Бег по синей траве

Бег по синей траве

 

Уныло завывающий ветер вот уже третьи сутки тянется откуда-то снизу с промозглых равнин. Со свистом протискиваясь сквозь горловину ущелья, он припадает к земле, растекается меж ломкими желтеющими стеблями жухлой травы и плавно кружит по плоскому дну долины. Здесь, у села, он мутным потоком огибает полуразрушенную мечеть, втягивается в проломы стен и раззявленные глазницы окон, свивает на полу рваные кольца мгновенно умирающих смерчей. Метнувшись по обшарпанным стенам здания, затихает в полутьме мечети, скуля тихо и бессильно — до очередного падения на пол стенового камня. На его звук ветер подбрасывает своё полупрозрачное тело вверх, к остаткам перекрытий, но потом вновь устало опадает вниз, обтираясь о шероховатую глину и облупившиеся притолоки.

Один из стариков, недвижно сидевших перед мечетью, вглядываясь в сумрак её дверного про­ёма, нарушил долгое молчание: «Странно, что в одном здании столько щебня, пыли... Мусор... Откуда набралось?»

— Старая мечеть, очень старая, чему тут удивляться? — невыразительно проронил другой, не ожидая, впрочем, ответа. Разговор, как обычно, не завязывался. Каждый день старшие аула приходили сюда к мечети, к месту своего постоянного сбора, и здесь, на ныгыше, поверяли друг другу свои неторопливые мысли. Так было всегда — обычный ход жизни, неизменный на протяжении десятков и сотен лет, и вот он нарушился. Нарушился, и обиженным старикам было ясно, что возврата к нему не будет, ибо на их глазах исчезала главная составляющая ныгыша — мечеть. Они неподвижно и молча сидели в ряд, наблюдая за тем, как в вое ветра растворяется их извечный приют, более всего похожие на нахохлившихся старых грифов — разве что сидели они не на скалах, а на узенькой старой лавчонке, которая, казалось, уже пустила корни в каменистую и скудную землю — так же как их суковатые трости, подпиравшие выдубленные лица с прозрачными от возраста глазами. О чём было говорить — слово каждого из них не стоило и опавшего осеннего листа, и они отстраненно взирали на медленно, с каждым днем тающее строение.

Рушить же старую мечеть нелегко. После того как Чиппо выворачивает обтёсанный блок из кладки, его еще надо погрузить на арбу, потом волы с натужным скрипом доволокут шаткую повозку к строящейся школе, и лишь когда серая глыба тяжело, подняв пыль, ляжет на землю у новых стен — только тогда ощущается, что камень уже не принадлежит мечети. Это трудная работа, а людей, рук не хватает. Четверо парней, угрозами и посулами Хакима согнанных к мечети, не могут ворочать эти огромные каменные блоки, тем более не могут их поднять. Поддевая и двигая их ломами, с глухим стуком перекатывая по граням, они кое-как теснят их к площадке с арбой, но на этом всё заканчивается, и молчаливые глыбы лежат в вязкой тишине, неприятно неподвижные, словно туши забитых животных.

Чиппо расшатывает камни и сбрасывает их сверху. Низкий и плотный, он крепко уселся на стену и, обхватив её кривоватыми ногами, вяло ковыряет кладку. Никогда особо не любивший работу, бригадир и сегодня не старается, обходится без воодушевления и пота. Если бы не страх перед Хакимом, мужчина вообще не прикоснулся бы к угрюмым неровным блокам. Но перед этим белобрысым у Чиппо уже нет слова, нет силы свободно посмотреть в его недобрую физиономию и сказать всё, что думает, — приходится прогибаться, угождать, быть на побегушках. Что делать — время переменчиво, вот и рысишь, куда приказано.

А было, было и другое... Когда-то — не очень-то и давно — один взгляд Чиппо пригибал Хакима до самой земли. Это же его собственное предложение и было — разрушить мечеть, а её камень и строевой лес пустить на возводящуюся школу. Ну, если и не совсем Чиппо это придумал, то, по крайней мере, он был одним из первых, кто эту мысль поддержал. Идея хорошая, сулящая благожелательное отношение сверху — то, что никому не помешает, особенно начальнику средней руки, каковым Чиппо и был.

Его лучшее времечко. Свобода и значимость, даруемые властью, пусть и небольшой, — что еще нужно мужчине? Даже самых плюгавых власть делает выше ростом и шире в плечах. Погарцевал и Чиппо на горячем скакуне по дворам односельчан, твёрдо встречая взгляды мужчин и спокойно улыбаясь женщинам. Теперь же... Отсидел, пусть и вернулся невредимым, но кем? Власть отвернулась от него, и теперь он никто, без чина — пустое место. Стоит ли высовываться, лишний раз тявкать и получать палкой по хребту? Нет, Чиппо не настолько глуп, чтобы не понимать своего нынешнего положения. Сиди тихо и незаметно ковыряйся в полуразрушенной мечети.

Странно, но прошло уже два года, как начали разбирать эти стены. Конца-края не видно. А начиналось всё с таким азартом, рвением и задором — не было дела более срочного. Более важного. Когда всё это затянулось и превратилось в нудную, бесконечную и бесплодную рутину — Чиппо даже сказать не может, но сегодня в селе нет ни одного человека, самостоятельно возжелавшего бы хоть что-то сделать с руинами старой мечети и новой школы. Обрыдло всё, не хочется ломать, надоело строить.

Чиппо, свесив кривые ноги со стены — сидя и сгорбившись, он удивительным образом походил на оплывший кусок глины, прилепившийся к камням, — долго смотрел вслед медленно уходившей арбе. Ленивые волы, неторопливо переваливаясь с боку на бок, вяло перебирали ногами, идущие рядом их не торопили. Чиппо каждый день наблюдает эту картину: упряжка волов, монотонно двигающаяся от мечети к школе и обратно, сонные люди, сонный скрип арбы, вращающиеся колеса щелястой повозки, через силу и нехотя наплывающие на колею, ступица и спицы, с хрипами и отдышкой толкающие обод по кругу... Арба останавливается на каждом бугре, на каждой выбоине, волы поминутно дремлют, ожидая окончания очередного разговора парней со встречными аульчанами, времени никому не жаль, тянется оно бесконечно, а торопить его нет смысла — никто, даже последний глупец, не считает правильным то, что вековую мечеть пустили на слом.

Школа нужна — этому селу, как и десяткам других, разбросанных в горах, но вряд ли она может быть построена из камней разрушенной мечети. Да и чем они, эти камни, лучше тех, что, вырастая из земли огромными монолитами, окружают аул со всех сторон. Балкария — прежде всего скала, народ живет на ней, питается с неё, в неё уходит. Чего-чего, а камня здесь хватает... Вот только школа застыла и, кажется, совсем перестала расти.

Чиппо еще больше сгорбился и поёжился, пытаясь поглубже засунуть сложенные на груди руки в рукава старого тулупа. Странно, ветер в ущелье почти всегда дует по течению реки, а в последнее время — нет, он тянется снизу, бьёт со стороны равнин, протискивается сюда, в кровь обдирая бока и пыль с гранитных отвесов узкой горловины ущелья, недовольно воя и шипя от боли, вырывается в долину аула Кургак и плавно оседает в котловине. Засыпает и безмолвствует, только в своих непонятных человеку снах он вздрагивает в полуразрушенном чреве мечети и с гулом выдыхает в её щербатые порушенных окна. И так уже третий-четвёртый день он гудит и воет, заставляя жителей мрачно замолкать и прислушиваться, как ушедшие — потерявшие приют и бездомные теперь, наверное, навсегда — оплакивают свою мечеть.

 

*      *      *

...Крым крепко зажмурил глаза и протянул руки вперёд. Пёстрые звуки мира вдруг затихли, удалились куда-то в неслышную даль, голоса играющих вокруг него детей погасли, и даже резвый ветерок, гулявший вокруг с весёлым щебетом, замолк и затаился. Лишь солнце розово пробивалось сквозь веки, и мальчик стоял, отчётливо чувствуя осо­знанную ласку его мягких лучей на коже кистей, на ладонях и пальцах. Солнце протягивало ему свои лучи наискось сверху, и он тоже поднял руки повыше — навстречу нежному и могучему свету. Крым не был ни невежей, ни растяпой, не знающим благодарности и не ощущающим добра, — во всяком случае, не хотел быть таковым. Золотая чаша не даётся в руки невоспитанным, нерешительным, глупым и лентяям — Крыму известно это. Таким не придётся утолить жажду из волшебного кубка. Гелля часто рассказывала ему о тайных намерениях и привычках Чаши, о том, что она обязательно придёт к нему, и Крыму остаётся только следить за тем, чтобы не делать проступков, не нравящихся Золотой чаше, и ждать — ведь она точно суждена ему. Правда, мальчик до сих пор гадает, из чьих рук он примет заветный сосуд, кто напоит его чудесной водой... Гелля говорит, что судьба.

Какие они — Судьба и Аллах? Большие или не очень? На что они похожи — на горы? А может, на маму Крыма? Он этого не знает; пока что никого из них не видел. Единственное, в чём можно быть полностью уверенным, так это в том, что Гелля никогда не обманывает. Если Крым не будет бездельником и неумехой, сможет всей душой и сердцем потянуться за Чашей — тогда, как и говорит Гелля, он обязательно выпьет из неё и воды, и тёплого молока со вкусной морщинистой плёнкой. Ну, так хочет Крым, а там — кто его знает... Уж жажду Золотая чаша точно утолит — здесь-то сомнений нет. Было бы, правда, хорошо, чтоб она появилась, полная прозрачной прохладной воды, прямо сейчас — в этот жаркий день, на глазах у девочек. Увидев, как сын пьёт из Золотой чаши, и мама обрадовалась бы и поблагодарила бы тех ­двоих...

И вот сейчас — как всегда неожиданно — Крым вновь понял и почувствовал, что его мечта, этот сверкающий кубок с округлыми боками, вновь появилась из таинственной дали и вот-вот окажется у него в руках. Так уже было много раз, и, боясь спугнуть Золотую чашу, которую он ощущал где-то совсем рядом, мальчик осторожно, тихо-тихо шагнул вперед. Она уже почти касалась его рук, мелко дрожащих пальцев, слегка холодила кожу ладоней. Золотая чаша не могла исчезнуть и оставить его одного, пока он тянулся к ней всей душой, пока она оставалась его вожделенной мечтой... Не мог волшебный сосуд, приносящий счастье и исполняющий желания, обмануть, предать, поманить и растаять. Вот-вот, сейчас, в этот миг та самая Судьба явит свою щедрость, одарит Крыма. Предстанет перед ним гулким и глубоким звоном колокола, шелестом травы, придёт мятущимся ярким огнем, красным заревом. А может, плавно и бесшумно, словно облако, спустится с неба, прольется длинными, как у его матери, косами согревающего света, медленными и сладкими струями медового дождя... Крым не знает и этого. Замерев с закрытыми глазами, протянув вперёд руки с пальцами, готовыми неуверенно прикоснуться к заветной Чаше, он, затаив дыхание, вслушался в звуки мира, обволокшего его тонким и засыпающим солнечным коконом. Она была здесь! Здесь, за неплотной оболочкой ветра и голосов детей, шелеста травы и прозрачного неба с впечатанными в него силуэтами гор... Сможет ли Чаша на этот раз войти в этот мир?

Крым застыл, чувствуя, как озноб тонкими иглами впивается в затылок и шею, неровными полосками сбегает по телу. Это длилось мгновение, затем что-то пришло... Пришло, прорвав пелену воздуха и пространства, и чистый звон этого неведомого словно оживил окружающее. На Крыма разом обрушились и смех детей, и торопливый говор реки, и шелест, и свист травы под набегающими порывами, и даже еле слышное, но очень отчётливое шуршание солнечных лучей, льющихся на аул. Он стоял, не решаясь открыть глаза, и торопливо шептал слова наивной молитвы, когда-то пришедшие к нему и так и оставшиеся в сознании. «Судьба моя, не пугайся, не бойся, не бойся, не пугайся, никому не отдавай мою Золотую Чашу. Золотая Чаша — мне, красный альчик-бита — тебе, Чаша — мне, красный альчик — тебе...» Гулкий колокол, отдалившийся было за смутный горизонт, вновь качнулся в сторону Крыма, оглушающе ударил в лицо, рассыпался вокруг, и мальчик услышал, как тонкой струной поёт каждый стебель травы на склоне, косо уходящем куда-то вниз из-под ног...

Крым неуверенно открыл один глаз, следом — так же неуверенно и осторожно — другой и тут же присел на корточки, ошеломлённый и обрадованный. Прямо перед ним, сверкая, словно осколок солнца, в воздухе неслышно парила Золотая Чаша — то слегка удаляясь, то вновь подплывая поближе, медленно и ритмично раскачиваясь в прозрачных потоках, как лодка на длинной волне. Она блистала здесь, прямо перед ним, вися над землёй — без опоры от почвы, без цепей от облаков, — чуть заметно колеблясь на невидимой оси, спокойным и мощным светом согревая лицо Крыма, затопив своим сиянием весь отдалившийся мир, и даже руки мальчика, протянутые к Чаше, словно растворились в перьях золотых лучей, расходившихся от волшебного сосуда во Вселенную. «Судьба моя, не пугайся, не бойся, не пугайся, не бойся, не уноси от меня мою Чашу, Золотая Чаша — моя, красный альчик-бита — тебе».

Чаша была полна воды — иссиня-чистая влага наполняла кубок вровень с краями и даже выступала над ними, но не переливалась, не плескалась, не было видно ни малейшей ряби. Однако под выпуклым хрустальным сводом неподвижной поверхности всё было в движении, кружили вдоль стен Чаши и в тугие клубы свивались жгуты без­упречно прозрачной воды, сливаясь воедино и процеживая свои невидимые тела сквозь свечение дна, более всего похожего на свет от раскаленных углей и почему-то отражавшего лицо Крыма, — чёткий отпечаток, миновавший поверхность и лёгший там, в гудящей и звенящей глубине Чаши.

Мальчик осторожно протянул руки и тихо приложил их к покатым бокам кубка. Наполненные прохладной водой, они были странно теплы и мягки в ладонях Крыма, полновесны и легки одновременно. Он не спешил выпить из Чаши — она не терпит торопливости и суеты. Поэтому еще несколько долгих, растянутых мгновений всматривался сквозь прозрачную до боли воду в розовато-оранжевый свет и в свои глаза под бледным лбом — над раскаленным дном, за кристальными холодными пластами; и лишь потом, на полувдохе-полувыдохе, он коснулся губами краёв Чаши, собираясь сделать долгожданный глоток...

— Ты что тут — окоченел, что ли?

Крым, вздрогнув, обернулся на резкий голос. В нескольких шагах от него, подбоченившись и отклячив костлявую задницу, стояла Даум — жена дяди, старшего брата его мамы. Крым её недолюбливал — так, слегка, никак не выказывая внешне, впрочем, и Даум не из тех, кто расшибётся ради ребёнка золовки. Обычно в присутствии Даум мальчик испытывал лишь легкое сосущее чувство тяжести, своим детским умом он чётко осознавал суть её отношения к нему. Там, где не было свидетелей, Даум иной раз могла и ударить Крыма, и больно ущипнуть. Понятно, что рядом с людьми — будь то взрослые, будь это дети — она разговаривала с единственным сыном Халимат очень ласково, обращаясь к нему то «ягодка моя», то «душа моя». Крым толком не знал, что означают эти слова в устах Даум, но такое просто так не говорится — только очень любимому человеку или тому, от которого каким-то образом зависят. Любить она его не любила, это ясно, значит, чего-то побаивалась, значит, чем-то он мог повлиять на её положение. Крым знал всё это, знал свою тётушку намного лучше, чем она могла бы представить, и намного лучше, чем она понимала его.

Поэтому часто бывало так, что, не желая выдать её тайное отношение к нему, он спокойно сидел у неё на руках, не подавая никакого вида, в то время как ласково воркующая и осыпающая его поцелуями Даум незаметно для других злобно выкручивала кожу на его руке. Крым привык к ней и вполне спокойно относился к этой женщине, осознавая, что матери четырёх сыновей вполне возможно не любить чужого ребёнка и уж точно совершенно необязательно вникать в его мечты и душу.

Но сейчас, после того как его оторвали от видения Золотой Чаши, из пространства волшебного света и звуков, облик Даум, увиденной словно впервые, привел мальчика в оторопь. От скрипа её голоса и неживого, цвета палой листвы, лица вновь сосуще и почти забыто сжалось сердце. Крым торопливо и крепко зажмурил глаза: «Судьба, не бойся, не пугайся, не отдавай никому мою Золотую Чашу. Даум — мой чёрный джинн, прогони её! Дай силы моему белому джину! Судьба, красный альчик-бита — твоя, Золотая Чаша — моя!» Мальчик быстро прошептал все слова своих молитв Аллаху и Судьбе и вновь потянулся к Золотой Чаше, но её уже не было. Исчезла — мгновенно, словно кто-то хлопнул в ладоши. Крым, не веря, что Чаша могла с такой скоростью унестись обратно в небеса, поднял глаза вверх и, оглядывая облака, постоял так несколько длинных и отчётливых ударов сердца. Потом осмотрел землю под ногами, в страхе ожидая наткнуться на её осколки, и даже нагнулся, внимательно осматривая землю. Она была в руках и вот — снова ушла! Крыму захотелось заплакать — сердце саднило, ему было тесно, а слёзы, может быть, принесли бы облегчение, омыли бы следы от когтистых лап Даум.

Та не унималась:

— Что, думаешь титьку своей матери найдешь, тупица? Ищи, ищи, вот там, где пыли побольше! — Даум, подойдя вплотную, ухмыльнулась в запрокинутое лицо Крыма.

Мальчик не выдержал и всхлипнул, отвернувшись от родственницы:

— Опять ты спугнула Золотую Чашу. — Он старался, чтоб Даум не заметила слёз на его лице и не расслышала дрожи в голосе, но она видела его насквозь, и его огорчение сладко и тепло разлилось в её груди. Когда-то она стыдилась своего отношения к Крыму, но теперь даже не пыталась скрыть удовлетворения. Тем более она и ранее замечала странности в поведении этого ребёнка, а сейчас своими глазами видела, как он тянул к кому-то руки, разговаривал с кем-то невидимым. «Халиматовский-то недоносок, чтоб ему не вырасти, Аллахом, оказывается, обижен. Точно — с ума сошёл, чтоб ему памяти лишиться! — У Даум даже сердце забилось медленней и осторожней. — Сумасшедший! Как же этого никто не заметил-то, прости, господи! Выплясывают вокруг него, самым умным, необычным ребёнком считают... А вся его необычность — полудурок он!»

У Даум аж ступни зачесались, сейчас бы побежать к людям, закричать во всю силу: «Люди, аланы, смотрите, неужели не видите — халиматовский последыш, единственный плод её чрева-то, — придурковатый!» Но она сдержала себя. Торопиться в таком деле нельзя... Пусть Крым — дурачок, ну что ей с этого перепадёт? В селе её на руках всё равно никто носить не будет, никто её детей умными не назовёт. Да и в самом деле — что с того, что сын её золовки сошёл с ума, что, кроме минутной и никчёмной радости? Нет, осторожность лишней не бывает. Даум повела глазами по сторонам:

— Что за золотая чаша, о чём ты говоришь, кроха моя?

Крым поднял мокрое лицо и уже спокойно посмотрел на физиономию Даум. Взгляд его темных, не по-детски грустных глаз — глубоких, лишенных обычного блеска — мгновенно потушил нечаянную радость родственницы, ей икнулось так, что она почувствовала желчь на языке. Нет уж, это не были глаза сумасшедшего или ребенка — привычное тягучее ощущение то ли тоски, то ли злобы, одолевавшее её при виде Крыма, вновь заполнило грудь Даум, тупо обожгло сердце, процарапало его сверху донизу, до самого желудка. «Так и околею, задохнусь от него», — мелькнуло у неё в голове.

— Золотая Чаша — золотой кубок, из которого я должен выпить воды. Чистой воды. — Крым видел, что ответ его разозлит тётушку, но все же после короткой паузы пояснил: — Моя Чаша.

— Прости нас, Аллах, прости, Аллах. — Даум воровато оглянулась и резко схватила Крыма за руку. Она торопливо зашагала с ним по проулку, часто подёргивая его худую ладонь и заставляя мальчика бежать рядом. — Пойдём, недоносок, пойдём, чтоб ты не вырос, чтоб ты потух, как искра на ветру, чтоб Аллах тебя придавил, пойдём, да не сбудутся твои мечты...

 

*      *      *

...Лишь очень внимательный взгляд определит, что Халимат еще в этом миру, — во всяком случае, нет в её глазах ни памяти, ни мысли. Кажется — она уже на том перевале, куда ведут пути всех пришедших на эту землю. Здесь остались только тело и боль. В этом состоянии люди ни о чём не думают, их воля и остатки сознания судорожно хватаются за крупицы жизни, еле теплящиеся где-то внутри, слабые настолько, что их не хватает на полный вдох, и стремительные настолько, что сейчас — вот они, а через мгновение — где-то там, на краю небес...

Её сестры и братья особо к ней не приглядываются — что делать, человек умирает, так же как все до него. В смерти можно усмотреть всё что угодно, только ничего необычного в ней нет. Близкие уже приняли уход Халимат и теперь просто сгрудились вокруг женщины, тоскливо и терпеливо ожидая её конца. «Что же поделаешь, если такова воля Аллаха?» — время от времени монотонно вздыхает Айшат — старшая из сестер, и каждый раз все сидящие в комнате согласно и молчаливо кивают головами, чувствуя, что неизбежность происходящего каким-то образом оправдывает их бесцельное и муторное бездействие.

Тишина, тяжело и густо повисшая в тесной комнате, была устала и назойлива. Изредка перекидываясь короткими фразами, родственники — и в словах, и в мыслях — были уже давно заняты мирским. Уже никто не пытался скрывать равнодушия, и смерть, стоявшая у самой постели, иной раз даже как будто проявлявшаяся неясным силуэтом на фоне затененных стен, никого не пугала. Телята, вздорожавшая мука, подгнившие балки крыши на кошаре — чего здесь стесняться? Их бедная сестра уже ничего не слышит — усохшее растение, не более того. Что ей их сочувствие — колеблющийся от дыхания огонёк в порыве ущельного ветра затухнет сам, хоть задуй его, хоть оставь тлеть. Остающиеся на этом свете, чтоб там ни говорилось, заняты собственной жизнью, своими заботами и тревогами, и ни слова их, ни лесть, ни грусть, ни любовь нисколько не нужны тем, кто собрался шагнуть за грань. И живые, если быть честными, не особо стараются для тех, от кого уже не дождешься благодарности и помощи; ушло и ушло, время и силы, вложенные в них, не вернутся. Вот и нет людей, готовых стараться ради переваливших через туманный хребет...

Даже ждать её — вот уже несколько суток — сегодня умрет или завтра, и то тягостно. Мало ли — умирает кто-то, все там будем, не в очередь же выстраиваться за сестрой, у каждого на уме свои дети, свой очаг и хозяйство. И никто не сможет усовестить сестёр Халимат — не за что. Не они ли, не смыкая глаз, не жалея времени и сил, ухаживали за своей несчастной больной? Плакали и рыдали — вот он, срок, выплакали они все отпущенные им слёзы; тосковали, горели их души — вот и время пришло, выгорело всё, лишь серые угли остались в их сердцах. А теперь что — Халимат в плотных объятиях смерти, не разжимаются они, не вырваться ей, и с этим сёстры могут только смириться.

Однако все эти мысли скрыты — лица собравшихся родственников коротко оживляют фразы о житейских делах, затем они вновь съёживаются в унылые пятна, не выражающие ничего, кроме скорби по уходящей сестре. От необходимости постоянно изображать глубокую грусть, сдерживаться, говорить полушёпотом — от всего этого, тянущегося уже несколько суток, — женщины дуреют, глаза слипаются, а длинные зевки уже не всегда бесшумны и не всегда вовремя прикрываются ладонями. Но никто не уходит, даже на минуту не отлучается. Раз уж досидели до этого момента, пряча от окружающих и даже от себя собственные мысли, то теперь уж надо дождаться... Чего? А вот это самое потаённое, греховное, страшно думать об этом.

Айшат незаметно прикусила губу, вслушиваясь в дыхание лежавшей без сознания сестры. После того как Халимат объявила им свою последнюю волю — шептала еле-еле, из последних сил выговаривая непослушные, громоздкие слова, — всех остальных придавило какое-то странное чувство, и описать его невозможно, но и просто так из сердца не выкинешь. Айшат видит, что тяжелит их дыхание, обида, тем более скрываемая даже от себя, — трудное чувство, не каждый такое выдержит. Ну, ничего, боль Халимат, горе и болезнь, подобно пожару сожравшая её тело, — вот единственное, чем должны жить сегодня сёстры, и они смогут это. Должны понимать — они не простые женщины, сознание каждой привыкло дисциплинированно подчиняться нуждам и требованиям семьи, взгляды становятся мягче, когда они смотрят на близких родственников... Совестливые, воспитанные — даже вышколенные — и мягкосердечные сёстры. Ни соседям, ни тем более дальним сельчанам не дано заметить ни единого пятнышка на их белых лбах, ни малейшей точки гнильцы в поведении. Нет, невозможно и представить, что скотские инстинкты могут как-то проявиться в этих людях, не уподобятся они большинству, Аллах сохранит от этого! Вот и сейчас — Айшат привыкла читать их души — каждая сидит, словно молитву повторяя истины их отцов и дедов, заговаривая копошащиеся в головах серые мысли. Что имущество, что золото, что такое богатство? Пыль, эхо, грязь, пустой лай глупого пса осенней ночью... Сегодня пришло, завтра нет его, как не было при рождении. Вечно лишь родство, связь между братьями и сёстрами. Монета блестит один день, а на следующий она исчезает.

Айшат, задумавшись, поджала губы и застыла так; лишь её огрубевшие от постоянной работы пальцы мелко теребили бахрому темного головного платка. Всё это так, но... Рядом сидящим сёстрам не дано обмануть старшую. Не рады они завещанию Халимат, недовольны и ею, когда-то вытиравшей им сопливые носы. Но тут уж ничего не поделаешь, и делать Айшат не собирается. Зря они дуются, зря вздыхают, пытаясь застоявшимся воздухом загнать обиду поглубже в душу, в лёгкие... Туда, за печень!

Если Халимат поручает ей своё дитя, поручает навсегда — не на пару же дней уходит! — и ей теперь до конца жизни присматривать за этим ребёнком, кормить, обувать, одевать, что же непонятного и неправильного в том, что и золото умершей достанется ей? Ни греха здесь нет, ни позора, пристыдить её нечем — Айшат, не поднимая головы, самым краешком глаза взглянула на сидевших рядком сестёр. Всё вроде правильно... Но она вдруг ощутила своё сердце, неприятно заторопившееся в груди. Да ладно, неужели сидевшие рядом собрались вокруг умирающей только для того, чтобы урвать напоследок? Золотые пояса и нагрудники, серьги, кольца, дорогие китайские ткани, платья — чего уж там, немалое богатство. Айшат вдруг вспомнила, как делили полные сундуки лежавшей в беспамятстве сестры, и вновь ощутила острый укол беспокойства. Её доля хоть и кажется большой, сестры тоже наелись досыта, до отрыжки; если по справедливости, так и не самый сытный кусок ей достаётся. Вряд ли они помогут ей растить ребёнка. Чего же они ещё хотят? Почему ни одна из сестер не встала и не сказала, что ей придётся тянуть племянника, поднимать его на ноги, не подтвердила, что она вправе забрать всё имущество Халимат, до последней иголки? Нет, они мёртво молчат, никто и не шевельнёт своим параличным языком.

Всё глубже погружаясь в мельтешение извивающихся липких мыслей, Айшат очнулась, лишь поняв, что уже не теребит бахрому своего платка негнущимися пальцами, а обрывает её. Она незаметно перевела дух и обвела взглядом сестёр. Неприятная волна раздражения схлынула, и осталось лишь холодное желание раз и навсегда рассеять, разрубить повисшее в доме облако недоговоренности и тщательно скрываемого недовольства. Поднять лицо и открыто объяснить, что дуются они зря, добра сестры на их руки налипло никак не меньше, чем досталось ей, старшей; труд и забота на её шее, а они — в чистой прибыли. Ей ли прикидываться ничего не понимающей, не читающей их мысли дурочкой. Если на то пошло, пусть знают своё место.

То, что они замолчат сегодня, завтра вернётся. Айшат переоценивает их, всё невысказанное между ними не останется. Вернётся сплетнями, пересудами, никчёмными разговорами, ветер разнесёт ненужные слова по аульным переулкам и всему ущелью, не будет покоя от его шёпота. Золото Халимат обогатило её, добром ушедшей сестры живёт — вот что будут говорить глаза родственников и односельчан. До конца жизни, как будто и не было ничего, кроме этого, словно и детёныш этот — её единственный шанс и удача!

Однако Айшат не поддалась мгновенному порыву. Не стоит лгать себе. Не стоит забывать, каким цветом налились лица её сестёр, какой блескучей сумасшедшей поволокой подёрнулись их глаза, когда в центре комнаты был поставлен кувшин с золотом Халимат. Больная еще не сказала, кому она собиралась поручить сына, и каждая наследница мечтала быть опекуншей Крыма, об этом они молились Аллаху как о самом большом счастье. Деньги, оставленные на его воспитание и образование, — вот это было богатство, рядом с которым и пояса с нагрудниками, и дорогие ткани казались не более чем пылью, незаметной глазу. Да, удача улыбнулась Айшат, кувшин оказался в её руках. Что же ей так до тошноты неуютно, ведь вот оно, свершилось: никогда больше её семья, её дети и внуки не задумаются о хлебе насущном, и последнее желание Халимат будет выполнено — не одного, семь Крымов можно вырастить, поставить на ноги в домах, сочащихся благополучием и достатком. Не то что головой — каждым суставом Айшат понимает это. Только как сделать, чтобы удушье не сводило глотки её братьев и сестёр, ведь всё, что они сейчас видят, — объевшуюся деньгами старшую и жалкие горсточки украшений, доставшиеся им.

Досадно, как досадно — сестра не смогла тайком распорядиться имуществом! Решили бы всё междусобойно, вдвоём, и не было бы этой суеты. Так долго хранившая в тайне огромное богатство женщина могла бы передать ей своё золото незаметно, без шума и огласки. Или она боялась, что завещанное без свидетелей может быть не выполнено? Нет... Немыслимо. Оставленное сироте — кто рискнёт прибрать это к рукам, кто не боится Аллаха? И всё же — зачем вся эта шумиха и гул на весь род?

Айшат, не сумев скрыть лёгкой гримасы недовольства, с упрёком посмотрела на больную. Та тоже неожиданно повернула к ней голову и странно просветлевшим и твёрдым взором встретила глаза сестры. Несколько растянутых ударов сердца они вглядывались сквозь полумрак комнаты в сознание друг друга, не обманываясь и не обманывая в эти долгие мгновения. «Какая глубокая душа у неё, несчастной, оказалась, — подумала Айшат, съёжившись от непонятного озноба, — и не вычерпать». С удивлением поняв, что Халимат что-то хочет сказать, она наклонилась к больной. Надо же быть такому — казалось, всё, ушла, исчезла. Нет, глаза смотрят чётко, осознавая всё, ясно выражая желания и мысли. Не было человека, и вот он вернулся, вроде радоваться надо, но Айшат ничего, кроме растерянности, не ощущала.

— Чего тебе, бедная, что беспокоит? — не выдержав жёсткого взгляда сестры, Айшат опустила глаза и, как ни старалась, вперилась в ямку на исхудавшей шее больной. Не смогла она и смягчить свой голос — нежданная оскомина корёжила её непослушную гортань, и слова упали в тишину комнаты, сочась невызревшим, но явным недовольством. «Не умирает и не живёт, никак к своим присоединиться не хочет, к нам вернуться не может... Что за мощное у неё дыхание оказалось, вязкое, — снова мелькнуло у Айшат, — но уж теперь-то, прости меня Всевышний, пора бы ей определиться. Аллах неспроста послал ей такую тяжкую болезнь, промысел небес, хоть и неведом человеку, — здесь-то решение бога понятно. Что же — вознамерилась спорить со Всемогущим, цепляешься за этот продажный мир, душу свою размениваешь? Много таких, как ты, и лучших, чем ты, ушли отсюда — безмолвно и безропотно».

Айшат ещё раз в упор посмотрела на сестру, чувствуя, как к гортани саднящей волной поднимается раздражение, затем словно поперхнулась и, внезапно ощущая, как на лице проступает холодный пот, попыталась сглотнуть, но мгновенно пересохшие рот и гортань словно одеревенели. Да, никто не знает воли Творца, а сила его безгранична. Мало ли тех, кто встал со смертного одра, уже почти обмытых, но вернувшихся с той стороны перевала? Велик Аллах! Всё — и смерть — в его воле... Да и разве мы, собравшиеся здесь, не желаем ей жизни?

Глаза Айшат быстро пробежали по серым фигурам родственников. Нет, уж если человека записали в умершие, то ему будет лучше таким и остаться. Смертью меченный — всегда чужой. Да и суета эта вся... Родственники уже оповещены. Может быть, напрасно добро Халимат было поделено загодя? Наверное, не стоило так торопиться. А теперь — вдруг она на ноги станет — кто выпустит из рук свой кусок, кто вернёт полученную долю! Тяжело им будет, тяжко до одури. Что до самой ­Айшат... Что ж, она-то отдаст сестре кровное, ей положенное. От этой мысли у женщины невидимым пламенем опалило лицо, нестерпимо зачесались ладони, и она судорожно наклонилась к постели:

— Чего ты хочешь, что ты мечешься, бедная? — повторила вопрос Айшат, со страхом осознав, что напрасно пытается обмануть себя. Не получается, не получится, уже никогда не быть ей опорой для младших.

— Где это дитё, почему не вижу его? Привели бы ко мне. — Голос Халимат пробивался через тяжелый хрип, она почти задыхалась.

Одна из сестер умирающей — Айшат, не в силах оторвать взгляд от глаз больной, по голосу узна­ла Жюзюм — схватилась за голову и, прикрыв краем платка лицо, тихо заплакала. Это уж точно — самых любимых вспоминают, когда душа уже подпирает кадык, стремясь вылететь из опостылевшего тела.

— Оставь, он никуда не денется, молись Аллаху, вспомни Всевышнего, — вкрадчиво, но жёстко произнесла Айшат, уже совершенно чётко понимая, что ей не нравится яростное стремление сестры удержаться за что-то принадлежащее этому миру.

Раздражение и острый, режущий стыд теснили ей грудь. Айшат прерывисто вздохнула и застыла, крепко сцепив пальцы рук на коленях. Остальные тоже почему-то затаили дыханье, в гулком молчании по-особенному звонко и отчетливо хлопнула дверь в дом, и все услышали высокий голос Даум:

— Пойдём, искорка, чтоб тебя ветром загасило, да удушит тебя скарлатина, пойдём, чтоб тебя Аллах забрал.

В полной тишине, на которую Даум, конечно же, не рассчитывала, был хорошо слышен широкий шаг невестки, пересыпаемый семенящим топотом детской торопливой походки — ускоряющейся каждый раз, когда её обладателя дёргали за руку. Перед дверью Даум замолчала и, шурша одеждой, взяла Крыма на руки. Постучавшись, она вошла в комнату, держа мальчика на руках, воркуя и сладко улыбаясь ему.

— Хан ты мой маленький, сладенький ребёнок, окоём души моей, золотиночка. И так все тебя любили, а теперь, сиротинка ты наша, дороже тебя и нет никого. — Женщина шмыгнула глазами туда-сюда, словно унюхав недовольство родственников, искоса, самым краем глаза постаралась определить настроение Айшат и мимолетно порадовалась тому, что вошла, предупредив о себе стуком, — видать, о чем-то тайном спор шёл, явно недовольны сёстры своей старшей. «Ох, моя бы воля — ничего тебе не обломилось бы», — пряча глаза от Айшат, подумала невестка и опустила мальчика на пол. — Иди к тёте, иди, душенька.

Судя по гримасе боли, исказившей лицо Крыма, и по тому, как он стоял посреди комнаты — бледный, с прыгающими губами, схватившись за предплечье, — невестка от души щипнула его, прежде чем поставить на пол, щипнула, как собака укусила, хорошенько закрутив кожу. Вряд ли кто-то из окружавших его сейчас не видел и не понимал этого, тем более, только глухой не услышал бы визгливые проклятья Даум там, за дверью. Но она — жена родного брата, кое на что приходится закрывать глаза, пока всё происходит в рамках принятых приличий и без ущерба семьям родственников. И что особенно важно — жена здорового брата, с которым придётся идти по жизни много лет.

А Крым... Что ж, Крым — племянник, сын сестры, одной ногой уже шагнувшей из этого мира. То, что по молчаливому согласию позволялось Даум при жизни Халимат, теперь обретёт новые границы, ибо горе слабому. Мужчина силён, только лишь войдя в свой возраст и становясь нужным кому-то. И правду говорят — Айшат перевела взгляд с больной сестры на братьев — нужна его сила, в слабости никто не нуждается. Сила же их подобна теплу, идущему от камня в летний день. Скрылось солнце, дунул ветер — и изморозь покрывает лишайник на зернистом боку валуна. Так что — умирает мать, и мужчина может спокойно сказать себе: «Я никому не нужен!»

Тем более — маленький мальчик, словно бы вросший в центр комнаты, и даже Даум больше не подталкивает его к тётке. Еле слышный звон в ушах, и сердце, то ли Айшат, то ли племянника: «Боп!» И ещё раз: «Боп!» — и еще, ещё...

Айшат метнула взгляд на родных. Точно — она не одна думает сейчас о Крыме. Все, словно впервые видя его, затихли, рассматривая пацана так внимательно, словно и не Крым это был, не сын их сестры, а какой-то неведомый зверёк, не ко времени выщелкнувшийся из тайной норки. Глаза родственников — и припорошенные золотом Халимат, и подернутые слезой — прикованы к Крыму. А он, действительно, не совсем обычный ребёнок. Красивый и ухоженный, чистый и аккуратный, как будто не по слякотным и пыльным сельским улицам ходит, — это одно, так уж мать его приучила. Но вот лицо его — не тронутое ущельным ветром и горным солнцем, бледное, почти белое, с глазами глубокого чёрного цвета, одинаково матовыми и грустными и в радости, и в печали, — оно, это лицо, тревожило взрослых, некоторых злило. Да и вообще — новая черкеска, кожаные ноговицы с иголочки, сверху них — туфли-ишимы из крашенной чёрным сыромятной кожи, обшитая блестящей тесьмою шапка... Всё к лицу Крыму, сидит как вторая кожа, но не слишком ли он наряден для обычного дня в горном селе?

К тому же нелюдим, волчонок, никого, кроме своей матери, и близко не подпускает. Ни одна из сестёр не помнит, чтобы Крым ластился к ним, особо радовался при их появлении. Не любил он тереться рядом со своими тётками, привыкшими, что у их подолов постоянно вьются и цепляются за них и свои, и племянники. Так и рождается привязанность в семье — для детей нет разницы между домами.

А этот — нет. На каждое ласковое слово своих тёток Крым отвечал странным недоверчивым взглядом. Ребёнок, не перешагнувший четырехлетия, казалось, видел их насквозь, со всеми их — такими понятными и человеческими — попытками выбрать в этой вечно вертящейся у ног ораве тарелку своего детёныша и подложить ему лучший кусочек. Простое и простительное желание, в присутствии Крыма превращавшееся в муторное чувство стыда и колющего холодка под сердцем, — кто же будет близок с таким ребёнком? Да и сам он — вот как сейчас — не горит желанием обняться, даже если они захлебнутся словами любви к нему.

В семье приняли, что опыт и понимание, которые даются человеку через испытания и время, пришли к Крыму слишком рано, рано и вроде бы беспричинно. Что это было — дар Божий или просто мальчик внимательно вслушивался в речи неосторожных при нём взрослых, — никто не задумывался. Однако так повелось, что разговаривать с ним по-доброму приходилось на равных, полностью соблюдая негласные правила общения между людьми и понимая, что условность этих правил для ребёнка тайны не представляет. И теперь, глядя на Крыма, стоявшего между ними, все с некоторой опаской гадали о том, как он себя поведёт, чётко осознавая его право и возможность на любой неожидаемый поступок.

— Подойди, окаменеть бы мне за тебя, дай обниму, — сказала Хафисат, распахнув объятья, однако в полумраке комнаты руки её со свисающими бахромчатыми краями платка показались Крыму огромными вороньими крыльями. Она тоже сестра Халимат, одна из её старших, — желтоволосая длинноносая женщина. Почему-то считалось, что Халимат и Хафисат очень похожи, такое Крым много раз слышал, но каждый раз это вызывало у него недоумение.

Крым не понимал и не любил, когда его мать сравнивали со старшей сестрой: как может быть, что Халимат — красивая, с лицом, белым, как молоко, с водопадом золотых волос до пояса — чем-то схожа с этой недоброй тёткой с белёсой паклей на голове и с физиономией, под носом и на подбородке украшенной двумя жирными бородавками. Поэтому Крым не сдвинулся с места и, с неприязнью глядя на протянувшую к нему руки Хафисат, чувствовал, что ему почему-то хочется заплакать.

«Ишь ты, как ящерица в вольной траве, желание своё выше уважения ставит. Смотри на него, желтобрюхого, — скользнуло в голове у Айшат. — Приучила, глупая, чёрт знает к чему... А то, если его попроще, не как ханского отпрыска, одевать, родственники отвернутся, в свои дома-дворы не пустят». Она снова, пристально и дотошно, сквозь внимательный прищур, обшарила мальчика глазами с головы до ног. Ей упорно не нравились ни отделанные серебром кончики шнурков на ишимах, ни щегольской наборный пояс — со всеми накладками и подвесками, положенными выходному одеянию мужчины-горца. Да и начищенные до блеска газыри на новой черкеске с выступающей из-под неё воротником белоснежной рубашки — тоже лишнее. Непреднамеренное, но от этого ещё более заметное оскорбление... Халимат шила всё это, уже будучи тяжело больной, на глазах у сестёр она десятки раз перемеряла ткань и заново перешивала одежду, пока та не села на плечи её сыну как влитая, и, вспомнив это, Айшат разозлилась. Она сама не одевала так своих детей — детей, рожденных от мужчины, известного на всё ущелье, мужчины-хана и по происхождению, и по внешности, и по ухват­кам. Это не просто лишнее, это глупость, рано или поздно приводящая к ненужным последствиям. Человек должен расти, зная своё место, свой потолок и статус. Да хоть тресни — что бы ни говорили люди, а Крым при ней не будет наряжаться, как при живой матери. Этой молвы Айшат не боится, а если и карябает душу предчувствие пересудов — плевать, дел у неё и так хватит, не станет она тратить время на то, чтобы обшивать приёмыша.

Женщина метнула взгляд на больную и, снова переведя глаза на мальчика, прошлась по нему, оценивая и просчитывая Крыма вплоть до последней завязки на ноговицах. Он ей ясно виден — со всем своим своеволием, неприкрытым упрямством и избалованностью, но понимают ли сёстры, какая тяжёлая часть завещания пришлась на её долю? Имущество Халимат никак не возмещает проблем с этим ребёнком — не знающим, что такое послушание, озорником, детёнышем, который будет изо дня в день тянуть из неё душу и жизнь. И будет правильно, если сидящие в этой комнате — а они не одобряли то, как Халимат относилась к сыну, — окончательно осмыслят ситуацию. Чего там — всё они прекрасно знают, но никто и пискнуть по этому поводу не хочет.

— Смотри, какой шалопай растёт... Хлопот не оберешься с этим парнем, того и гляди — весь род в стыд вгонит, опозорит на ровном месте, — тихо, чтоб не услышала больная, прошептала она Жюзюм, незаметно оказавшейся рядом с ней.

— С чего это?.. Не то что лучше — ты такого, как он, в своей жизни не видела, — поджала губы младшая.

— Что же ты его к себе не возьмёшь? — вспомнила своих детей Айшат, ощутив сжавшееся от обиды сердце.

— Ох-хо, была бы твоя воля, а это еще не поздно сделать.

— Ну, давай поменяемся. Я тебе — крымовское, а ты мне верни тот свёрток, что отсюда утащила. Помнится, он тебе в подмышку не умещался.

Жюзюм, проурчав что-то невнятное: «Гыр-рр», — отвернулась. В комнате снова повисла мрачная тишина, прерываемая растянутыми вздохами монотонно размышляющих людей. Они, как и Айшат, прикидывали и пытались угадать будущего Крыма, сравнивали его нынешнего со своими детьми, пытаясь выдохнуть вместе с воздухом неприятное, шероховатое и колючее ощущение — полумрак комнаты словно бы сгустился, и дышать приходилось, преодолевая осязаемое сопротивление тягучей серо-фиолетовой завеси, колебавшейся под потолком. Суетливые ошмётки мыслей, невысказанные желания, изжеванные и разодранные в клочья остатками их любви и понимания долга крови, извивающиеся останки старательно подав­ляемых эмоций — всё это медленно всплывало вверх и клубилось у поперечных балок, как шипящее облако из тысяч оборванных комариных крыльев, назойливых слюдяных лепестков, пропитанных ядом первородной человеческой грязи. Они сидели, слыша и видя кожей, тонкими струями пота, стекавшего по их спинам, как умирает их сестра и как сухие чешуйки нечистых помыслов забивают им ноздри, глотки, сердца и души.

«Прости меня, Всевышний, не посчитай мои слова слишком тяжкими, — неожиданно размеренно и ясно выстроилось в голове у Хафисат, не сводившей глаз с Крыма, — но, если не хотел оставлять в нашем мире мать, то к чему здесь этот, зачем позволил ему родиться? Что за жизнь у него, недорощенного, недолюбленного, будет? Стыд, грех, а чего там — одним зернышком пашню не засеешь. Вот и этому детёнышу — разве не лучше, долго не мешкая, гостем великого Аллаха стать, безгрешной райской птичкой уйти? От семьи, от рода не убудет, очаги их не потухнут. У неё самой — четыре сына, у Айшат три сына и дочь, Жюзюм двух мальчиков родила, дома братьев тоже полны детьми... Ай, да что там говорить? Семья богата умными, здоровыми детьми, нормальными, без причуд, подрастут и всю фамилию поднимут. А этот-то что?! Даже сейчас, вон, синева под глазами. Хоть и суетятся вокруг него, восхищаются — а он-то, по большому счёту, малохольный, не из этого мира. Так оно и есть — при живой матери его особенности признаком необычности считались, а сегодня, смотри, ему прямая дорога в сельские дурачки, если выживет. Напрасно мы хором песни пели про его ум и остроту, себя и других обманывали... Стоит, тугодум, уже бог знает сколько понять не может, чего от него хотят, пояс свой теребит, недоносок...»