Махульдурские скрепы
Часть I. Гюльянак
1
По Хиджре середина 1180-х годов (начало 1770-х по Р. Х.)...
Отара овец, петляя по склонам, приближалась к водопою деревни со стороны Большого фонтана. Молодые пастухи потрясали посохами из красного дерева, покрытыми резьбой, свистели и покрикивали «чух-чух-чух», не давая овцам отойти от отары. Одну овцу потолще ухватили за заднюю ногу. За пару минут скрутили веревкой и приторочили к седлу — жертва за чудесное спасение отары от падения со скалы во время вчерашнего ужасного урагана. Пока овцы пили воду, Осман, большеглазый, с тонкими усиками, помедлив, обеими руками поглубже надвинул на голову халпах, засунул за пояс сумку и пастуший нож в широких ножнах. Он внимательно посмотрел на фонтан сквозь редкие деревья. Молодые девушки в красных, зеленых и синих фесках щебетали у фонтана, набирая воду в кувшины. Шестнадцатилетняя Гюльянак-ханым выделялась среди них веселостью и статью. Осман, стоя с веревкой на плече, не мог отвести от Гюльянак очарованных глаз. И почему он раньше не удосужился наглядеться на нее, ту, что уже около двух лет царила в его сердце и душе, пока была такая возможность... Почувствовав его взгляд, пусть и издалека, Гюльянак покраснела, но, чтобы не выдать волнения, склонила голову и сквозь чуть растрепавшуюся косу стала разглядывать борцовскую фигуру Османа. Изумруды ее сережек покачивались на тонких золотых шнурках, играли на солнце, переливаясь и поочередно подмигивая, добавляли к ее красоте какой-то невидимой, неосязаемой изысканности...
Хотя о тайных чувствах этих двух молодых людей догадывались многие в округе, они не подтверждали и не отрицали их.
Гюльянак поторопила подруг с возвращением. И девушки, подняв на плечи свои золотистые, серебристые, темно-багряные гугумы*, отошли от фонтана, брызги которого рассеивались, словно птички, порхающие над водой. Разноцветные бархатные халаты девушек напоминали цветы. И розой среди них была знакомая всем в окрестностях.
2
Когда прихожане Центральной мечети, закончив молитву, наконец-то поспешили присоединиться, процессия из нескольких сотен человек почти приблизилась к кладбищу на краю склона Эгиз. Гроб с двойной крышкой из кедрового дерева был покойно установлен на краю свежевырытой могилы. Крышку сняли, концы кисточек на черных и разноцветных тканях с траурными молитвами, покрывавших иссохшееся тело деда Шерефеддина, иногда подергивались от слабого дуновения ветра. Все трое могильщиков, обливаясь потом, несли на плечах свои кирки, ступая по каменистой почве, изрытой ими. Рядом с ними шагал Селямий, сын деда Шерефеддина, дававший им распоряжения при рытье могилы.
В тишине кладбища слышались тихие разговоры и бормотание. Умма — люди, собравшиеся рядом группами по двое, по трое и вчетвером, — шептались о жизни и делах Шерефеддина-карта. Они помнили, что он был очень хорошим человеком: сострадательным и милосердным.
С одного из камней возле свежевырытой могилы доносилось тонкое жужжание мухи, запутавшейся в паутине. Как бы ни старалась, она не могла улететь: то замолкала, то жужжала снова. Осман, заметив это, медленно приблизился, вытащил эту чибину из сети, и звук прекратился...
Свинцовые тучи над кладбищем стояли недвижно.
Тяжелая невыносимая тревога и душевная тоска окружили похоронную процессию. Даже пение птиц напоминало ровное причитание. Деревья уже сбрасывали листья и были тоже скорбны, тусклы и глухи. Горестные лица людей склонились, чтобы выслушать траурную проповедь имама.
— Аллах-у-акбар!
Голоса имама, стоящего лицом к кибле**, и молящихся прихожан за его спиной напоминали волны, бегущие друг за другом, мечущиеся между скал и с шумом рассыпающиеся... Шел первый текбир***...
3
Выйдя из повозки, Селямий-акай отвязал коня и повел его на луг. Взяв в одну руку корзину с едой, а в другую — ящик с рабочими инструментами, он принес их к каменной стене-хисару. После нескольких минут передышки он пару раз глотнул из чашки с йогуртом, взбодрившим его. Достал из кисета крупно нарезанную махорку, заправил свою трубку и прикурил, окутываясь ароматным дымом.
Он собирался приступить к работе с той стороны, которая была оставлена из-за похорон отца на прошлой неделе. Работа по строительству хисара — дело, унаследованное от дедов, и каждый год после перекопки садов новые камни выкладывали в хисар. Если бы не было хисаров, почву смывало бы снегом, дождями, наводнениями и бурями, и садам пришел бы конец.
Люди, хорошо понимавшие это, сотни лет, поколение за поколением возводили и укрепляли каменные стены вокруг фруктовых садов на склонах гор. Двадцать или тридцать лет Селямий, пока мог, помимо садов и домашнего скота, ремонта арб, кузнечного дела и изготовления кофейников, занимался и хисаром, который теперь превратился в своеобразный монумент — потомкам на долгую память.
Он перебирал инструменты, доставшиеся в наследство от отца, деда и прадедов. Взял в руки долото с узким лезвием и изрядно попорченный молоток, когда-то купленный у знаменитых керченских кузнецов. Разновидности долота предназначались для обработки неровных камней, крошившихся под инструментом с острыми гранями, так как камни такого рода не получалось ни резать, ни высекать, ни откалывать.
Сделав несколько простых замеров, Селямий взял подходящее долото, выбрал пригодный камень из груды и начал работу... Пот сквозь густые черные брови стекал на лицо. Тяжелые мысли о смерти отца порой преследовали его. Внутренне он тихо постанывал, будто бы даже похныкивал по-детски, и сердце замирало. Его покойный отец тоже долгие годы работал этим зубилом и этим молотком. Отец его отца работал точно так же, обливаясь кровью и потом... Глаза Селямия наполнились слезами, потом отлегло от сердца, и он заговорил сам с собой.
Он уложил обработанные камни, продолжая ими издревле выстроенный хисар, засыпал их негашеной известью и крупным морским песком.
Промежутки между камнями он заполнил раствором щебенки. Со временем известь затвердевала как камень, и хисар превращался в неколебимое укрепление, в непреодолимую твердыню.
Услышав конское ржание, Селямий понял, что подъехал его сын Муса. На левой руке девятнадцатилетнего юноши была медная сахань**** с крышкой и круглой деревянной ручкой. В ней находилось угощение от Эсмы-Шерфе. Селямий, желая избежать суетливости сына, проговорил:
— Сын мой, Муса, тебя жду. Теперь не спеши, давай помедленнее!
— Отец, мать приготовила сарму***** из соленых виноградных листьев. Она была горячая. Мать наказала мне: «Бери скорее, не давай остынуть».
— Не спеши прыгать с лошади. Дай ей успокоиться. Затем можешь отвязать ее, пусть попасется тут немного. В это время вторая лошадь Хашхабаш уже паслась за повозкой.
Сандалии на ногах Мусы пахли свежевыделанной кожей. Отец увидел, что подвернутые как зря штанины подвязаны ремешками на узел.
— Сын мой, ты торопишься, разве сандалии завязывают на узел?
Он помог Мусе сойти с лошади. Взял вязаную плеть из правой руки сына и сунул себе за голенище. Красный ситцевый халат Мусы со стоячим воротником казался светлее и ярче в лучах солнца. Его крепкая фигура, смуглое выразительное лицо, головной убор, окаймленный ниспадающим краем, радовали и восхищали отца.
Расстелив на траве скатерть, они вместе ели вкусную сарму. По очереди доставали из сахани свежеиспеченный ароматный кулеш и сверточки сармы.
Но Муса не стал засиживаться, он поднялся со своего места и взял под мышку отцовские рабочие инструменты. Пока долбил камни, он разговаривал с отцом, вспоминал деда, говорил о величии и силе его хисаров. Этот хисар, который среди махульдурцев называли крепостью Шерефеддина, теперь был непреходящим достоянием их семьи — вечным и достойным монументом, гордостью и мечтой их семидесятисемиколенного рода.
4
По Хиджре 1192 год (то есть 1777 по Р. Х.)...
Колкий ветер задувал снежную крупу по углам и торцам домовых порогов. Темношерстого алабая, привязанного к арбе, так замело, что невозможно было различить его на фоне всей этой белизны. Пес жмурился от ветра, закрывал глаза. Два вола, которым не нашлось места в переполненном сарае, лежали на стоге сена с подветренной стороны. Тревожил не столько сам ветер, сколько его жуткий вой, доносившийся сюда. Створки незапертых ворот бились на ветру, то с грохотом захлопываясь, то распахиваясь настежь. В глухую ночь посреди деревни, возле Центральной мечети, показались три всадника. Тяжелый стук копыт, громкое ржание лошадей, железный лязг стремян, треск толстых плетеных кнутов, крики «тырр- тырр-тыррр» разбудили жителей, заставили их выйти к мечети.
— Ахайлар, что случилось? Что случилось?!
— Кто эти всадники, чего они хотят?!
— Нет...
Голоса мужчин, собравшихся подле всадников, их выкрики прорезали морозный воздух.
Можжевеловые факелы в руках всадников освещали их лица, окаймляя смолистым дымом. Видно было, как трепещут от холодного снежного ветра кончики их черных усов и коротких бород.
Страх охватил людей, когда заблистали выхваченные из ножен клинки гарцующих всадников. Один из них возвысил голос:
— Приказ нашего хана, доблестного Селима Герая: все вы должны к раннему утру оседлать своих коней! За ним возгласил другой:
— Приветствуем всю нашу умму и желаем мира! Скорее зовите сюда старосту деревни и имама!
И третий:
— До всех, умеющих седлать коня и владеющих мечом, должно донести нашу весть!
Уже через час несколько сотен человек окружили Центральную мечеть. Все были взволнованы. Громкие выкрики о грядущем сражении, обсуждение неоднозначных действий племен ширинов, мансуров, аргинов, баринов и сиджевитов... Но имам-наставник призвал прихожан войти в мечеть. В мечети зажгли лампы и растопили печи. После короткой молитвы все лица обратились к предводителю всадников — Хуршуд-бею, прибывшему из Бахчисарая. Тот заговорил:
— Хвала нашим отцам, родным и кровным братьям!!! Его величество Селим Герай, хан, которого мы все знаем и слушаемся, повелел спешно созвать войско, чтобы прекратить борьбу за престол, которая идет в нашем государстве, и пресечь толки и раздоры в народе... Завтра утром из каждого нашего села, города и деревни будет взято нужное число воинов! У Махульдура запросили двадцать конных воинов! Оружие, доспех, лошадей и еду вы обеспечите им сами. И никаких отказов! Иначе всех нас постигнут бедствия, мирские несчастья. Несвоевременное, позднее оправдание и покаяние, высокие слова и доказательства — будут лишь сотрясанием воздуха! Давайте поспешать. Мы выберем двадцать воинов и запишем их имена в джедвель******.
5
Утром Осман и Муса были среди молодых людей, которых чествовали под знаменем Золотой тамги у Центральной мечети. Несмотря на ночной снежный буран, холод не отпускал. Нахохлившиеся воробьи, чибисы и совы сидели на заснеженных террасах, наблюдая за малым конным войском, собравшимся под знаменем, и толпой вокруг него. Отец Мусы, Селямий, давал сыну наставления... За грохотом барабанов было плохо слышно. Муса пытался освободить руку от уздечки. Отец смотрел на одежду Мусы спокойным, умным взглядом, и чувствовалось, что ему не нравится его военная форма и сбруя боевого коня.
Собравшиеся поблизости деревенские женщины и девушки плакали, не скрывая горя и подступившей тревоги. Гюльянак-ханым не знала, кому излить свою душевную боль, и из-под края шерстяной шали поминутно смотрела на Османа покрасневшими от слез и бессонницы глазами. У нее щемило сердце, она дрожала, не в силах понять, что с ней происходит.
Осман, в разговоре с однополчанами, незаметно глянул на Гюльянак, увидел ее влажные глаза и затрепетал. Сердце Османа сжалось, его охватила жалость.
Он хотел бы броситься и обнять Гюльянак, прижать ее к себе. Но незримые сторожа крепко держали его, не позволяя выйти из границ дозволенного. Оттого, что сердце его кипело, он плохо сдерживал коня, и, когда чуть привставал на стременах, конь, увязая ногами в снегу, спотыкался.
Раздался зычный голос Хуршуд-бея.
— Бисмиллах-и-рахман-и-рахим! Мои воины-аскеры!
Слушайте команду! Направо! Вперед, к дороге, марш!
Под копытами коней, казалось, дрожала земля, крошились камни. Разноголосица смолкла, утихли горестные возгласы. Не в силах сдержать себя, Гюльянак бросилась к Осману и прижала к его руке расшитый золотом платок с зеленым и синим узором. Когда рука Османа оказалась в руке Гюльянак, он взял платок, в нем разгорелся огонь радости, он взмахнул кнутом и повел своего коня за аскерами, чтобы не отстать от отряда.
Три цыгана-барабанщика, чьи красные от холода носы дышали паром, стояли на дороге. По команде Хуршуд-бея они энергично взмахнули своими палочками и забарабанили военный марш. Разрывающие сердце барабаны ритмично вторили один другому. Палочки барабанили так, что казалось, вот-вот на них лопнет кожа. Заледеневшие даже под шапками уши стоявших у Зинджирли Пинар, готовы были лопнуть от грохота давулов и зурны.
Молитвы и сетования жителей деревни смешались с барабанным боем и заполнили двор. Горестные возгласы и плач матерей отразились от камней, и казалось, что даже камни стонут. Всё было в агонии войны.
6
По Р. Х год...
От Бахчисарая до Коккоза видна была вереница повозок и солдат, движущихся в направлении Коккоза. Несмазанные колеса кособоких повозок скрипели и резали слух. Измученные солдаты на измученных лошадях: люди раскачиваются в седлах, лошадям всё труднее подниматься и спускаться по склонам. На некоторых повозках черные флажки. В них — тела павших воинов. В повозках с зелеными флажками — раненые. По обочинам изредка собираются женщины и мужчины из соседних деревень. Общины Буюк-Сюйрена, Албата, Отарчика, Озенбаша, Фоти-Сала, Ени-Сала, Коклуза, Маркура и других сел встречают своих односельчан, погибших или раненных в бою. Низкие, дребезжащие крики ворон, низко летящих над повозками и колесницами аскеров. Резкое хлопанье вороньих крыльев наводит страх смерти. От вида черных флажков людей охватывает ужас. Неизвестно, на какие деревни, на какие семьи обрушатся черные вести. Вопли, стоны, плач, вздохи, смятение сминают сердца людей и сотрясают их разум.
На одной из повозок той вереницы, поворачивавшей к Махулдуру, черных флажков не было. Над ней, остановившейся на повороте, развевался зеленый флаг с луной и звездами. Жители Махульдура немедля окружили повозку с высоким пологом. В ней истекали кровью трое жителей деревни... Среди них Осман, раненный в плечо, дремал на сухой соломе. К повозке поспешил местный травник Ферит-эфенди и тщательно обработал им раны мазями и снадобьями, бывшими у него под рукой. Тут же подумал о лекарствах, которые необходимо приготовить. Ферит-эфенди был хорошим травником, известным в Махульдуре. Его целебные примочки и пластыри, травяные отвары и настои уврачевали многих людей.
Услышав о ранении Османа, собравшись с силами, Гюльянак с подругами поспешила на большак... Завидев повозку зеленым флагом, она, оскальзываясь в лужах, пробиралась через глубокий раскисший снег. Косы ее растрепались и отяжелели от влаги и холодного ветра, выбившийся шейный платок из голубой шерсти холодил лицо. С потемневшими глазами, задыхаясь, теряя силы, превозмогая себя, она, наконец, добежала до арбы с зеленым флагом и с плачем приникла к ней. В полусне Осман ощутил, как в душу его будто вливается много света, добра, яркости, молний и небесных духов. Он не унывал, а радовался. Когда он разлепил веки, сквозь густой дым дремоты проступил лик Гюльянак, ее ореховые глаза под тонкими бровями, полные печали и слез, золотые чешуйки на ее феске, сверкающие как под лучами солнца, золотые серьги с изумрудными камнями, полные губы гранатового цвета, румяные, как огонь, щеки... Он не мог понять, было ли это сном или явью...
7
...В прибрежных деревнях они должны изображать мусульманских священников. Кто эти люди, говорящие по-турецки, но не знающие ни одного стиха Корана? Такие «священники» собирают прихожан в мечетях и читают «Указ» Турецкого султана, где тот якобы призывает крымских татар в свой султанат и дарит им хорошие земли и тысячи золотых дукатов. Он напоминает, что жить в государстве с другой верой — безнравственно. В таком государстве мусульманам жить запрещено. Поэтому хиджра******* обязательна. И султан выделил огромные корабли-кочеры для тех, кто хочет переселиться...
Бедность и мздоимство чиновников, тяжкое ярмо угнетения заставили людей поверить этим обещаниям. Многие пожелали перебраться в Карс, Ак-Топрак и жить в вере отцов. Жизнь, казалось, становилась тяжелее день ото дня, час от часу. Кто-то решался на этот шаг и склонял других.
Узнав о том, Селямий погрузился в неторопливые раздумья: «Когда дети уже поставлены на ноги, хочется сделать такой шаг. Но я не хочу идти по дорогам как слепец, бредущий безо всякой уверенности. Хотя в окрестных деревнях идут слухи... Говорят, что люди уже сдвинулись с места...»
Пока надевал свою старую рабочую одежду и принимался за каменную кладку, Селямий разговаривал с сыном. Долото и стамеска в его руках за долгие годы износились и сточились, но всё еще верно служили. Он смотрел на рваный воротник Мусы из красного бархата, который тот носил долгое время, на его изношенные сандалии и думал о том, что сыну пора бы жениться. Они поговорили о сборе денег на свадьбу: складывались всей деревней, но четыре золотые монетки на феску невесты должны быть подарены женихом. Без этого родители дочь не отдадут. Нарушение обычая хуже смерти! Отец и сын должны готовить бахшиш********. По ходу строить хисар. Как уехать, оставив здесь труд многих поколений... Сердце разрывается... Они глубоко задумались.
— Сын мой, что делает с нами это несчастье?.. Мы же такие, как и прежде. Но нам становится всё тяжелее: они забирали наши пастбища и луга. А теперь наше священное медресе Зинджирли. И вода не наша, а помещика. Но ведь у нас есть ярлык хана на нашу собственность, и никто не имеет права покушаться на нее. Почему мы должны отдать ее, почему должны платить налог?
— Ох, папа, нам пора заняться делом. Мама тоже причитает, подтапливая по ночам углем. И дедушка в тяжелых раздумьях. Эширеф, ты слышал, что вчера случилось? Он сказал?
— Я не слышал, расскажи мне.
— В школе перестанут учить детей из бедных семей — у них ни гроша в кармане и никакой возможности заработать.
Мысли Селямия оледенели.
— Нельзя жить без образования и света! Безграмотность — грех для мусульманина!
Селямий прилег у хисара, чтобы немного отдохнуть, подложив под голову свой камзул. Набил трубку тонко нарезанным сухим табаком. Затем, чиркнув огнивом, задымил... Ароматный дым кольцами поднимался над его головой и таял.
Накопленный годами опыт труда в этих краях заставлял его не думать о тяготах жизни. Пока он курил, его усталый взгляд был устремлен на хисар. На каждом из камней хисара — пот и кровь его далеких предков. Труд, мрак, мысли, печали, горести, душевные муки — всё это перенесли его предки и он сам. Скоро на отцовской кладке будут искусно подогнаны камни. Они сделаны так, чтобы подходить друг яшладругу, переплетены и сжаты так хорошо, что простоят долгие годы: не разделятся, не распадутся, не сдвинутся с места.
Упорство тысяч мертвых и тысяч живых татар поднялось и воспламенилось в душе Селямия. Он поднялся, взял стамеску и долото и пошел строить потомственный хисар. Он думал, что в последний раз видит эти дорогие сердцу места.
Никто и ничто не могло оторвать его от этих мест, от семейной твердыни хисара. Его души не изменить, внутренних уз не разъять... Он не терял надежды. Те, кто был предан своей земле и родине, множили силу и мужество...
P. S. Историческая справка. В конце XVIII в. и начале XIX в., несмотря на большие волны эмиграции из Крыма, ни один житель Махульдура не тронулся с места своего обитания. Так они сохранили тысячелетний очаг предков.
Часть II. Нурузан
1
Махульдур. 1736 год по Р. Х.
Был ранний вечер. Воздух был необычно горячим для этого часа. Двадцатисемилетний Дурсунбек, прислонившись к арбе с сеном, смотрел на знаменитую твердыню — хисар Шерефеддина, строившуюся сотни лет. Великолепный хисар, неподвластный времени, вызывал в его сердце чувство гордости, восхищал и радовал глаз. От усталости взгляд его то затухал, то разгорался, словно в полусне. Когда он засыпал, на хисаре играли первоначальные цвета и краски, оживали дымчатые плиты. Мягкий приятный звук скрипки, доносившийся издалека, ласкал его слух... Проступали сквозь дымную пелену и оживали лица ушедших; как сквозь белый дым табака, угадывались движения... Покойная Магбубе Картана, мать Дурсунбека, с тонкой скалкой в руке, раскатывала тесто на низком столике... Рядом с ней невестка Нуршерфе измельчала ручной мельничкой зерна черного перца... Трех-четырехлетки Барий, Сейтшах и Махинур шаркали босыми ногами по густо-зеленой войлочной подстилке, шаркали и шаркали, пока шапки на их головах не съехали набок и сами они не упали... Большой кот прикорнул на подоконнике... Едва заметная слеза в его прикрытых глазах выда вала тайные мысли: «Дадут ли сегодня мяска?» В углу разбросаны мягкие тапочки разных размеров, сафьяновые сапожки с низким голенищем для молитв, черные сандалии, красные дубовые туфли... На полке и над входной дверью — начищенная крупным морским песком блестящая медная посуда: джезвы, миски, крынки, маленькие сахани, подносы, кувшины, котелки, сковородники с ручками, пустые перечницы, солонки, ложки, вилки, ножи разной формы, уложенные в деревянный ящик, продолговатые формы для выпечки... На толстом тканом ковре на внутренней стене висела дедовская винтовка с тяжелой кобурой, а рядом — покрытые растительным орнаментом тонкой работы ножны с клинками... Посреди комнаты — резная колыбель. Мягкая и пушистая люлька для младенца в середине... На столе с высокими ножками стоит подсвечник, от которого идет чуть заметная струйка дыма...
Дурсунбек пошатнулся. Наваждение исчезло. Перед глазами снова стояла длинная каменная твердыня, идеальная дамба, гордая скала, надежный и неприступный рубеж...
Взгляд Дурсунбека снова стал затуманиваться, сознание поплыло, и он задремал.
...С треснувшего камня в центре цитадели по каплям собирается вода, просачивается вниз, превращается в черные пятна, запутывается, невидимо и неслышно пестрит, темнеет и пачкает всё вокруг. Откуда берется эта черная грязная вода? Как она могла проникнуть внутрь крепости? Вдруг из щели вылезают крошечные бесы... Уродливые, бородатые, обезьяноглазые уродцы. Они бодаются и трясут мерзкими тупыми хвостами. Кривляясь, они смотрят вокруг своими масляными глазками. Вот-вот кинутся воровать, грабить, разбойничать, гадить или мелко пакостить... Но никто не обращает на них внимания, потому что их злоба и свинство пока не видны. От черных пятен другой стены доносится жужжание множества мелких, похожих на вшей, ведьм, они кашляют и отхаркиваются, словно больные туберкулезом, заражая своей ядовитой слюной всё и вся. Кажется, что они молятся...
Но кому? Как вор с вором, сговариваясь об ограблении, они перебираются через стену, распространяя свой смрад. Они творят зло. Сучка с выпученными глазами, играя своим толстым красным задом, отдает приказы бандитам-подельникам и насылает их на хисар. В конце концов, преумножившись несметно, они начинают рассказывать друг-другу: «Это —места, оставленные нашими дедами, мы построили эти хисары, не видите? На камнях есть признаки!..» Их мерзкая речь, потрескавшиеся, толстогубые, поганые рты, слюнявое дыхание, гнилая рванина одежд —распространяют болотную затхлость, поднимают падаль...
К ним подходит Дурсунбек с толстой палкой в руке... «Бохолбохи, я вас всех сейчас прикончу! Убирайтесь отсюда!» —кричит он. Нечисть разбегается. Но возвращается вскоре...
Дурсунбек повернулся во сне, пристроил поудобнее голову, но сны его по-прежнему были невыносимы... Страшные видения вспыхивали красками, кровоточили в его глазах... Черные потоки... просачивание весеннего пара из ущелья... Биение голубей в узкой клетке, их тревожный полет... жалкое блеяние потерявшихся ягнят... прерывистый плач младенцев... удары топоров по деревьям... отрубленные головы... охотничьи обозы... потрескивающие костры... пороховые взрывы, разрывающие барабанные перепонки... мерзкий скрежет обоюдоострых ножей...
К позорному столбу в центре деревни привязан вор, и каждый прохожий смотрит на него с ненавистью. Никто не знает, кто он такой. Он не из этих мест... Его губы черны, глаза тусклы, грязные светлые волосы разметались во все стороны. Ноги его обмотаны грязными тряпками, и сам он грязен... Деревенский мулла, Сеттар-эфенди, читает молитвы и шепотом дает вору советы, иногда читает стихи из Корана... Вор не может двигаться, мулла спрашивает его с жалостью: «Ты будешь еще воровать, будешь нарушать законы шариата? » Вор качает головой, соглашается, бормочет... Считая минуты, он клянется... Его «ей-богу» бесконечны... Дурсунбек снова пошевелился, тяжело поворочался, прерывая сон... Медленно-медленно, спокойно- спокойно веки его отяжелели, перед ним возникли другие видения...
Школа в Центральной мечети Махульдура... Мальчики и девочки девяти-десяти лет, разделенные на две группы, стоят на коленях перед своими партами. Двое их наставников — за отдельными длинными партами. На двух стенах большой комнаты висят плетки в назидание нерадивым ученикам, хотя и не очень-то их пугают. Поскольку хвосты плетки были кровавого цвета, все-таки ее опасность давала о себе знать. Провинившиеся ученики всегда думали, что их исключат из школы. У босоногих девочек — учительница-сестра, у мальчиков — безрукий учитель, который спокойно говорит, объясняет и читает наставления. Безрукий учитель объясняет грамматику — сарф- и-нахв — языковеда Моллы Джами и показывает на доске письменные формы некоторых арабо-персидских слов. Он уточняет их произношение и проверяет правильность написания букв. Проходя вдоль длинной парты, он резко останавливает длинную, с острым наконечником терновую указку. Глаза ученика наполняются страхом, он замирает на мгновение... Потом произносит по памяти:
— «Элиф» как «э», «элиф» как «и», «элиф» как «у»; «бе» как «бе», «бе» как «би», «бе» как «бу»...
Безрукий учитель доволен:
—Сегодня ты получаешь «аля».
Он несколько раз окунает журавлиное пишущее перо в чернильницу размером с пол-ладони и делает пометку в тетради. Затем окидывает учеников своим ясным, жестким взглядом. Проходят секунды... О чем он думает?.. Одного из учеников —Адильбека —он спрашивает:
—Сейчас мы во вражеском кольце! Как нам победить? Что ты думаешь по этому поводу?
Адильбек встает, почесывает указательным пальцем голову, поджимает ноги: ему стыдно и неловко перед одноклассниками. И он говорит, держась за край парты:
— Чтобы победить врага... мы видим, что враг большой, мы меньше его... Если наша физическая сила недостаточна, мы должны использовать свой ум, чтобы изобрести новое оружие... Это новое оружие должно быть по размеру меньше оружия врага, и оно должно быть неизвестно врагу... Самое тонкое и мощное оружие — это свет, свет знаний!
Безрукий оджа откладывает указку и треплет Адильбека по плечу.
— Сын мой, эту идею вы должны доносить до всех наших соплеменников, до всего нашего народа, до нашей уммы. Надо объяснять всем: «Самое сильное оружие человека — это свет знаний и сила воли!» Самое нужное для развития и совершенствования ума — это школы, училища, университеты!
Дверь класса вдруг распахивается от ветра, и слышится журчание воды из источника Зынджирли Пинар...
Ах, ах, ах! Этот источник — райская вода, этот источник — прохладный воздух, пища роз, жизнь и душа народа Махульдура... Сердца учеников в классе наполняются радостью...
2
По донесению, накануне вечером враг, воспользовавшись тем, что большое войско Крымского ханства находилось в походе, вошел в Крым и двинулся на Бахчисарай... Местные жители отступили в горы с частью домашнего имущества и скота. Но тысячи людей были перебиты вражеским войском — многие семьи полностью уничтожены...
Суровый Хуршуд-бей, глава местного отряда воинов, объявил о сборе войска из окрестных деревень... Молодые воины из селений Махульдур, Буюк-Озенбаш, Кючук-Озенбаш, Кок-Козь, Ени-Сала, Керменчик, Албат, Бахадур, Янджу, Маркур, Коклуз, Карлу, Истиля, Татар-Осман, Гавр и Янаша собрались на большой площади у селения Фатих-Сала в многотысячный отряд.
Воины были на больших конях с хорошо подогнанными стременами, откормленных и должно обученных. Головы, шеи и крупы лошадей были покрыты кольчужной броней, сплетенной из тонких колец. А колчаны, подвешенные по бокам, с избытком наполнены стрелами. Поводья из мягкой кожи легко играли в руках воинов. Бронзовые ножны мечей и запасных кинжалов с искусными гравировками поблескивали в слабых лучах раннего солнца. Ветер покачивал их, и отблески разлетались как белые бабочки. Ремни штыковых винтовок, закрепленные на спинах солдат, приятно давили на плечи, придавая воинам бодрости и уверенности. Кожухи со штык-ножами на концах винтовок были снабжены специальными ручками для удобства извлечения... На мгновение аскеры застыли — каждый из них был совершенным воином...
С месяц назад жители деревни вырыли в зарослях по краю площади глубокий ров-хэндек, который присыпали хворостом и сухими листьями. По замыслу Хуршуд-бея и других воинских старшин — юзбаши и бинбаши, — во время боя небольшая группа воинов, изображая отступление, увлечет за собой вражеских всадников с лошадьми и снаряжением и зажжет пороховые сосуды, на дне рва... Чтобы разгромить врага, если представится возможность, нужно будет использовать больше технических средств...
Изобретенные местными мастерами круглые взрывные устройства были зарыты в нужных местах на большой площади в виде цепочки, так что при воспламенении одного конца цепочки вся площадь вспыхивала, устройства взрывались и выбрасывали тысячи железных режущих наконечников величиной с лесной орех, которые должны были изрешетить направлявшегося туда неприятеля...
К скалам подкатили вереницу телег, в каждой из которых было по три-четыре среднего веса пушки и ящики, наполненные снарядами, их поставили на плоские обтесанные камни.
За сложенными на склонах отвалами молодые аскеры увидели и запас камней для метания в неприятеля...
* * *
Когда наступила ночь и приблизился долгожданный час, имам войска, дунув в свой зеленый рожок, вышел к выстроившимся во фрунт тысячам татарских аскеров. Расстелив на земле молитвенный коврик, он опустился на колени, соединил руки и помолился:
«Бисмиллахиррахманиррахим! Аллахумма инне э`узю билляхи мин зевали ни`метике ва тахаввюли афиетике ва семи сахатике...»
В самом конце молитвы возглас «Аллах-у-Акбар!!!» достиг окрестных скал, пронесся по далеким долинам и вернулся эхом от «Аллах-у-Акбар!!!», повторенным тысячами солдат. А в это время на высоту подняли местные флаги с золотыми печатями-тамги, заиграли военные трубы, и взрыв барабанной дроби разнес ужас по всей округе...
Когда войско верховых и колесниц тронулось с места под стук копыт, горы и скалы задрожали, даже камни захрустели. Крымские алабаи, привязанные к колесницам, издавали дикий рев, заглушающий все живые звуки гор, сами горы замолчали от их свирепого лая.
Не прошло и получаса, как в отдалении появился вражеский отряд, словно большая черная туча. Воины обеих сторон были взбудоражены и кипели от ярости. Два больших огня приближались друг к другу, и, приближаясь, они ускорялись, пенились и пульсировали, лицом к лицу, они остановились. Несколько мгновений они словно бы изучали и испытывали друг друга... Внезапно как гром прозвучала команда Хуршуд-бея «Вур атеши!». Тысячи крымских аскеров выпустили пули из штыковых винтовок. Тысячи пуль и свистящих стрел дождем посыпались на врага. Противники тяжело качались от усталости, мечи падали из рук, и кровь текла рекой... Дурсунбек первым крикнул «Аллах-у- Акбар!» и ринулся вперед. Двигаясь как раненый лев, он то разил мечом направо и налево, то колол штыком, сбивал с ног... Бушующими волнами татарские аскеры двигались за ним, как кипящие потоки Черного моря... В пылу сражения по уговору несколько групп татарского войска начали отступать к условленному месту.
Глаза вражеских войск были наполнены тревогой. Как только вражеский отряд достиг рва, всадники оказались в ловушке: на полном скаку они валились в ров, подталкиваемые наседающим арьергардом. Их кони уже не могли остановиться... Когда враги оказались вместе, аскер-подрывник бросил можжевеловый факел, целясь в пороховую дорожку... Через несколько секунд ров взорвался точно вулкан, оставляя только пепел, уносимый ветром. Отряд врага исчез с лица земли...
С другой стороны, пока Дурсунбек, словно разъяренный зверь, бросался на врага, его окружила группа из полутора десятка врагов. Направив на него длинные копья и трезубцы, они наступали, чтобы лишить его жизни. В этот момент брошенный вражеский топор расколол пополам его булаву. Враги, оскалившись и скрежеща зубами, приближались к нему. Надежды на спасение не было. Всё ближе и ближе, плотнее и плотнее, тяжелее и тяжелее...
Вдруг рядом с Дурсунбеком словно змей, летящий со свистом, промчался ветер. Дурсунбек присмотрелся... Тот свистящий змей-ветер оказался юным татарским аскером, пытавшимся своим огромным мечом перебить копья, кинжалы и сабли противника, наставленные на Дурсунбека... Когда в дело пускался его грозный меч, сверкали молнии, текли струи пота, звенели доспехи, сверкала и гремела керченская сталь. Не знающий страха молодой воин сминал вражеский отряд, окружавший Дурсунбека, а уцелевших вражеских коней отгонял в сторону. Они были ценным трофеем для махульдурцев...
Дурсунбек, спасшийся от смерти, на миг потерял дар речи; изумленный, он воззрился на молодого воина со скрытым лицом. Но когда из-под сияющего шлема показались туго сплетенные косы, Дурсунбек вздрогнул и замер... Молодой аскер — его любимая, свет его очей, сладость его сердца, нежность души и вдохновение жизни! Он никогда не думал, что семнадцатилетняя Нурузан способна на такое! Сила ее духа, огонь ее тела, теплота души и преданность, готовность отдать жизнь за любимого поразили его! Нурузан укрепила силы Дурсунбека и помогла ему победить врага. В последней перестрелке оружие, изобретенное крымскими мастерами, оказалось превосходным. Применяя различные приемы, они стянули оставшиеся немногочисленные силы душманов на подготовленную площадь... Пользуясь случаем, внезапно, центростремительным способом, с четырех сторон были выпущены смертоносные пули, обработанные специальным ядом... Дождь пуль и страшный грохот взрывов так подожгли противника, что он, не успев опомниться, повернулся спиной, повернул лошадей, которые подоткнув хвосты между задними ногами, как непослушные собаки, которых бьют, стал искать дорогу на Ор-Капу, завывая и подвывая...
3
Молодая пара не могла налюбоваться друг на друга во время путешествия. Их глаза не уставали... Фонтан Джума Джами стал их негасимым маяком, разгоравшимся всё ярче. Вокруг него ночью зажигались стеклянные фонари. Влюбленные ослепляли друг друга глазами. Почему они, стоя рядом, дрожали, как будто падая в обморок, глядя друг на друга, задерживали дыхание? Иногда черные как смоль глаза Нурузан сияли, она улыбалась. Ее дыхание учащалось, чувства вскипали внутри... Она глубоко дышала, и ее упругие груди готовы были вырваться из-под плотной блузки, словно два огнедышащих вулкана. При прикосновении Дурсунбека она стонала от жара, заполнявшего ее сердце.
Она хотела многое сказать, но язык ее был связан, заперт на ключ. Потому что по сути своей она была не эфенди, а ханум... Черная лента стягивала на тонкой талии ее новое платье, сковывая движения, блестели золотые чешуйки на красной феске, перекатывались желтые одноцветные жемчужины на тонкой гранатовой шее, а жемчужные слезы текли по щеке, лицо ее заливалось светом. В такой миг своей изумрудной улыбкой она заставляла трепетать и падать в обморок многих джигитов Махульдура...
Иногда Дурсунбек, сидя верхом, пытался хоть на минуту приблизиться к ней и тянул поводья, понукая коня, но тот, покрытый кованым доспехом и не видя вокруг, не слушался его: привставал на задних ногах, мешкал, подергивал ушами и потряхивал гривой.
Нурузан и Дурсунбек могли видеть друг друга не более мига. Смотреть дольше было нельзя — это стало бы нарушением приличий. Но в этом миге их сердечного сближения заключался смысл всей их жизни. Не было сил превозмочь это притяжение. И в одну секунду они должны были просиять. Именно в ту секунду, когда его охватило пламя, он соскочил с коня, одной рукой подхватил Нурузан под тонкую талию и посадил на коня. Их обоих унес бушующий порыв ветра... Крылья их душ раскрылись, засветились под лучами яркого солнца, когда они возносились на небеса...
Нурузан потеряла сознание в объятиях Дурсунбека.
4
«Ол безмгир ве бакий алем кене шу алем!» Всё возвращается на круги своя...
Какое же это было место между двумя могучими твердынями хисаров! Здесь проходили все церемонии, свадьбы и праздники махульдурцев.
Вымощенная камнем площадь, вмещавшая сотни людей, была окаймлена разноцветными шатрами из плотной ткани, в которых стояли деревянные столы, уставленные яствами.
Кофейные чашки, украшенные красными узорами, подавались гостям на больших подносах. Дыни и арбузы, нарезанные ломтями, яблоки и груши, сливы, персики, тяжелые гроздья винограда, инжир и тарелки со сладостями, приготовленными днями раньше. По краям хисара в огромных котлах варились фасоль и горох, а на темных окраинах площади в затухающих угольях дымились нанизанные на тонкие шампуры шашлыки из ароматной баранины, обвалянной в специях.
От них далеко разносился вкусный запах. Хотя мужчины и женщины, молодые люди и старики, одетые в яркие одежды, расположились по разные стороны, но, поскольку площадь в центре была пуста, а шатры открыты, они могли разглядывать друг друга, а иногда и переговариваться. Застенчивые девушки, проходя, прикрывали лицо марамой*********... Такие строгие порядки были не для детворы, которая стайкой волчат разлеталась во все уголки свадебной площади, дети играли и резвились, танцевали и пели!
Повозки гостей, приехавших из соседних деревень, выстроились на балке Махульдура. Их лошади были стреножены и паслись на лугу поодаль площади. Десятки юных прислужников, следивших за порядком на свадьбе и накрывавших на столы, красиво выглядели со своими разноцветными платками, повязанными вокруг пояса...
На другом краю площади два десятка музыкантов извлекали звуки из своих давулов, труб, зурн, скрипок, цимбал, карнаев-сурнаев**********, развлекая народ... По слухам барабанный бой свадебного оркестра в Махульдуре был слышен аж в Буюк-Озенбаше!
Вдруг группа конных аскеров показалась со стороны ручья и направилась к свадебной площади. Лошади были подкованы и навьючены подарками. Когда они подъехали к хисару Шерефеддина, оставили лошадей слугам и пошли к столам, приготовленным для воинов, народ встал и аплодировал главнокомандующему
Хуршуд-бею и его воинской свите...
На площади хисара появился гонец от хана, одетый в яркий мундир, и, соскочив с коня, припал к руке Хуршуд-бея. Богато украшенный свиток, зачехленный ярким бархатом, был подан Хуршуд-бею — его лицо засветилось, и он подал знак аскеру-знаменосцу, ждавшему его команды. Когда знаменосец подал знак музыкантам, чтобы они стоя играли «Хош кельди»***********, появился другой знаменосец с голубым флагом и золотой тамгой на полотнище, гости встали, намереваясь увидеть и приветствовать Хуршуд-бея с ханской грамотой в руке. В этот момент от верховий хисара показались два всадника на холеных конях: на черном
— Дурсунбек; на белом — Нурузан. Они выехали в самый центр свадебной площади. Народ ликовал!
Жениха и невесту осыпали цветами. В глазах народа Дурсунбек и Нурузан были самыми красивыми и замечательными молодыми людьми в мире! Изумрудные подвески, золотые пуговицы, бисер, блестки на новой, только что сшитой одежде жениха и невесты сверкали под солнечными лучами на весь Кушлук. Дыхание замирало от такой красоты...
Начальник войска Хуршуд-бей встал перед молодой четой, держа в руке грамоту. Распрямив драгоценный свиток, сказал: «Дорогие мои, гости, односельчане и горожане! Письмо, что в моей руке, прислал наш повелитель, достопочтенный хан Фетх Герай! Через несколько минут Хуршудбей, выделяя каждое слово, зачитал послание, написанное на драгоценной бумаге...
Ин-Аллаху лаа-яхлифуль-мейяд ва хува Ахкамуль-Хакимин
Слово хана Фетха II Герая
Как великий и могучий хан Улуг-Орды и султан Дашт-и-Кипчака и Ногая, и черкесов и татар без границ и без имени, и как султан тумана, ста, десяти, тысячи улусов и крымского вилаята сообщаю вам, что я победил врага в страшной схватке и кровопролитном сражении у селения Фетх-Сала. Дурсунбеку и Нурузан-ханым, которые проявили великую храбрость, не щадя своей жизни в кровавой битве, чтобы сломать рога врагу и изгнать этого дьявола из Крыма, я передаю в дар молодоженам сто акров наших самых ценных земель и тысячу золотых дукатов, благословляю их свадебную церемонию и желаю им обоим крепкого здоровья и долгой жизни.
Я сказал моим братьям и сестрам и повелел им, что когда мы дадим ответы на многие вопросы, то мое слово и мое повеление уважаемому главному счетоводу нашей великой казны досконально исполнить мое повеление и передть до последней монеты мой денежный дар.
Датируется сорок шестым числом Рабиуль-Араби от хиджры нашего великого Пророка Хазрата Мухаммада-уль-Мустафы салли-Аллаху алайхи ва саллям.
Би-макам дар-ус-салтанат Бахчисарай.
К тому времени, когда письмо было прочитано до конца, свадебная площадь кипела. Радость и веселье доходили до самых отдаленных уголков Махульдура. Тем временем, не устояв перед зажигательной музыкой, гости собрались вокруг Дурсунбека и Нурузан и стали вместе танцевать «Хоран тепме»***********!
В этот вечер жители Махульдура и окрестных деревень пребывали в счастье и блаженстве мира, под рукой Всевышнего.
* Гугум — медный гравированный кувшин для переноски воды, покрытый тонким слоем серебра. ** Направление в сторону священной Каабы в Мекке. Во время молитвы мусульмане всего мира поворачиваются лицом в этом направлении, где бы они ни находились. В мечетях это направление указывает михраб (ниша в стене).
*** Величание, возвеличивание Аллаха.
**** Большое блюдо.
***** Разновидность долмы.
****** Список, перечень.
******* Переселение.
******** Пожертвование, выкуп.
********* Головное женское покрывало.
********** Медный духовой музыкальный инструмент.
*********** «Добро пожаловать».
