Tähthiden lämoin al I
Neižne tuli randirdale i seižutihe. Pimed kezaö oli lujas tün’, a il’m — verez. Aig sirdihe hilläšti. Tundui, tarbiž vaiše oigeta käzi, kingitada sormed nürkuks, miše rižada hillüt, mujahtada, kut se täutab sindai, levitase hibjadme i tegese südäimen änetomikš banguikš.
Neižne tuli parapetannoks, pani käded aidale i kacuhti vedhe, kudamb venui sur’kulun muzan massan kanalan seiniden keskes. Neiččen pit’käd tukad laskihe ougidme, päiväl ned oliba mustad, nügüd’-žo ani segoiba tähthaztaivhaze. Neiččen mod oli čoma, no lujas vauh, kuti hän ei oleskelend päiväižel i itki paksus.
Neižne kuctihe Jul’aks. Hänele oli kaks’kümne nel’l’ vot. Hot’ nece ei olend muga äi, no hänen täht aig vedihe lujas hätken, agjatomašti. Tuleskeliba uded päiväd da öd, üks’ päiv vajehtelihe toižehe — hänen elos kaik oli edeližikš. Päiväd oliba pit’käd, no öd — völ pidembad. Tundui, miše aig seižutihe. Jul’a ei voind tehta sihe nimidä, hän mokičihe i varasti ut homendest, ut tuskasišt päiväd.
Jul’a ei magadand nikonz. Eskai siloi, konz hän panihe magaduzsijaha, saupsi sil’mäd i napri olda meletamata, kükstes pahoid meletusid päspäi. No honuz, kudamb upsi pimedaha, haudutez, nel’l’ seinäd, vanhad kodikalud, irdlämoid — kaik nece ahtišti neidišt, painoi mel’he. Hän tahtoi kidastada tuskaspäi, toivotomudespäi da üksjaiželospäi. Hänel ei olend sebranikoid, kudambidenke hän voiži pagišta, starinoita ičeze kibuiš. Hänel ei olend nikonz prihad-ki.
Neižne kacuhti ülähäks. Taivaz, kuti sur’ must paltin, katoi lidnan, no Jul’a navedi pimedad, navedi öd. Nügüd’ hän riži ičtaze äjal paremba, mi päiväl, ved’ käred hengetoi päiväine näguihe hänele kaiken hahkaks i viluks.
Tošt randadme ajoi mašin. Jul’a pil’kištihe faroiden hoštajas lämoišpäi. Neiččen sil’mäd eriniba toižiden ristituiden sil’mišpäi — hänen sil’miden näguižed oliba ani kuti vauktad. Voiži meletada, miše sil’mäd oliba pal’had, a näguižid ei olend-ki niiš. Neniš sil’miš oli Jul’an čudokahan nägemižen sü — kaik kalud näguihe hänele mugomikš, kuti ned oliba šagukahad i pästliba vauktut südäimespäi. Kodikalud kobaižiba, loštiba i pul’siruiba. Necen taguiči neižne ei voind, ozutesikš, lugeda kirjad vai kacta televizorad, no öpimenduses hän nägi paremba, mi päivänvauktal.
Sild oli kuti čoma bembel’ kanalan päl. Jul’a tuli sildan keskele i azotihe. Pertiden harvad lämoid molembil polil oliba kuti kirjavad hämähoukunverkod, miččed kuti tacliba airoid mustaha vedehe. Neižne tokazihe sildanaidale. Oli tähtazvihm, taivhas töngahtiba erazmujuižed kibinaižed. Jul’a saupsi modon kämnil. Hän tahtoi voikta toivotomudespäi.
Äkkid neižne kulišti lähenuzid haškuid. Hän lendi pän. Korged kazvol nor’ mez’ astui randirdadme sildannoks. Hän homaiči Jul’ad, i jäl’ges pen’t kahteldust tuli neiččennoks.
— Tervhen, priha muhahti.
Jul’a kacuhti hänehe — kapos, läz kahtkümned seičemed vot, lühüd bardaine. Priha tegi čoman painegen.
— Minun nimi om Ondrii, ezitihe nor’ mez’, kactes neiččehe melentartusiš.
— Jul’a, neižne hengahti.
Hän homaiči, miččel čudol Ondrii kacui hänen sil’mihe.
— Minä en ole soged, sanui hän. Kaik om vastkarin...
— Kut vastkarin? — Ka, minä nägen mirud toižin, mi sinä. Jul’a kacuhti ülähaks, taivhaze.
— Tähthäd, virki hän äkkid. — Navedid-ik tähthid?
— Tähthid-ik?
— Kacu! Jul’a oigenzi käden i ozuti taivhaze, kudamb oli täuz’ loštajid čokimid. — Ned oma kuti eläbad, nece om ičevuitte, peittud i saubatud mail’m, siš om äi ozoitesid i vastusid. Minä ihastun niiden surudehe. Vaiše harvad ristitud voiba kosketada sidä.
Ondrii kacuhti neiččehe tarkašti.
— Ka, minä navedin tähthid, hän tokazihe aidale hänen sirhe.
— A sinä, kacun, navedid romantikad. Ei-ik muga? Jul’a kučkaiži päl.
— Nece ei ole romantik, a vaiše tarkištelend da ühthevedod. Aigan tarkištelend. Ninga ozaidase kaikuččen kerdan, kaikuččen ön.
— Jogo kaikuččen ön? Käveled-ik paksus öin?
— Ka. Kaiken, joga ön.
Jul’a ihastui, miše hän voi pagišta kenenke-se, antta ičeleze sanavaldad.
Ondrii oli holdunu vähäižel. Tähthad, ö, vaskmaine neižne vauktad näguižed sil’miš — kaik nece oli uz’, manitai. „Raukaine neižne om mugoi üksjaine. Hän om kuti toivotomuden röunal, meleti hän. Voib olda, minä abutan hänele kut-ni“. Ondrii ezmäi tahtoi vaiše mänetada aigad hüvin, no nügüd’ hänen kägedused vajehtihe udenhimoks, melentartuseks i žalleičuseks.
— Ed-ik varaida kävelta muga möhä?
— En. Midä minei voib tehtas? Problem om kaik neciš-se ...
Siriči heiš ajoi mašin, susedpertišpäi kuluiba nagrand i ilokahad paginad.
— Mängam kuna-ni, sanui Ondrii. Tedan üht hüväd tahošt, kodikast kafed. Öl sigä om vähä rahvast.
— Öl kaikjal om vähä rahvast, Jul’a kärauzihe i koverzihe päliči raudristikos, miše kacuhtada vedhe. — No päiväl ristitud lähttas kaikiš piluišpäi, täutaba lidnad, kaikuttušt irdad, ed teda, kuna peittas heišpäi.
— No mikš peittas?
— Miše olda üksnäin.
— Min täht? Neižne ei andand vastust. Ondrii kacui hänehe. „Hän om mugoine käbedmod, meleti hän karktas, i ningoi om ozatoi“.
— Min täht tahtoid olda üksnäiž? — tošti hän.
— Minei om hüvä, konz olen üksnäin. En riža ahtištust.
— Varaidad-ik ristituid? Jul’a kučkaiži päl rohktas.
— En, hö ei voigoi tehta minei nimidä. Vaiše minei ei tabiž necidä.
— Midä ei tarbiž? Neižne vedauzi ougad.
— Ka kaiked. Hän lendi pän i kacuhti ičeze paginikan sil’mihe. Ondrii särahti. Hän tärzi, miš Jul’a meleti.
— Ik sinä... ed tahtoi eläda? — küzui hän varaiten.
— En.
— Neižne kingiti nürkuižed kaikel vägel. Hänen sil’mäd loštaškanziba, i hän lujas voikaškanzi. Kaik gor’a i nadeimatomuz’, mitte oli tähäsai saupkes hänen südäimes, murenzihe, kuti löuzi reigun i lükäižihe irdale.
— Naku om! — Jul’a ozuti prihale ičeze kaludimed. Ned kaik oliba süviš pärmegiš.
— Minä kaks’kümne kerdad čaplin sonid, naprin upotadas, hüpin korktudespäi, lainzin tabletkoid, tahtoin ripustadas... I nimidä! Nor rebitelihe kaikuččen kerdan, konz minä ladlin kukerta ištimen ičein jaugoiden alpäi. Minä en voi kolda, no en voi eläda-ki muga... Nece om ani opakt! Minä en voi enamba! En voi!
Ondrii sebazi voikajad neidišt. Priha en tedand, midä meletada-ki. Hänele tundui, miše ö voib umbištuda i lainata händast, a muštho ei jä ni üht jäl’ged, ni üht johtutest nimiččiš aigtegoiš.
— Mängam, sanui hän lopuks, — sinei pidab tüništuda.
— Vaiše en tahtoi mända kafehe, virki Jul’a loiten.
— Sigä om rahvast, hoštai lämoi...
— Ole hüvä, mängam minunnoks...
II
Matk ei olend pit’k. Neižne eli lidnan keskuses suren vanhan kodin toižel žirul. Pertin ezižes oli märg, mijui umbehtusele. Pakuižed seinäd oli kirjutadud i pirtud huiktatomil kuvaižil. Hö libuiba pordhidme, Jul’a punouzi kägän i avaiži uksen.
— Olem tulnuded jo.
— Ed-ik saupta uksed luklole? kirgouzi Ondrii čududelusiš.
Neižne muhahti.
— En, mununnoks ei tuleskele niken. Sinä oled minun ezmäine adiv...
Hö tuliba penehe adivhonusehe. Oli pimed, uudimed oli sauptud poleks, vaiše fonarin lämoi andoi vauktut honusehe. Ondrii kacelzihe melentartusiš.
— Sinai om lujas kodikaz fater, sanui hän.
— Spasib.
Jul’a oli ani kuti vähäižel sömäidusiš. Hengen süvüdes hän kahti jo, oiktas-ik oli tehnu, konz oli kucnu kodihe tundmatont mest. No ved’ hänel oli sur’ taht pagišta kenenke-se!..
— Ištte, kucui hän ozutaden divanaha.
Ondrii ištuihe. Jul’a tuli iknannoks i avaiži uudimed.
— Ed-ik virita lämoid? küzui priha. Jul’a kučkaiži päl negativižikš.
— En, ole hüvä... Minun sil’mäd om sätud muga, miše minä nägen lujas hüvin pimedudes, no hoštajal lämoil kaik katase ani vauktal sumegel. Päivänvauktal-ki nece om mugažo. Sikš minä kävelen-ki vaiše öl.
Ondrii čududelihe kaiken enamba.
— No ved’ nece ei ole normališt... Midä lekarid sanuba?
— Hö ei sanugoi nimidä, sikš miše minä en olend nikonz lekarinno. Minä nikus en oleskele.
Tuli sömäidai pauz.
— Tahtoid kofed? küzui Jul’a.
— Ka, tahtoin. Hö mäniba ketimpolhe.
Ondrii homaiči, miše kaikil palčil oli äi kofenbankoid, toižid sömtavaroid ei olend sigä. Neižne pani lämhä čainikan.
— Prosti, muhahti hän väras, en voi adivoičetada sindai hüvin.
— Tühj om... Paremba starinoiče minei sinun polhe enamba. Minä ved’ tedan völ muga vähän sinun polhe. Ken sinä oled?
Jul’a kučkaiži päl.
— Minä iče-ki en teda, ken minä olen. Minä en vajehtade nikonz, minei kaiken om kaks’kümne nel’l’ vot.
— Min znamoičeb se, miše sinei kaiken om kaks’kümne nel’l’ vot?
— Minä en mušta ičein laps’aigad, aniku sidä ei olend minai nikonz ... En mušta, miše konz-ni kävuin školha, vai elin kanzas. Minai ei ole sebranikoid, ei ole armast mest. Olen ristit, kudambal ei ole nimidä vaiše nügüd’läine aig. Ku tot sanuda, ka en ole eksai varmed, miše minä olen ristit.
Ondrii nagraškanzi, i neižne vaikastui.
— Ala nagra, ole hüvä...
— Prosti, minä en tahtoind abidoitta sindai. Minei om jüged uskta vaiše neche... sinun starinaha.
Jul’a keiti kofed i pani čaškad stolale. Sid’ ištuihe noren mehen kohtha.
— Minä el’gendan. No ved’ kaik nece om tozi! Minä voin todištada eskai.
— Todištada, miše sinä ed ole ristit? küzui Ondrii nagrden.
Hän čududelihe muga, miše ei tedand, pidab-ik hänele uskta Jul’an sanoihe.
— Iloiteled-ik?
— En, en iloitele. Minä en magada nikonz, en sö i en jo. Minei ei tarbiž sömäd vai jomad. Minä eskai, hänen än’ särahti holiš, voin eläda hengimata!
Neižne lapišti nenan sor’mil. Ondrii kacui hänehe paukotaden sil’mäd. Päliči vides minutas hän virki hilläs:
— Nacein, täudub jo... Jul’a heiti käden, no hengähtust ei tegend.
— Nu, näged-ik? Midä minä sanuin? —
Minä ved’ kulin, kut sinä hengahtid...
— Ka, no nece oliba vaiše emocijad. Neižne muhahti opalas.
— Minä mujan kaiked lujas sel’ktas i teravas. Nece om se, mi om minus ristituspäi. Kofe om mugažo minun vällüz’, erašti jon 20 čaškad päiväs.
Ondrii oli vaitti. Hän oli höšakos meles.
— Ed-ik tahtoi sanuda, küzui hän lopuks, miše sinä oled kolmatoi?
— Kolmatomuz’ znamoičeb min-se hüvän, minä-žo olen olii, kudamb ei voi kolda. Nece om ani toinejitte. Minei ved’ ei ole 24 vot, ku sanuda oiktas. Nece om vaiše minun hibjän igä. Minä elänu mal jo äjan vot.
— I sinä ed teda, konz oled sündunu?
— En, en teda. Nece oli lujas amu... Minä en vanhtu, no en mušta-ki, miše konz-ni olin penen neičukaižen. Kut minä sanuin jo, kaik minun elo om kuti üks’ aigan pord, no se jatkub igän.
— Mikš sinä oled kaiken üks’jaine? küzui Ondrii. — Necidä minä en voi el’geta nikut. Sinä ved’ oled mugoine čoma neižne! Prihoile oližid lujas mel’he. —
Oližin-ik mel’he? Julä kacuhti hänehe tarkašti. — A olen-ik mel’he... sinei?
Ondrii rižoi, kut tärged oli hänen vastuz. Hän oli jo tüništunu jäl’ghe ezmäšt čudod i nügüd’ meleti, kut vedäda ičtaze paremba. Hänele oli žal’ ozatont neidišt, Jul’an elon istorii painoi süväs hänen henghe.
— Ka, tetpas! Sinä oled lujas mel’he minei.
Tundui, miše hän tahtoi sanuda midä-se ližaks, no vaikastui.
Jul’a sirdi čaškan, libui i tuli iknannoks. Hänen sil’miš ozutihe kündled, no neižne pühki teravas niid paikaižel. Ondrii oli vaikti.
— Tedad-ik, Jul’a kärauzihe hänen polhe, — sinä oled ezmäine, ken sanub minei mugoižid vaihid. Oled ezmäine, ken pagižeb minunke ninga...
Ondrii tahtoi antta vastust, no neižne tošti:
— Sur’ spasib, miše kundlid. Minei pidi pagišta lujas kenenke-ni. Ika... vaiše en teda, mi oliži. Tuli uz’ pauz. Sid’ Jul’a turpsi.
— A mikš kaik nece om? hän küzui äkkid teravašti. Mitte jüvä om sanoiš, ku tedad, miše kaik om uhtei? Ka muga om kaiken! Kaikuččele mehele tarbiž toivoid, rohktut siš, miše hän voib päzuda ičeze hamatomas olendaspäi. Ku hänele om todeks lujas huba...
Neižne kacui taivhaze, mitte nägui avaitud iknaspäi. Nügüd’ oli homendezpol’ jo, i irdal päiduškanzi. Ondrii Tabazihe nervižikš bardaižes.
— Nece andab valdad, valičusen oiktut i tünüt, ližazi Jul’a.
— Min polhe pagižed?
— Minä pagižen ičtazerikondan polhe. Erašti nece om uks’jaine päzund, jäl’gmäine tüništoituz.
— Ei, nece ei ole päzund! kirgouzi priha holiš.
— Ičtazerikond ei voi antta tüništoitust, sikš miše nece om vällüz’.
— Vällüz’-ik?
— Ka! Todeks vägev mez’ ei tege nikonz mugošt opakod tegod. Hän eciškandeb tošt päzundad.
— A ku... Jul’a vitkoti, möst išttes stolan taga, — ku ei ole nimidä? Mikš jän mugoižeta voimuseta, jäl’gmäižeta šansata? Mikš minä en voi panda lopud i päzuda kaikes necišpäi igäks, ühtel naprindal?
Ondrii seižuihe i tuli iknannoks. Hänele pidi meletada. Midä tehta, midä sanuda hänele? Jul’a varastab hänelpäi abud, varastab tüništoitust. Ika mihe-k hän kucuiži ičezennoks? Vai voib olda?.. Nor’ mez’ kacuhti neiččehe. Hän ištui sauptes modod käzil. Ondrii kolkoti künzil stökladme — hänen päs ehti mitte-se pätand.
Sil aigal irdal jo rigehtiba ezmäižed jaugnikad, ajoiba avtod — lidn vastsi homendest. No homendez ei ole völ todesine päiv, se vaiše avaidab ted mirun päivänelole.
Lopuks Ondrii tegi pätandan, läheni Jul’ad i pani käded hänen hardjoile.
Raukaine, sanui hän laskvas, usko, minä el’gendan sindai lujas hüvin. Minä-ki meletin neniden azjoiden polhe, vaiše vähäižel toižin...
Neižne lendi pän i šuhaiži hilläs:
— Nece tegeb kibud. Nene meletused, nece...
Ondrii seižutihe kombuile hänen sirhe i oti hänen käded ičeze käzihe.
— Ka, ala meleta necen polhe! Kacu kaikehe toižin — sinä kaiken oled nor’ i čoma! Oled kaiken täuz’ vägid, sinei ei tarbiž eskai meletada, kut sada dengoid, miše ostta leibäd. Elä kut taht i sa ihastust elospäi. Ala suvene ičheiž da ičeiž meletusihe
— ika nece om umbik.
Ondrii laski pän i čukoi neidišt hulihe. Hän tegi sen-žo vastuseks, no sid’ sirdihe laptaha i kacuhti prihaze.
— Muga teravas? — šuhaiži Jul’a. Mö ved’ olem tehnuded tundmust vaiše kuverz’-se časud tagaze.
Ondrii muhahti sebates händast.
— Nece om ani londuseline azj neniden ristituden täht, kudambad el’gendaba toine tošt.
— A el’gendam-ik mö toine tošt?
— Minä el’gendan sindai, i minei täudub necidä.
Hän paneti neiččen magaduzsijaha. Jul’a säraiži.
— Om-ik nece sinai ezmäižen kerdan? hilil likundoil Ondrii avaiži hänen pol’šan nübläd i siliti kädel alastont hibjäd. — Kaik om hüvä, armaz, šuhaiži hän. — Usko minei.
* * *
Jul’a avaiži sil’mäd i ezmäi ei voind el’geta nimidä. No ani sid’-žo jäi likumata čududelus — hän magazi! Männuden ön kerdalaz kaik aigtegod tuliba neiččen mel’he. Jul’a kacui ičesaz ümbriže. Hänen südäin löi lujas. Murtud pölusel hänen sires ei olend nikeda.
— Ondrii! kucui neižne.
Niken ei andand vastust. Hän püštuti korvad.
— Ondrii!
Jul’a nouzi i pani halatan päle.
— Kus sinä oled?
Neižne läksi ezižehe, sid’ kacuhti keitimpolhe. Hänen el’genduz, kudamb oli sündunu hänehe aigemba jo, vahvištoitihe — fateras ei olend nikeda. Jul’a tuli kül’bendhonushe, avaiži vilun veden kranan, pani pän veden alle. Sid’ kacuhti zirkloho: vauh mod, kehkrused sil’miden al. Neižne ruši halatan i oti dušad. Südäimes oli paha. Hän meleti männudes ös, kadotadud neičen arvos. Tühjuz’ katoi hänen henged, se ličihe kerdalaz kaikehe hibjähä, imihe nahkaha i mäni lihasihe. Jul’a tezi, miše Ondrii ei pörte tagaze. Nece oliži parembahk, kebnahk, čomahk. Nece koskui unehe, ozakahaze sarnaha, mitte jatkui vaiše kaks’toštkümne časud. I nügüd’ kaik roimahti, vajui tühjüdhe, möst seižutihe ičeze edeližihe sijoihe.
Möst om üks’jaine, möst igäks. Jul’a saupsi kranan i pühkihe käzipaikal. Kündled joksiba hänen modpoliškoidme i lanksiba lavaha. Ei olend jo vägid nimin täht. Magaduzhonuses, škapan ülähäižel paličal neižne pidi pit’kän kinžalan. Sil oli kaid i terav tera, kuti bardveičel. Jäl’ghe lugematomid ičtazrikondan rohkaidusid, se tegihe nadeimatomuden simvolaks.
Varz’ pidihe hüvin kädes, nece andoi venod toivod — aigoin, necen kerdan kaik lähteb? Jul’a kacui teraha. Hän ei varaidand hibjänkibud: hengen mokičused oli amu jo sambutanuded jäl’gmäižed varun jändused. Čokaiduz, terav kibu kus-se südäimes, hulil ozutihe vert. Jaugad kändihe, i neižne lanksi sijaha, must tartsumeg kataškanzi vauktut.
No jo päliči ühtes minutas Jul’a avaiži sil’mäd, helähtoiti kinžalan poiš i laskeškanzi komedoid voikuid sauptes modod käzil.
III
Honuses oli pol’pimeduz’. Jul’a saupsi uudimed — päivänvauged oli lujas vastmelišt hänen sil’miden täht. Se sogenzoiti i oli mugoine tundmuz, miše kalud oliba kuti sagedas vauktas sumeges. Sikš neižne ei lähtlend irdale päiväl nikonz. Hänele ei tarbiž ved’ sömäd i vet, hän voi olda kogonaižen päivän kodiš, mokitas tuskaspäi, kacta časuihe i pakita noluzid joksta teramba. Vaiše muga ned voiba lahjoita hänele himoitud ön tulendad.
Jul’a oti kirjan paličalpäi. Kirjamed töngahtiba erazvuiččil mujuil, kazvoiba i peneniba, tehlihe hoštajikš vai ani tuhlakoikš, lehtez oli läbinägui. Neižne pil’kišti sil’mänpäluižed i napri fokusiruida ičeze vauktoiden sil’miden kacegen kargaidajaha rivehe. No kaik oli hödhüvid, hän ei voind lugeda ni vajeht. Jul’a helähtoiti vihas kirjan seinähä. Oli ühesatoštkümne časud. Tarbiž varastada völ vähäšt, sid’ pimeduškandeb.
Tuli eht pästten hämärad lidnha. Il’m tegihe vereseks i rainheks, tundui ön lähenemine.
Jul’a navedi tarkištelda kadojad päiväšt, sen aigan hänel oli čudokaz, kahtenvuitte riža. Neižne kadehti sidä kaceltes, kut kebnašti päiväine laskihe taivazröunan taga, peitihe ičeze pezaha, ičeze kaičuzsijaha, kus niken ei voind löuta sidä.
Ön neižne astui lidnaha. Hän navedi kävelta üht maršrutadme, kaikid hillembad i rahvahatont irdutme. Taivaz oli pimed i pil’vesine, puhui vilu tullei. Pigai vihmuškanzi. Jul’a navedi vihmad, navedi mujada, kut tippuižed lanksiba hänen modole, segoiba hibusihe, kastoiba sobid. Hänel oli mugoine tundmuz, miše vihm puhtasti henged.
Kodin sauman tagapäi ozutihe sur’ jouk norid mehid. Hö oliba humalikahad, pagižiba komedas i nagroiba. Jul’a ei mujaškandend varud vai holdundad, hän eskai ei hillendand haškuid. Midä mehed voiba tehta hänele, ku hän iče ei voi nimidä? Prihad homaičiba neidišt, no mäniba siriči vaitti. Jul’a kärauzihe heiden jäl’ghe — muga kaiken oleskeli-ki. Hänele nikonz nimidä ei ozaidanus, ni hüväd, ni pahad.
Ondrii... heiden vasttuz näguihe miččeks-se čudoks, no nügüd’ neižne ei tahtoind johtutada i meletada hänen polhe. Hänele pidaiži lähtta Jul’an elospäi muga-žo, kut hän tuli-ki, kadoda tundmatomudehe, sulada ön mustha sumegehe. Meletused enččes, eskai vauvhad i hüväd, tartuiba melehe ičeze teravil künzil, ei voind päzuda niišpäi. Nene meletused eläba ristituspäi eriži, ned tuleskeleba paksus adivoihe, ištuba hätken stolan taga, söba vägid i elonsokuid. Jul’a el’genzi, mitte hamatoi om mokičend meletusišpäi, no ei voind tehta nimidä necile, ei voind ladida hengen kibud.
— Armastin-ik minä konz-ni? — küzui neižne ičtaze pästtes granitižid pordhidme vedennoks.
Randird kuti korged sein libui hänen sel’gän taga. Se aniku saupsi Jul’ad irdaspäi, lidnaspäi dai kaikes miruspäi. Hänele oli mel’he seišta sid’, penel lavudel kanalanno, kundelta aldoiden läikičendad i rižada veden tünäd hengitust.
Äkkid neižne el’genzi, miše hän tedab vastust ičeze küzundha.
* * *
„Kut-žo lujas minä himoičižin uinota, uimištuda hot’ minutaks, hot’ lühüdaks kuroks, miše abstragiruidas kaikes olijaspäi“, — Jul’a venui magaduzsijas i tarkišteli, kut hahkad lämoikehkruded vändiba seinäl. Ned sünduiba fonarin edes barban likundaspäi i faroiden harvoiš vasthoštaišpäi. Vihman tippud kolkotiba käredas st’oklaha. „Ved’ tuli-žo minei nece ühten kerdan. No ei, se oli čudokaz ö...“
Voib olda, avaita televizor? Neižne ei voind nähta kuvad, sikš miše hänen čudokahiden sil’miden täht ekran näguihe lujas hoštajaks läipäks. No hän voiži hot’ kundelta midä-ni.
Ühtnägoi mitte-se čurahine kulund käski händast korhoteldas. Oli mi-se uz’, vaskmäine... Telefon! Jul’a hüpähti i oti kundlimen. Nece oli ezmäine soit hänen faterha kaikes aigas.
— Allo!
— Jul’a?
Neižne jäi likumata. Tundui, miše hänen heng kubahti i hüpähti ičeze sijaspäi.
— Allo, Jul’a?
Ei olend enamba kahtelusid; rauk neižne muji, kut viluganziba hänen sormed, kudambad kingitiba kundlint völ vägevamba.
— Ka?
— Nece om Ondrii. — Hän oli vaitti pordon aigad. — Prosti, miše zvonin muga möhäs, olen meletanu, miše sinä oled kodiš jo. Mitte sä om... Voim-ik vastatas? Minä tuližin sinunnoks? Allo?
Jul’a ei uskond völ.
— Kuspäi sinä tedad munun nomeran?
— Kacuin peitoiči, kuni sinä magazid... Nu, midä-k?
— Hüvä om, — sanui J’ula lopuks.
— Prosti mindai, munun izo! Prosti mindai! — Ondrii sebazi neidišt, kudamb ištui hänen kombuil, i katli Jul’an kaglad čoksuižil. — Ala itke! Minä tegin pahad, meletamata, kuti jäl’gmäine pahuz’tuk! Meletad-ik, miše minä vaiše kävutin situcijad, miše navedin kosketusid ühteks öks? Väta dai pageta? Nece ei ole tozi. Egläi kogonaižen päivän meletin sinus. No minei pidi necidä aigad, miše el’geta, meletada ümbri necidä meiden vastust. Minä armastan sindai!
Jul’a kacui hänehe. Kündled saupsiba mirud sinižel mujul, no neižne tundišteli hänen muhud, hänen sil’mid. Jul’a nägi Ondrejan modod hoštajaks i kobaidajaks, hänele näguihe eskai, miše pal’l’astihe lihasiden palad i pämal’l’an lud. Neižne kingitihe noren mehen rindhiže. Äkkid hän el’genzi, miše oza jatkuškandeb völ hätken.
Под светом звёзд
I
Девушка вышла на набережную и остановилась. Тёмная летняя ночь была очень тихая и спокойная, а воздух — свежим и прозрачным. Время тянулось медленно. Казалось, стоит только протянуть руку, сжать пальцы в кулак, чтобы ощутить тишину, почувствовать, как она наполняет тебя, разливается по телу и превращается в глухие удары сердца.
Девушка подошла к парапету, положила руки на ограду и посмотрела на воду, которая огромной тёмной массой лежала между стен канала. Её длинные волосы ниспадали до плеч, днём они были чёрными, сейчас же практически сливались с фоном звёздного неба. Её лицо было красивым, но очень бледным, как будто она не бывала на солнце и часто плакала.
Девушку звали Юля. Ей было двадцать четыре года, это не так много, но для неё время тянулось очень долго, бесконечно. Наступали новые дни и ночи, один день сменялся другим — в её жизни всё было по-прежнему. Дни были длинными, но ночи — ещё длиннее. Казалось, что время останавливалось и не хотело идти. Юля не могла ничего с этим поделать, она мучилась и ждала новое утро, новый тоскливый день.
Юля никогда не спала. Даже если она ложилась в кровать, то просто закрывала глаза и старалась ни о чём не думать, прогнать плохие мысли из головы. Но комната, которая тонула в темноте, духота, четыре стены, старая мебель, огни с улицы — всё это действовало угнетающе, сводило с ума, девушке хотелось кричать от тоски, отчаяния и одиночества. У неё не было подруг, с которыми она могла бы поговорить, поделиться своей болью или просто поболтать. У неё никогда не было и парня.
Девушка посмотрела наверх. Небо словно огромное чёрное полотно покрывало город, но Юля любила темноту, любила ночь. Сейчас она чувствовала себя намного лучше, чем днём, а злое бездушное солнце всегда казалось ей серым и холодным.
На другом берегу промчалась машина. Юля прищурилась от яркого света фар. Глаза девушки отличались от глаз других людей — её зрачки были совершенно белыми. Можно было подумать, что её глаза были пустыми, а зрачков в них не было. В этих глазах была причина странного зрения Юли — все предметы выглядели так, словно они были полупрозрачными и светились изнутри. Вещи мигали, мерцали и пульсировали. Из-за этого девушка не могла, например, читать книгу или смотреть телевизор, но зато ночью в темноте она видела лучше, чем при свете дня.
Мостик красивой дугой изогнулся над каналом. Юля дошла до середины и остановилась. Редкие огни домов с обеих сторон образовывали пёструю паутинку, которая бросала весёлые отблески на чёрную поверхность воды. Девушка прислонилась спиной к ограде моста. Был звёздный дождь, в небе вспыхивали разноцветные искорки. Юля закрыла лицо руками. Ей хотелось разрыдаться от отчаяния.
Внезапно её внимание привлёк звук приближающихся шагов. Девушка подняла голову. Высокий молодой человек, шёл по набережной в сторону моста. Он заметил Юлю и после небольшого колебания подошёл к девушке.
— Привет, — парень улыбнулся.
Юля посмотрела на него — хорошо сложенный, около двадцати семи, с аккуратной короткой бородкой. Юноша производил приятное впечатление.
— Меня зовут Андрей, — представился молодой человек, изучая её с большим интересом.
— Юля, — девушка вздохнула.
Она заметила, с каким удивлением Андрей смотрел на её глаза.
— Я не слепая, — сказала она. — Всё наоборот...
— Наоборот?
— Да, я вижу мир иначе, чем ты. Юлия запрокинула голову кверху.
— Звёзды, — произнесла она вдруг после паузы. — Ты любишь звёзды?
— Звёзды?
— Смотри! — Юля вытянула руку и показала на небо, которое всё было в сверкающих белых точках. — Они словно живые, это свой мир, тайный и закрытый, в нём много загадок и ответов. Я восхищаюсь их величием. Немногие могут прикоснуться к нему.
Андрей внимательно посмотрел на девушку. — Да, я люблю звёзды, — он прислонился к ограде рядом с ней. — А ты, я смотрю, любишь романтику?
Юля покачала головой.
— Это не романтика, а лишь наблюдение и выводы. Наблюдение за временем. Так бывает всякий раз, каждую ночь.
— Каждую ночь? Ты часто гуляешь по ночам? — Да. Всегда, каждый день. — Юля радовалась, что она могла поговорить с кем-то, выговориться. — Это единственное, что я могу.
Андрей был немного взволнован. Звёзды, ночь, странная девушка с белыми зрачками — всё это было новым, манящим. «Бедняжка так одинока и на грани отчаяния, — думал он. — Быть может, смогу ей какнибудь помочь». Если сначала он хотел просто хорошо провести время, то теперь его намерения сменились любопытством, интересом и жалостью.
— А ты не боишься гулять так поздно?
— Нет. Со мной ничего не может случиться. В этом-то вся проблема...
Мимо них проехала машина. Из соседнего дома доносились смех и весёлые голоса.
— Пойдём куда-нибудь, — предложил Андрей. — Я знаю одно отличное местечко, уютное кафе. Ночью там мало народу. — Ночью везде мало народу, — Юля повернулась и перегнулась через решётку, чтобы посмотреть на воду. — Зато днём люди лезут изо всех щелей, заполняют город, каждую улицу, не знаешь, где можно от них спрятаться.
— Но зачем прятаться?
— Чтобы побыть одной.
— Для чего?
Девушка не ответила. Андрей глядел на неё. «Такая красотка, — с горечью думал он, — и так несчастна».
— Для чего тебе быть одной? — повторил он.
— Мне хорошо, когда я одна. Я не чувствую угнетённости.
— Ты боишься людей? Юля решительно покачала головой.
— Нет, они ничего не могут сделать со мной. Просто это не нужно.
— Что не нужно?
Девушка передёрнула плечами.
— Да всё.
Она подняла голову и посмотрела в глаза своему собеседнику. Андрей вздрогнул. Он догадывался, о чём думала Юля.
— Ты... не хочешь жить? — осторожно спросил он.
— Нет. — Девушка с силой сжала кулачки.
Её глаза заблестели, и она разрыдалась. Всё горе и отчаяние, которое до сих пор было заперто внутри неё, прорвало прозрачную душевную оболочку и выплеснулось наружу.
— Вот! — Юля показала парню свои запястья. Они все были в глубоких шрамах. — Я двадцать раз резала себе вены, пыталась утопиться, прыгала с высоты, глотала таблетки, хотела повеситься... И ничего! Верёвка рвалась всякий раз, как я выбивала у себя из-под ног табуретку. Я не могу умереть, но и жить так тоже не могу... Это ужасно! Я не могу больше! Не могу!
Андрей обнял рыдающую девушку и прижал к себе. Он не знал, что и думать. Ему казалось, что ночь может сомкнуться и поглотить его, а в памяти не останется ни одного следа, ни одного воспоминания о происходящих событиях.
— Пойдём, — сказал он наконец, — тебе надо успокоиться.
— Только я не хочу в кафе, — умоляюще произнесла Юля. — Там люди, яркий свет... Пожалуйста, идём ко мне...
II
Дорога не заняла много времени. Девушка жила на втором этаже большого старого дома в центре города. В парадной было сыро, пахло затхлостью. Жёлтые стены были исписаны и разрисованы пошлыми картинками. Они поднялись по лестнице, Юля повернула ручку и открыла дверь.
— Вот мы и пришли.
— Ты не запираешь дверь на ключ? — в изумлении воскликнул Андрей.
Девушка улыбнулась.
— Нет, ко мне никто не заходит. Ты мой первый гость...
Они прошли в небольшую гостиную. Было темно, шторы наполовину задвинуты, и только свет фонаря узкой полоской освещал часть комнаты. Андрей с интересом огляделся.
— У тебя очень уютно, — сказал он.
— Спасибо. Юля казалась немного растерянной. В глубине души она уже сомневалась в том, правильно ли поступила, пригласив к себе незнакомого человека. Но ведь ей так нужно было с кем-то поговорить!..
— Садись, — пригласила она, показав на диван.
Андрей сел. Юля подошла к окну и раскрыла шторы.
— Ты не включишь свет? — спросил юноша.
Юля помотала головой.
— Нет, пожалуйста... Мои глаза устроены так, что я отлично вижу в темноте, но на ярком свету всё словно заволакивает белым туманом. При дневном свете тоже. Поэтому я и гуляю только ночью.
Андрей удивлялся всё больше. — Но ведь это ненормально... Что говорят врачи?
— Они ничего не говорят, потому что я ни разу не была на приёме. Я вообще нигде не бываю.
Наступила неловкая пауза.
— Хочешь кофе? — спросила Юля.
— Конечно, давай.
Они прошли на кухню. Андрей заметил, что все полки были заставлены кофейными банками, больше же из продуктов не было ничего. Девушка поставила чайник.
— Прости, — виновато улыбнулась она, — мне нечем тебя угостить.
— Ничего страшного... Лучше расскажи мне о себе побольше. Я ведь ещё так мало знаю. Кто ты?
Юля покачала головой.
— Я и сама не знаю, кто я. Я никогда не меняюсь, мне всегда двадцать четыре года.
— В смысле, тебе всегда двадцать четыре года?
— Я не помню своего детства, как будто его у меня никогда не было... Не помню, чтобы когда-нибудь ходила в школу или жила с семьёй. У меня нет друзей, нет любимого человека. Я человек, у которого нет ничего, кроме настоящего. По правде говоря, я даже не уверена, что я человек.
Андрей рассмеялся и она замолчала.
— Не смейся надо мной, пожалуйста...
— Прости, я не хотел тебя обидеть. Просто мне трудно поверить в эту... в твой рассказ.
Юля сделала кофе и поставила на стол чашки. Затем присела напротив молодого человека.
— Я понимаю. Но ведь всё это — правда! Я даже могу доказать.
— Доказать, что ты не человек? — спросил Андрей продолжая смеяться. Он был так удивлён, что даже не знал, следовало ли ему верить Юлиным словам.
— Ты шутишь?
— Нет, не шучу. Я никогда не сплю, не ем и не пью. Мне не нужна пища или вода. Я даже, — её голос дрогнул от волнения, — могу не дышать!
Девушка зажала нос пальцами. Андрей смотрел на неё, вытаращив глаза. Через пять минут он тихо произнёс:
— Наверное, уже хватит...
Юля убрала руку, но вдох не сделала.
— Ну, видишь? Что я говорила?
— Я ведь слышал, как ты вздыхала...
— Да, но это были просто эмоции, чувства.
Девушка грустно улыбнулась.
— Я всё чувствую очень ясно и остро. Это то, что во мне есть от человека. Кофе — тоже моя слабость, иногда я пью по 20 чашек в день.
Андрей молчал. Он был подавлен увиденным.
— Так ты хочешь сказать, — спросил он наконец, — что ты бессмертна?
— Бессмертие означает нечто хорошее, я же существо, которое не может умереть. Это совсем другое. Мне ведь не 24 года, если говорить точно. Этот возраст — просто состояние моего организма. Я живу на земле уже много лет.
— И ты не знаешь, когда ты родилась?
— Нет, не знаю. Это было очень давно... Я не старею, но и не помню, чтобы когда-нибудь была маленькой девочкой. Как я уже говорила, вся моя жизнь — словно один момент времени, но он длится вечность.
— Почему ты всегда одна? — спросил Андрей.
— Этого я никак не могу понять. Ты ведь такая красивая девушка! Парням ты бы очень нравилась.
— Нравилась? — Юля внимательно посмотрела на него. — А я нравлюсь... тебе?
Андрей чувствовал, как был важен его ответ. Он уже оправился после первого удивления и сейчас думал, как лучше повести себя. Ему было жаль несчастную девушку, Юлина история запала ему глубоко в душу.
— Конечно! Ты мне очень нравишься.
Казалось, он хотел добавить что-то ещё, но промолчал.
Юля отодвинула чашку, встала и подошла к окну. В её глазах показались слёзы, но девушка быстро вытерла их платочком. Андрей молчал.
— Знаешь, — Юля повернулась к нему, — ты первый, кто говорит мне такие слова. Ты вообще первый, кто разговаривает со мной так...
Андрей хотел ответить, но она продолжила:
— Большое спасибо, что выслушал. Мне просто необходимо было с кем-нибудь поговорить. Иначе... просто не знаю, что бы было.
Наступила новая пауза. Затем Юля нахмурилась.
— А хотя, к чему всё это? — вдруг резко спросила она. — Какой смысл в словах, когда знаешь, что всё напрасно? И так будет всегда! Каждому человеку нужна надежда, уверенность в том, что он может освободиться от своего бессмысленного существования. Если ему действительно очень плохо...
Девушка смотрела на небо, которое виднелось через раскрытое окно. Сейчас уже был предрассветный час, и на улице начинало светать. Андрей нервно теребил бородку.
— Это даёт свободу, право выбора и спокойствие, — добавила Юля.
— О чём ты говоришь?
— Я говорю о самоубийстве. Иногда это единственный выход, последнее утешение.
— Нет, это не выход! — взволнованно воскликнул юноша. — Самоубийство не может быть утешением, потому что это слабость.
— Слабость?
— Да! По-настоящему сильный человек никогда не совершит такой ужасный поступок. Он будет искать другой выход. Всегда есть то, ради чего ему стоит жить.
— А если... — Юля помедлила, снова садясь за стол, — если нет ничего? Почему я лишена такой возможности, лишена последнего шанса? Почему я не могу положить конец и избавиться от всего этого навсегда, одним усилием?
Андрей поднялся и подошёл к окну. Ему нужно было подумать. Что делать, что сказать ей? Юля ждёт от него помощи, ждёт утешения. Иначе зачем пригласила бы к себе? А может быть?.. Молодой человек взглянул на девушку. Она сидела, закрыв лицо руками. Андрей постучал ногтями по стеклу — в его голове созрело какое-то решение.
По дороге тем временем уже спешили первые пешеходы, мелькали машины — город готовился встретить утро. Но утро — это ещё не настоящий день, утро только открывает дорогу дневной жизни мира.
Наконец, решившись, Андрей приблизился к Юле и положил руки ей на плечи.
— Бедняжка, — ласково проговорил он, — поверь, я тебя отлично понимаю. Я тоже думал об этих вещах, только немного по-другому...
Девушка подняла голову и тихо прошептала:
— Это причиняет боль. Эти мысли, это...
Андрей опустился рядом с ней на колени и взял за руки.
— А ты не думай об этом! Посмотри на всё иначе — ты ведь всегда молода и красива! Всегда полна сил, тебе даже не нужно думать о том, как заработать денег на хлеб. Живи в своё удовольствие и наслаждайся жизнью. Не замыкайся в себе и своих мыслях — иначе это тупик. Он наклонил голову и поцеловал девушку в губы. Она ответила, но затем отстранилась и посмотрела на молодого человека.
— Так скоро? — прошептала Юля. — Мы ведь знакомы только несколько часов.
Андрей улыбнулся, привлекая её к себе. — Это вполне естественно для людей, которые понимают друг друга.
— А мы понимаем друг друга?
— Я понимаю тебя, и мне этого достаточно.
Он уложил девушку на кровать. Юля дрожала.
— Это у тебя в первый раз? — медленными движениями Андрей расстегнул её блузку и провёл рукой по обнажённому телу. — Всё будет хорошо, милая, — прошептал он. — Доверься мне.
* * *
Юля открыла глаза и в первую секунду ничего не могла понять. Но затем почти сразу же замерла от изумления — она спала! Все события прошлой ночи сразу пришли ей на ум. С сильно бьющимся сердцем Юля обвела комнату взглядом. На смятой подушке рядом с ней никого не было.
— Андрей! — позвала девушка. Никто не отозвался. Она прислушалась.
— Андрей!
Юлия встала и накинула халатик.
— Ты где? Девушка вышла в коридор, затем заглянула на кухню. Её догадка, которая зародилась уже в начале, подтвердилась — в квартире кроме неё никого не было.
Юлия зашла в ванную, включила холодную воду и подставила голову под освежающую струю. Потом посмотрелась в зеркало: бледное лицо, круги под глазами.
Девушка скинула халат и приняла душ. На сердце было нехорошо. Она думала о проведённой ночи, о потерянной невинности. Густая пустота окутала её душу, она проникала сразу во всё тело, всасывалась через кожу и плоть. Юля знала, что Андрей не вернётся. Это было бы слишком хорошо, слишком легко, слишком здорово. Это походило на сон, на счастливую сказку, которая длилась всего двенадцать часов. И теперь всё обрушилось, провалилось в пустоту, снова встало на свои прежние места.
Снова одна, снова навсегда. Юля выключила воду и обтёрлась полотенцем. Слёзы текли по её щекам и падали на пол. Сил не было уже ни на что. В спальне, в шкафу на верхней полочке девушка хранила длинный кинжал. У него было узкое и острое лезвие, как у бритвы. После бесчисленных попыток самоубийства, он стал символом отчаяния.
Рукоятка удобно ложилась в руку, это давало слабую надежду — быть может, на этот раз всё получится? Юлия смотрела на лезвие. Она не боялась физической боли, душевные страдания уже давно заглушили последние остатки страха. Укол, острая боль где-то в сердце, на губах показалась кровь. Ноги подогнулись, и девушка упала на кровать, чёрный липкий туман начал застилать свет.
Но уже всего через минуту Юля открыла глаза, отшвырнула в сторону кинжал и разразилась громкими рыданиями, закрыв лицо руками.
III
В комнате был полумрак. Юля закрыла шторы — солнечный свет был очень неприятен для её глаз. Он ослеплял и создавал ощущение, что предметы погружены в густое белое марево. Поэтому девушка никогда не выходила на улицу в это время суток. Ей ведь не требовалась пища и вода, она могла пережидать день дома, мучаться от скуки, смотреть на часы и умолять стрелки бежать быстрее. Только так они могли подарить ей желанное наступление ночи.
Юля взяла с полки книгу. Буквы вспыхивали разными цветами, увеличивались и уменьшались, становились ярче или тускнели совсем, лист был виден насквозь. Девушка щурила веки и пыталась сфокусировать на пляшущей строчке взгляд своих белых глаз. Но всё было напрасно, она не могла прочитать не слова. Юля с ненавистью швырнула книгу об стену. Девятнадцать часов. Нужно подождать ещё немного, и начнёт темнеть.
Вечер открывался, опуская на город сумерки. Воздух становился свежим и прохладным, чувствовалось приближение ночи.
Юля любила наблюдать за исчезающим солнцем, при этом у неё было странное, двойственное чувство. Девушка завидовала ему, завидовала тому, с какой лёгкостью солнце опускалось за горизонт, пряталось в своё логово, в своё убежище, где его никто не мог найти.
Девушка шла по ночному городу. Она любила гулять по одному маршруту, по самым тихим и безлюдным улочкам. Небо было хмурым и затянутым тучами, дул холодный ветер. Вскоре начался дождь. Юля любила дождь, ей нравилось чувствовать, как капли падали ей на лицо, путались в волосах, пропитывали одежду. Ей казалось, что дождь очищал душу.
Из-за угла дома показалась большая компания молодых людей. Они были пьяны, громко разговаривали и смеялись. Юля не ощутила страха или беспокойства, она даже не замедлила шага. Что люди могут сделать ей, если она сама ничего не может? Парни заметили девушку, но молча прошли мимо. Юля оглянулась им вслед — так всегда и бывало. С ней никогда ничего не случалось, ни хорошего, ни плохого.
Андрей... их встреча казалась каким-то чудом, но теперь девушка не хотела вспоминать и думать о нём. Он должен был уйти из жизни Юли так же, как и возник, исчезнуть в неизвестности, растаять в чёрном тумане ночи. Мысли о прошлом, даже светлые и радостные, цепляются за сознание своими острыми коготками, и отних невозможно избавиться. Эти мысли живут отдельно от человека, но часто приходят в гости и подолгу засиживаясь за столом, поедают силы и жизненные соки. Юля понимала, как бессмысленно терзаться памятью, но не могла ничего с этим поделать, не могла справиться с душевной болью.
— Любила ли я когда-нибудь? — спросила девушка сама себя, спускаясь по гранитным ступенькам к воде.
Набережная, подобно высокой стене, поднималась за её спиной. Она словно ограждала Юлию от улицы, от города и от всего мира. Ей нравилось стоять здесь, на крошечной площадке у самого канала, слушать плеск волн и чувствовать мерное дыхание воды.
Неожиданно девушка поняла, что знает ответ на этот вопрос.
* * *
«Как же сильно я бы хотела заснуть, забыться хотя бы на минуту, хоть на короткое мгновение, чтобы отвлечься от всего настоящего», — Юля лежала на кровати и следила, как серые круги света играли на стене. Они появлялись от колыхания ветки перед фонарём и редких отсветов фар. Капли дождя яростно стучали по стеклу. «Ведь получилось же у меня один раз. Но нет, то была особая ночь...»
Может быть, включить телевизор? Девушка не могла видеть изображение, потому что для её необычных глаз экран выглядел как сплошное яркое пятно. Но она могла хотя бы послушать что-нибудь.
Внезапно какой-то посторонний звук заставил её насторожиться. Это было что-то новое, незнакомое... Телефон! Юля вскочила и сняла трубку. Это был первый звонок в её квартире за всё время.
— Алло!
— Юля? Девушка замерла. Ей показалось, что её душа шевельнулась и резко отпрянула со своего места. — Алло, Юля? Сомнений больше не было; несчастная девушка почувствовала, как похолодели её пальцы, которые ещё сильнее сжали трубку.
— Да?
— Это Андрей. — Он помолчал. — Прости, что звоню так поздно, я подумал, что ты уже дома. Какая погода... Мы можем встретиться? Я бы заехал к тебе? Алло?
Юля ещё не верила.
— Откуда ты знаешь мой номер?
— Подсмотрел, пока ты спала... Так что?
— Хорошо, — сказала она наконец.
— Прости меня, милая! Прости меня! — Андрей обнимал девушку, которая сидела у него на коленях, и осыпал её шею поцелуями. — Не плачь! Я поступил необдуманно, как последний негодяй! Ты считаешь, что я просто воспользовался ситуацией, что я люблю связи на одну ночь? Поиграть и смыться? Это не так. Вчера я весь день думал о тебе. Но мне нужно было это время, чтобы понять, осмыслить нашу встречу. Я люблю тебя!
Юля смотрела на него. Слёзы застилали мир синим, но девушка различала его улыбку, его глаза. Юля видела лицо Андрея светящимся и мерцающим, оно просвечивалось в глубину, частично обнажались мышцы и кости черепа. Девушка прильнула к молодому человеку. Она вдруг решила, что счастье продлится ещё долго.
