врываются в избу. Оказывается, на полу рыба лежит! Величиной с трехлетнюю матку! Она пробила крышу, потолок и упала на пол. Рыба шевелит жабрами и с таким шумом вздыхает, что люди со страхом отступают назад, а люлька, что посреди избы висит, подскакивает до потолка.
— Надо зарезать эту рыбу! — говорит осмелевший Сулагай.
— Ах, муженек, хоть малых детей своих пожалей, не трогай ты эту рыбу, не трогай, кабы чего не вышло! — со слезами уговаривает его жена.
И остальные на стороне этой умной женщины.
— А вы не учите! Здесь я хозяин, что хочу, то и делаю! — еще пуще распаляется Сулагай. — Целую бочку рыбы засолю! — И вытаскивает нож.
Бедная рыба! Столько времени лежит без воды, уже еле дышит. А Сулагай, тот совсем разошелся — хватает рыбу за жабры.
— Папа, не трогай! — кричит малыш, который все еще стоит, вцепившись в мамин подол.
Из рук Сулагая нож выпал. И немудрено, ведь ребенок до трех лет молчал, а тут на тебе — заговорил!
— Дитя мое, ты научился говорить? А мы горевали, что немой останешься! — говорит Сулагай, плача от счастья. — Не бойся ты! Не трону эту рыбу! Если теперь эту рыбу зарежу, так глупей меня на всем свете не сыщешь!
А рыба оживает, уже хвостом бьет.
— Папа, открой окно! — говорит мальчик.
— Сулагай, открой окно! — шумит народ.
Сулагай настежь открывает окно. Задышав, как паровоз, рыба боком вылетает из окна. Говорят, в мгновение ока скрылась с глаз.
Тогда из озера выпало очень много рыбы: и крупных, и мелких. Люди собрали целыми ведрами.
А что теперь делать? Озера нет, и лес остался только в одном месте, остальной весь улетел. Хоть умри! Но человеку жить надо. А деду еще и крышу чинить надобно.
Неделя проходит, а народ все еще в себя прийти не может, разговор только об озере. Вот один — самый умный! — объясняет:
— Наше озеро уже давно превратилось в дождь и выпало на землю!
Дед чуть не взорвался от гнева и обиды.
— Если бы наше озеро превратилось в дождь, над чувашской землей не переставая сто лет ливень бы шел. Что-то про дождь не говорят, везде от жары мучаются!
Он вешает котомку и тотчас же выходит в путь в поисках великого озера. Везде ищет, не оставляет ни уголка. Засыхающие реки есть, а озера нет.
Наконец доходит он до степного края, и хочется ему своего приятеля навестить.
Вот чудеса! В этом краю и дышится легче, веет приятная прохлада! Смотри-ка! Раньше поля эти сохли, а теперь такая колышется пшеница! Ха, крайнего дома и не узнать, у него новая крыша! И хозяйка-старушка здесь, смотрит на свою крышу — не налюбуется.
— Здравствуй, бабушка, как живешь? — спрашивает ее дед.
— Жизнь пошла на лад, миленький, на лад пошла!
— Бабушка, никак, у тебя новая крыша?
— Ты только посмотри, какая крыша: словно ее гребешком причесали! Просто загляденье!
Посмотрел дед внимательней да чуть с ног не свалился. Хочет крикнуть бедный человек: «Да это же моя крыша, моя крыша!» Хочет крикнуть, да вот голос пропал.
Но тут ошеломила его страшная мысль, и он тут же забыл про крышу, и голос у него враз прорезался:
— Бабушка, а что это вдали, вон, синее-синее?
— Синее? Теперь, видать, будем жить-поживать, этой синевой огороды поливать.
— Бабуся! — кричит испугавшийся дед. — Что это вдали так синеет?
— Не кричи, миленький, не кричи, я еще не оглохла, хорошо слышу. Вокруг синевы там еще и зеленеет! Впредь, видно, только дубовыми дровами будем топить!
— Бабуся, — оцепенел дед, — а что это, что?
— Бабушка, — раздается тоненький голосок, — я иду на озеро рыбу ловить!
— Внучек ты мой, чем же будешь ловить?
— Решетом! Там рыба кишмя кишит! Бабушка, говорят, в нашем озере огромная рыба живет, величиной в свинью! Люди видели!
Дед заторопился. «Да там наше озеро плещется! Все наше — и лес, и птицы!» Любимая ива старика тоже на месте, но под ней сидит тот писклявый мальчишка. «Ах ты, молокосос! Не твое это любимое дерево, а мое», — возмущается оскорбленный дед.
Но что поделаешь? Уселся он под тонкую березку. Березка гнется до земли, сердце деда сжимается до боли.
Дед хотел было поднять шум, а толку-то? Степняки, может, и не стали бы скрывать, что озеро к ним прилетело с другого края, может быть, посочувствовали бы горю, некоторые так и сказали бы: «Коли ваше, забирай!» Но как забрать? Как увезти? На себе? На подводе?
Куда денешься? С пустыми руками возвращается дед.
На следующий день вся деревня отправляется к озеру. Отправляется да с пустыми руками возвращается…
Я каждый год посещаю наше озеро. Непременно посещаю. И каждый раз умываюсь его священной водой. Меня вот что возмущает — хвастаются, хвастаются степняки: «наше озеро» да «наше озеро». Помолчали бы!
Состарился, но поживу еще. Дождусь того счастливого дня, когда наше озеро прилетит обратно.
В моей деревне до сих пор верят, что озеро вернется. Все на ту большую рыбу надеются: ведь отпустили ее, не обидели. Неужели забудет это? Не должна забыть. Неужели не вернет озеро обратно? Должна бы вернуть. Обязательно должна!
