Отец пророка

Отец пророка

Отрывок из романа

 

                                                     Лачинцы говорят: «У человека нет выбора —
                                                     он должен оставаться человеком».

 

Лучше своя дочь

— В добрый час! — сказала Кумсият тихим грудным голосом.

Масандил почувствовал на затылке теплое дыхание жены, в следующее мгновение ее руки мягко опустились на плечи, и он в замешательстве остановился у дверей.

Жена часто говорила ему: «В добрый час!» Говорила, когда провожала за пределы аула, когда он шел в кузницу, что стояла на пригорке в трех шагах от сакли. Но не помнил, чтобы жена, провожая его, так близко подходила, так нежно прикасалась к нему. Не помнил, чтобы уже одиннадцать лет повторяемые и потому, казалось бы, стертые, как старые подковы, слова заключали в себе так много первородной чистоты и тепла. Хотелось повернуться, обнять ее, но мешали узелок с едой и топор в руках. Так ему казалось. На самом же деле в его сдержанности заключалось давнее привычное невнимание к Кумсият как женщине. Он считался с нею как с женой, как с матерью его детей, но мир ее забот был далек от него.

Кумсият не придавала этому значения — все мужья в Лачине сдержанны к женам. Масандил, как и другие, не ведает, что у нее, как и у любой женщины, бывают такие минуты, когда ничто так не дорого, как мужская, пусть и скупая, ласка, как мужское, пусть и молчаливое, внимание...

Выйдя за ворота, Масандил облегченно вздохнул и зашагал по узкой улочке, ведущей за аул. Он ступал легко. Сквозь подошвы тесных, еще не разношенных чарыков* чувствовал, как взбуг­рилась унавоженная за зиму улочка.
Аул кузнецов Лачин, притулившийся на макушке горы, пел десятками голосов петухов-зурначей. В маленьких окнах прилипших друг к другу двухэтажных саклей загорался желтый свет. Рядом надрывно заплакал чей-то ребенок — то ли привиделось что-то во сне, то ли впервые тесной показалась ему люлька.

Заскрипели старые ворота. Наверное, кто-то из мастеров с косами, подковами, серпами, гвоздями направляется в соседний аул на базар или, как Масандил, собрался в лес за древесным углем. А может, чья-то дочь, мучаясь бессонницей, пораньше пошла по воду к роднику...

Под серо-зеленым небом уже проступали силуэты далеких гор, плотной цепью окруживших аул.

На окраине аула из-за приоткрытых ворот выбежал щенок и, бойко тявкая неокрепшим голоском, погнался за Масандилом. Щенок был удивлен и оскорблен, что человек не пустился наутек. И теперь, сам ожидая подвоха, поджал хвост, хотя и продолжал наскакивать с прежним задором.

Масандил, не меняя налаженного шага и не оборачиваясь, добродушно сказал:

— Лай, сукин сын, лай! Сейчас не будешь лаять, когда ж потом из тебя собака получится?

Все радовало Масандила: и разноголосый хор петухов, и загорающиеся окна, и голос ребенка...

В свои сорок лет он заслужил звание уста, стал настоящим мастером. Это немало, если учесть, что многие всю жизнь работают в кузнице, делают то же, что и он, но признания такого не получают.

В семье был порядок. Дети живы и здоровы. Жена не чает в нем души. Уважительная домовитая женщина...

Нет-нет да и вспоминаются ему слова Кумсият, некогда сказанные соседке, жалующейся на мужа: «Если он твой муж, то живи с ним как жена: скорее пусть лицо земли изменится, чем лицо мужа».

Кумсият не изводила мужа упреками, не ссорилась с ним, не перечила.

Между тем Масандил был человек нелегкого характера.

...Когда родилась дочь, он трое суток не ночевал дома. Забросил работу, целыми днями пропадал то у родственников, то у друзей. Хоть и пил много, но хмель не брал его. Из головы не выходила поговорка, неизвестно когда родившаяся в народе: «Дочь что камень для чужой стены, сын — памятник отцу». Уж очень хотелось, чтобы первым был сын — наследник, продолжатель рода! Но что бы ни случилось, как бы ни ломала его жизнь, он никогда не делил боль с другими и тем, кто пытался посочувствовать, говорил: «Лучше своя дочь, чем чужой сын. А пью я потому, что работы нет».

Ему верили...

Никто, кроме жены, не знал, что три ночи он спал в кузнице на старой овчинной шубе, подложив под голову дубовый чурбан, изрезанный клинками, топорами, ножами. Он не сомневался — жена не подаст виду, не проговорится. Но и упрашивать она его не станет, пока все само собой не образуется. Иногда это злило его: «Я, что ли, буду ей кланяться? Достоинство свое оберегает?!»

«Да-а, — вспомнил Масандил, сворачивая на дорогу, ведущую к лесу, — суп она принесла на четвертый день».

Принесла, когда он уже наработался до пота — бездельничать Масандил не умел.

...Вошла в кузницу с дымящимся глиняным горшком в одной руке, с узелком — в другой. Остановилась возле наковальни. Как сейчас помнит: на лицо ее падал свет из окошка, косящегося из-под потолка. Обрамленное темным клетчатым платком скуластое лицо ее с застывшим на щеках легким румянцем, как всегда, было спокойно и неподвижно. Только глаза казались чужими: посеревшие зрачки на какой-то миг остановились на нем и скользнули в сторону...

Уже истекал второй год, как Масандил и Кумсият были женаты. Чуть ли не каждый день он сидел с ней лицом к лицу, видел ее и веселой, и грустной, бывало, просто не замечал, но никогда глаза ее не поражали его так, как сейчас. Взгляд ее проникал в душу, оседал там. Какой-то упорный и даже гордый по-своему взгляд. И тени подавленности не было в нем. Его всегда удивляло, как жена, казалось бы, в безвыходном положении умела держать себя — вызывала не жалость к себе, а уважение. Не унижаясь и унижая, она умела возвысить и возвышать.

...Но вот она отвернулась, сделала шаг к стене, поставила на чурбан горшок с узелком и так же молча, как вошла, собралась уйти, но в это самое время он невпопад ударил молотком по болванке. На звук нервно подпрыгнувшего на наковальне молотка она обернулась, глянула на руки — и поняла его. Руки его, казалось, ничем особенно не выделялись, были такие же, как и у других кузнецов: темные от постоянного соседства с огнем и угловато-костистые от ежедневной тяжелой работы. Но она знала их хорошо и по ним почти безошибочно определяла его настроение. И сейчас — левая с клещами, правая с молотком, уже покоящимся на наковальне, — застыли в ожидании, как это бывало, когда он решался предпринять что-то важное. Две толстые взбухшие жилы на правой руке подрагивали, что свидетельствовало о начавших одолевать его сомнениях. Как он, так и жена знали — ничего хорошего это не предвещает.

Его подмывало отрубить: «Лучше бы кусок железа родила — хоть на подкову пригодился бы!» — но он промолчал: она, кажется, и так поняла его. И он, уклоняясь от ее пронизывающего взгляда, с мрачным остервенением стал колотить болванку. И, как ни странно, под стук молотка, словно во сне, слышал ее удаляющиеся шаги. Не в силах поднять на нее глаза, он все яростней бил молотком. Пот катился градом, заедал глаза, все тяжелее поднималась рука, остыла и посерела болванка, все сильнее сопротивляясь молотку, но Масандил, весь напрягшись и надувшись, как мехи, пыхтел и продолжал ковать. Ковал и ковал, пока немеющая рука не выронила молоток.

Какое-то время он сидел как пришибленный, опустошенный, словно остановившиеся мехи.

Вдруг вновь увидел перед собой скуластое лицо жены с посеревшими глазами.

— Чего тебе? — спросил он и встрепенулся: на месте, где он только что видел жену, мельтешило множество золотистых пылинок, просвечиваемых лучом солнца, пробившимся в окошко.

Он оглядел кузницу, забитую точильными, большим и маленьким, колесами на деревянных ножках, ящиком с древесным углем, каменным корытом с водой, кузнечными мехами, наковальней и тисками, молотками и кувалдами... Все было на месте, даже латаные-перелатанные отцовские мехи, валяющиеся в углу под плотным слоем пыли. Но не было жены!

Свихнулся, что ли?!

Рядом что-то зажужжало. Повернувшись, он увидел, как в прозрачном луче света резвилась большая муха с просвечивающимися боками. Отлетев, она закружилась над дымящим горшком.

Он погрозил ей, нехотя встал и, покачиваясь на отсиженных ногах, проковылял к горшку. Осторожно подняв, перенес чурбан к месту сидения, опустил ноги в земляную выемку, сел, развязал узелок, в котором были кукурузный чурек, соль, перец и его «усатая» ложка**. Стал есть суп.

Обычно такой суп (с почками, с печенкой, с грудинкой) варили редко — когда резали барана или бычка.

Где достала жена почки, печень, грудинку? Да еще кукурузный чурек испекла...

Когда голод унялся, легче стало и на душе.

И обида на жену остыла, подобно раскаленному металлу, опущенному в корыто с водой.

И муха не мешала ему, хотя и с не меньшим, чем раньше, усердием жужжала над ухом.

И жена его словно растворилась в луче света, струившемся из окошка живым потоком солнечной воды...

Наевшись, он вытер рот, усы и кашлянул в кулак, как обычно делал, когда приходил в хорошее расположение духа.

Как выяснилось потом, он не ошибся в догадках.

Сочувствующим соседкам жена говорила: «“Лучше своя дочь, чем чужой сын”, — так сказал мой муж. Так думаю я».

И как бы в подтверждение этих слов она от его имени (Масандил никогда сам не резал никакой живности) попросила соседа зарезать барана и раздарила аульчанам мясо... Рождение дочери в ауле еще никто так не отмечал.

И пошел по аулу хабар***, какой хороший человек, какой достойный отец, какой внимательный муж у Кумсият...

Так случалось нередко — шла по аулу добрая слава о нем, а о заслугах жены никто и не подозревал. Ему бы обнять Кумсият, расцеловать, но он держался отчужденно до тех пор, пока взаимоотношения с женой сами собой не налаживались. Как говорят лачинцы: «Сказанное слово — серебро, несказанное — золото...»

Потом жена, словно больше не желая испытывать его терпение, родила двух сыновей. Потом — еще двух дочерей. Но дочери умерли, не дожив и до месяца. Смерть их Масандил неожиданно для себя переживал тяжело, хотя и не показывал виду. Долго не мог забыть слова врача, сказанные о последнем ребенке: «Можно было бы и спасти ее, обратись за помощью вовремя...»

Как бы то ни было, смерть детей, казалось, жена перенесла легче, чем он. Может, потому что она не чувствовала своей вины перед ними?

А может, она давала ему возможность сгладить свою вину и потешить себя сознанием своего превосходства над нею?

Нет, не жена досталась ему, а клад...

 

А Кумсият была довольна

За последними саклями дорога в лес, словно обломившись о выступ огромного камня-останца, резко пошла под уклон.

Уже совсем рассвело, открылись дали, и солнечным лучам недолго оставалось томиться за вершинами восточного хребта — в ту сторону уводила Масандила дорога.

За лесом начинался большой мир — шоссе, автобусная остановка возле бетонного моста через шумливую реку и в конце пути — город, куда две недели назад собирался перебраться Масандил.

...Поздно ночью, когда в углу заскреблась мышь и на­рушила натянувшуюся между мужем и женой тишину, Масандил сказал как о давно решенном и потому не подлежащем обсуждению:

— В город будем переезжать.

— В добрый час! — сказала жена, как обычно, и замолкла. Потом спросила: — Когда?

— Когда скажу.

— Тебя что-то беспокоит?

— Ты-то откуда знаешь?! — процедил муж неприязнен­ным голосом, в котором скрывалась досада на себя.

— Сердцем чую, — умиротворяюще прошептала Кумсият, расслабленно держа ладонь на руке мужа и прислушиваясь, как беспокойно, в такт ударам сердца, пульсирует в жилах кровь.

То, что жена понимала его без слов, лишь коснувшись руки, ему было неприятно, как и все то, в чем она оказывалась проницательней его. Конечно, главой семьи, хозяином положения в доме был он, и в этом ни жена и никто другой не сомневался. И все равно Кумсият имела над ним неведомую власть, силу которой он, в глубине души, постичь не мог и тем более признать.

Так было и на этот раз.

Ему хотелось помолчать, но, чтобы еще раз убедить ее и еще раз самому утвердиться в единоначалии, он повторил:

— В городе будем жить. Ашрапи давно зовет. — Масандил вспомнил о младшем брате, который работал в городе. — Но не ему ведь («И не тебе!» — подумал он) решать.

Он замолчал.

— Жить где будем? У брата? — спросила жена.

— Найду где, — ответил Масандил и подумал: «Ишь ты! Уже ей в город не терпится. Что-то раньше, когда Ашрапи предлагал, никакого желания не выказывала. Наоборот, город “сумасшедшим ульем” называла. Что удивляться? У женщин всегда так: утром одно, вечером другое».

Мышь продолжала скрестись, как бы заодно с ним подковыривая жену.

— Дети будут рады, — тем же задумчивым тоном сказала она.

— Ты что? Уже сказала им?!

— Как могла, когда сама только слышу об этом? Разве когда-нибудь без твоего ведома...

Она была права. Ни слова не сказав, он обнял ее.

Кажется, и мышь перестала скрестись.

В притаившейся тишине Масандил услышал, как широко и мощно дышала во дворе корова, жуя свою жвачку. В этом чувствовалось что-то древнее, располагающее к простодушию и откровенности. Вздохнув, Масандил улегся на спину и заговорил:

— Теперь, Кумсият, наши дела в ауле не дела.

— Как?

— А так. Было время, когда горец без кинжала не считался горцем. Кинжал, правда, нужен был ему не как довесок к черкеске и не для защиты, как это думаете вы, жен-щи-ны...

— А для чего же?

— Кинжал носят всю жизнь, а нужда в нем на час.

Он говорил медленно и не любил, когда его перебивали или торопили.

Жена выдержала паузу.

— Каким бы сильным ни был противник, — продолжал он, — вынимать кинжал первым считалось трусостью, позором. Мужчина мог погибнуть от руки другого, не прибегнув к помощи кинжала, висящего на поясе: чем жить без чести, лучше с честью умереть! Вассалам, вакалам!****

— Зачем тогда мужчине кинжал?

— Зачем, говоришь? Вовсе не для того, чтобы грозиться, как это вы, женщины, думаете. И не для войны. Ведь сама знаешь, лачинцы никогда не делали ни ружей, ни пи­столетов, хотя могли мастерить их не хуже других... Ну а зачем им кинжал нужен был? Во-первых, на случай, если больное животное мучалось, чтобы заколоть его и облегчить ему конец. Во-вторых, на случай, когда надо было указать, куда и по какой дороге углубился в лес: если зарубка слева — иди налево, справа — направо... В-третьих, на случай встречи со зверем... Но, а если еще точнее сказать, и во-первых, и во-вторых, и в-третьих, — для того чтобы защищать таких болтливых женщин, как ты!

Жена по голосу поняла, что муж хоть и говорит жестко, но не сердится на нее. Поэтому она с не­скрываемым удивлением спросила:

— Женщин защищать?

— Вот именно!

— Вададая-вабабай!***** — искренне, но тихо (чтобы случайно не оскорбить мужа) засмеялась она. — Родилась среди кинжальных дел мастеров, живу всю жизнь среди них, но об этом слышу впервые.

— Ничего удивительного: вам всегда кажется, что вы все знаете. Между тем для мужчины, как раньше, так и теперь, нет ничего обидней, когда задевают честь женщины. Почему? Да потому что женщина прежде всего мать, потом сестра, потом жена. Когда речь шла о чести женщины, мужчина, не задумываясь, пускал в ход кинжал.

— Поэтому-то я и спокойна за себя, — не то в шутку, не то всерьез сказала жена, обнимая мужа.

— И никто не осуждал его за печальный конец, — все так же сосредоточенно продолжал он, стараясь как бы потактичней освободиться из объятий жены. — Позор мужчины для аула не так страшен, как позор женщины.

— Ты, конечно, вправе ругать меня, но я что-то не помню, чтобы кто-нибудь так отнесся к жен­щине.

— Как не помнишь? Забыла, как все мужчины аула поднялись с кинжалами, когда парень из соседнего аула умыкнул дочь Шарабовых? Что было бы, если б не вернули!

— Все равно ведь парень забрал ее.

— Не забрал, а сама захотела жить с ним. Это разные вещи. Желание женщины священно для мужчины.

— Как бы не так, — заметила нерешительно она.

— Что ты сказала? — с враждебной напряженностью спросил он, отодвигаясь от жены.

— Малакай ведь никто из мужчин не помог, — сказала она, вспомнив о девушке из аула, которая неделей раньше вернулась из заключения.

— Это особый случай, Кумсият. Все произошло тогда так мгновенно, что мы только успели увидеть Идриса, который валился на землю с торчащим из живота кинжалом. А у Малакай лишь платок мелькнул за углом сакли...

— Вы, мужчины, осуждали, конечно, бедную.

— Наоборот, Идрис не по-мужски поступил: сорвать на глазах у аульчан платок с головы девушки на выданье — это уж слишком! Кто женится потом на такой девушке?

— Раз так, то почему вы, мужчины аула, не пошли в милицию и не освободили Малакай? Она ведь, бедная, восемь лет отсидела от первого до последнего дня.

— Потому и не пошли, что закон для всех одинаков — как для мужчин, так и для женщин: убил человека — отвечай, — сказал он и удивился своему желанию увидеть Малакай: что стало с нею за восемь лет, узнает он ее или нет?

— Все равно жалко Малакай: под тридцать, наверное, ей, кто теперь на ней женится, какая у нее может быть жизнь? Все только косятся на нее. Избегают ее. Теплого слова никто не скажет...

— Да-а, — сказал он, думая о своем.

— Вообще-то ничего такого не случилось бы, если бы и тогда, как сейчас, запрещали мужчинам носить кинжалы. Может, я и не права, но мне кажется, что не надо было делать эти кинжалы ни раньше, ни теперь.

— Как это «не надо было»? А в войну?.. Забыла, как аульчан мобилизовали в Орджоникидзе, чтобы наладить на заводе производство клинков? Кинжалы фронту нужны были, как и винтовки...

— Сейчас ведь нет войны. Если будет, тогда, конечно...

— Все равно кинжалы больше не понадобятся, — упавшим голосом сказал он.

— Почему?

— Время их прошло. Теперь ведь бомбы и ракеты всякие...

— Не дай Аллах! Отец с войны не вернулся. Дядя. Сестра с голоду померла. Сколько детей осиротело... Да и отец бедной Малакай жив был бы. Кто только выдумал их, эти проклятые войны!

— Подлые люди еще не перевелись в другом мире, Кумсият...

— Ты и теперь на оборонный завод пойдешь работать? — спросила она, вспомнив о том, что в молодости муж работал в городе на оборонном заводе.

— Зачем? Где?

— Ну, в городе, куда переезжаем.

— Там нет таких заводов.

— И слава Аллаху! Везде бы перевелись они...

— Что-то вдруг тебе город нравиться стал! — заворчал он, сердясь на некстати заблеявшего во дворе козленка.

— Что тебе нравится, то и мне, — сказала она, с трудом подавляя волнение: наконец наступил тот самый удобный момент, которого она ждала на протяжении всего разговора. Боясь упустить его, она как бы между прочим, будто речь шла о чем-то незначительном, добавила: — Только одно меня немного беспокоит...

— Что?

Он повернулся на бок, чтобы разглядеть лицо жены. Но в ночной тьме лицо ее едва различалось. Даже звезд в окошке не было видно. Зато опять заскреблась мышь.

— Может, об этом и не стоило говорить, но я боюсь, что наш отъезд будет воспринят как бегство из аула, — проговорила она.

Под окном всхрапнула лошадь, и это вывело Масандила из себя. Он неприязненно откинул одеяло, сел и спросил:

— Почему ты так говоришь? Что я, человека убил? Чужую жену совратил? Дом обокрал?

За резким тоном он все еще пытался скрыть то, что уже стало явным для обоих.

— Такой причиной отъезд можно было бы и объяснить, — подала голос она.

Он встал, подошел к окну. Смутно вырезалась во тьме голова лошади и выше — край забора.

— Что-о? Есть причина посерьезней?

— Не знаю. Может, да, а может, и нет.

— Ты что мне душу выматываешь?!

Она повернулась к окну, сказала:

— Сама мучаюсь, Масандил, хотя, может, и нет причин для этого. Кто-кто, но я знаю, какой ты уста. Но ты второй раз не смог рассечь этот злополучный гвоздь и вскоре после этого покидаешь аул... не знаю, как тебе объяснить... Словом, аульчане считают, что ты смирился с поражением, признался в своем бессилии.

«Каков клинок — таков уста», — говорят лачинцы. Если кузнец хочет заслужить у аульчан уважение, то он должен сделать такой клинок, чтобы им, не повредив лезвия, можно было рассечь гвоздь, лежащий на чурбане. Не каждому кузнецу такое под силу. Отец Масандила был одним из непревзойденных в ауле уста. Славы отца жаждал и сын. Несколько дней назад он уже второй раз пытался доказать свое мастерство, но клинок только царапнул гвоздь, затупив лезвие. У Масандила опустились руки, и теперь, вспомнив об испытании, он рассердился:

— Не хочу я никому ничего доказывать! Вассалам, вакалам!

— Но ты дал слово,

— Кому?

— Сам себе.

— Когда?

Кумсият тяжело вздохнула и не отозвалась.

Лошадь мотнула головой и переступила с ноги на ногу.

— Ты слышала? — Голос Масандила стал угрожающим.

— Не слышала, но знаю.

— Другие слышали?

— Не слышали, но знают.

— Откуда знаешь? Откуда знают? Что ты мелешь?

— Да, Масандил. И сам ты это знаешь.

— Ты что от меня хочешь?

— Я бы не стала говорить об этом, если бы не жена Шараба.

— Ей-то что надо?

— Наоборот, она так обрадовалась, что тебе не удался кинжал. Ведь ее муж давно уста... Правда, она мне прямо ничего не сказала, но если бы ты только посмотрел на нее, заглянул в глаза, поговорил бы с ней... Никогда не думала, что человек может так радоваться неудаче другого...

— Вот как! — живо отреагировал Масандил. — Если только захочу, такой клинок выкую, что хваленый кинжал ее мужа разрублю им, как липовую палку!

Лошадь опять помотала головой и вздохнула, будто уставший человек.

«Можно подумать — тяжелые мысли в голове!» — сердился на лошадь Масандил.

А Кумсият была довольна собой и походила на человека, который поднес горящую спичку к хворосту, отошел и, потирая от удовольствия руки, поглядывает, как огонь сам по себе разгорается.

 

Разве он мужчина?

На другой день утром, войдя в кузницу, Масандил не сразу понял, что произошло. Будто просторней стало в кузнице. И светлее.

Но даже чистое, вымытое Кумсият окошко не радовало его. Опустив ноги в земляное углубление, он привычно сел на набитую кусками войлока, шерсти и других отходов подушку. Видно, жена старательно взбила ее — она была не такой жесткой, как обычно.

Перед горном, вокруг наковальни не было ни пылинки. Напротив пустовало место жены с таким же, как и у него, земляным углублением, но с подушкой из разноцветных лоскутьев.

Масандил посмеивался: «К чему ей пестрая подушка? Не девчонка ведь!»

Дело было в бережливости жены: ни один лоскут от платья или рубашки, ни одну нитку из старых джурабов или клочок шерсти от овчинной шубы она не выбрасывала бездумно.

Справа от ее сиденья взгляд Масандила выхватил старое почерневшее сито, до краев заполненное древесным углем. А еще вчера жена говорила, что уголь кончился. Наверное, остатки, хотя и не похоже: уголь крупный и плотный, будто отобранный. Значит, был запас.

Взгляд его скользнул по консервной банке с желтым порошком, стоящей слева от него, ближе к горну.

Жена собрала порошок из-под точильных колес. Получался он из отходов точки и употреблялся при сварке железа со сталью...

Как она, взрослая женщина, мать троих детей, не может понять: ни взбитой подушкой, ни чистотой и порядком в кузнице не заставить его взяться за безнадежное дело. Глупый народ эти женщины!

— Слава Аллаху, успела! — облегченно вздохнула Кумсият, появившись перед мужем и садясь на свое место.

Масандил перебирал на большом деревянном подносе, обгрызенном по краям мышами, куски железа и стали и недоумевал: ему казалось, что сталь разных сортов у него давно кончилась. Впрочем, может, и нет: он не помнил, где что лежит. Куски железа и стали валялись возле горна. Но даже мысль о том, что жена собрала все это в поднос и этим как бы пригласила к работе, была неприятна ему, как был неприятен сейчас ее приход, ее возбужденный тон, ее довольное, полное какой-то тайной гордости лицо с ярче обычного выступившим румянцем и со сверкающим взглядом больших глаз.

— Ты что это, как девчонка... — начал было он, но жена, будто не расслышав его, перебила:

— Не знаю, как у Султана, но у чертенка Амира точно твой характер!

Она говорила о младшем сыне, которого муж, как ей казалось, недолюбливал.

Он, чтобы запастись терпением, стал перекладывать из руки в руку кусок стали.

— Помнишь, как вчера Амир вызвался помочь пасти козленка?

Муж не помнил, потому что при нем никто не говорил о козленке, но промолчал, отводя взгляд от жены. Не раз замечал он, что женщины нередко выдают желаемое за действительное, не могут коротко и ясно говорить: любят, чтобы им поддакивали, переспрашивали, показывали, как ты заинтересован их рассказом, хотя тебе до этого дела нет.

— Так вот, — продолжила жена, — Тутум посмеялась над Амиром: ты, дескать, еще мал, пока тебя разбудишь, козленок с голоду помрет. Амир обиделся, но промолчал. Утром спускаюсь доить корову, а козленка во дворе нет. Поднимаюсь в комнату: Тутум спит, Султан спит, а Амира нет. Бужу Тутум, бужу Султана и айда искать. За аулом, под двуствольной яблоней, козленок пощипывает травку, а Амир сидит рядом и спит, досматривает сон. Руки, точно как ты, держит на груди. Вот так...

Она скрестила руки на груди. Он ощетинил обожженные усы:

— Ну и что?

— Сама удивляюсь, — сказала она, разжигая огонь в горне. — Если бы Султан сказал, если бы даже ты сказал Амиру, что он еще мал для этого, может, и не обиделся бы. Но слова Тутум задели его как мужчину, и он...

Она подняла глаза на мужа и поняла, что перестаралась: говоря о дочери, она слишком явно намекала на вчерашний разговор о жене Шараба, слишком явно было ее нетерпение видеть мужа кующим злополучный клинок!

Глаза Масандила стали похожи на раскаленные угли. Он с пренебрежением отбросил кусок стали на поднос, будто отбрасывал от себя и все то, что сказала жена. И тут же как ни в чем не бывало принялся чинить лемех, который недели две спокойно валялся среди всякой всячины.

На душу Кумсият лег камень, хотя она не подала виду. Украдкой посматривая на мужа, она раздувала мехи до тех пор, пока засунутая в угли часть лемеха не накалилась до светлой желтизны. Казалось, вместе с пламенем и леме­хом накалялась и обида на мужа. Потом помогала ковать лемех, опуская молот на его раскаленную часть так, что муж едва успевал переворачивать его на наковальне. Но стоило вспомнить, как старалась она, чтобы муж сегодня мог приступить к выковке клинка, — обида вновь начинала саднить острой раной.

Она, как и любая жена мастера, хорошо знала, что качество клинка зависит от стальной части, которой огибается железная болванка. А выковывается эта стальная пластинка весьма сложным способом. Для чего в первую очередь необходимо иметь сталь трех сортов: так называемая «альхана» — самая крепкая сталь, «антушка» — крепкая сталь, «дугалала» — мягкая сталь. В мягкой стали у Масандила не было недостатка, но «альхану» и «антушку» ему еще надо было достать, а тут они под рукой! Не станет же объяснять, как выпросила она у дедушки эти куски стали, а у соседей уголь... Впрочем, узнай он об этом — не миновать бы скандала. Он не любил, чтобы жена просила у других...

В кузницу вошла Тутум в больших галошах на босу ногу, в материнском коричневом платке, наспех накинутом на голову, и в длинном ситцевом платье. На ее белом личике привлекали внимание редкие для горянки зеленоватые глаза и маленький носик.

Кумсият не любила, когда кто-нибудь расспрашивал о лице дочери. А мужу это нравилось, хотя сам он никогда об этом не говорил. Но разве Кумсият обманешь!

До их свадьбы Масандил некоторое время жил в городе, работал на заводе, там и женился на городской де­вушке, а потом не то избил, не то из-за жены покалечил кого-то, отсидел и вернулся домой холостяком. Родители безуспешно сватали ему то одну, то другую девушку. Он пришел в такое отчаяние, что готов был бежать из аула. Но счастье повернулось к нему лицом. Как-то Кумсият, когда подруги дружно ругали Масандила, из чувства противоречия сказала, что и он человек, и притом не хуже многих аульских парней. Это дошло до его матери, а потом и до непутевого жениха. Кумсият вышла замуж за Масандила, хотя симпатий особых к нему, равно как и к другим парням, не испытывала: ей просто по-человечески было жаль его. И теперь делала все, чтобы изо дня в день оправдывать сказанные когда-то ею слова.

Он никогда не вспоминал о городской жизни, о первой жене. Да и Кумсият делала вид, что равнодушна к его прошлому.

Но однажды, когда собралась стирать рубашку мужа, из нагрудного кармана выпала цветная фотокарточка девушки, завернутая в тонкий картон. Кумсият поразили зеленоватые глаза, которые так и вопрошали: «Ну как, нравлюсь я тебе?» Маленький носик и маленькие малиновые губы придавали ее лицу детскость, и казалось, что де­вушка не только знала об этом, но и гордилась, как бы предвосхищая, что она всегда останется такой молоденькой и привлекательной. Особенно поразила Кумсият бесстыдно приоткрытая грудь, которую она хотела разглядеть повнимательней, но не могла, стесняясь, будто сама обнажалась перед посторонним. Задетая за живое, она поняла, что это городская жена Масандила...

Муж не подал виду, что фотокарточка исчезла. Это радовало ее: значит, думала Кумсият, ему все равно. Но, с другой стороны, иногда ей казалось, что он не может забыть о первой жене, — тогда муж становился ей ненавистен. Мысль эта особенно тревожила ее с тех пор, как родилась Тутум. Она чем-то напоминала девушку с фотокарточки, и после того как Масандил, на четвертую или пятую неделю со дня рождения, впервые взглянув на дочь, как-то растерялся, а потом, словно вспомнив что-то, засиял, она все поняла. Смятению ее не было предела, но ни муж и никто другой в ауле не знал, скольких изнуряющих душу усилий и невыплаканных слез стоило ей сдержи­вать себя.

Прошло десять лет, и боль воспоминаний уже не так остро тревожила Кумсият, хотя Тутум нет-нет да и напоминала ей о девушке с фотокарточки.

Так было и на этот раз.

— Мама! Султан не слушается — не учит уроки, — сказала Тутум, глядя на мать и в то же время на ощупь ища босой ногой слетевшую галошу.

— Вададай-вабабай! Тебе-то какое дело? Пусть не учит! — неожиданно для самой себя резко сказала мать, впившись взглядом в лицо дочери.

Не смея оторвать глаза от матери и не найдя галоши, Тутум опустила ногу на земляной пол и замерла, не понимая причины такого ответа. Мелькнула мысль: мать сердится из-за того, что она впопыхах пришла в ее платке и галошах. Мать терпеть не могла неряшливости, особенно когда это касалось ее, Тутум. «Неважно, что девочка носит. Важно, чтобы она была опрятная и чистенькая», — говорила она. Но ведь Тутум не в аул вышла — три шага до кузницы. Другие девочки в чем попало по аулу ходят — и ничего, а ей...

Хоть бы отец поддержал Тутум, но он даже не взглянул на нее. Напрасно она пожаловалась...

Кумсият отложила молоток, повернулась к дочери (Тутум стояла на одной ноге, большим пальцем правой ноги чесала левую) и, как бы оправдываясь перед ней за свою горячность, перевела разговор на сына:

— Учиться не хочет! Будто одолжение делает! — говорила она, то и дело бросая взгляды на мужа. — Зачем делать добро, когда тебя не понимают и не хотят понять? Пусть делает что хочет: ходит задом наперед, становится на голову, ломает, бросает (что сын должен был «ломать» и «бросать», она не поясняла), раз ему так нравится, раз ему так хорошо. А ты, доченька, не обращай на него внимания, занимайся своим делом, — закончила она, исподтишка глянув на мужа: вот так, мол, тебе — получай!

Масандил по-прежнему молчал. Кто-кто, а он знал, что она только внешне кажется такой суровой, на деле же отходчива и незлобива.

Пока он точил лемех на колесе, жена пошла домой и, найдя Султана сидящим за учебником, а Тутум — по-хозяйски хлопочущей у очага, вернулась в кузницу. Мысль о том, что в конечном счете как сын, так и муж сделают то, чего она (ради них же самих!) добивается, рассосала ее обиду, она преобразилась.

Масандил отложил лемех и, не глядя на жену, проговорил:

— Отнесешь завтра.

— Куда?

— В колхоз.

— Может, сегодня же?

Голос жены выдавал ее благодушно-игривое настроение, в какое она приходила не так часто.

Он скривил усы, но не глянул на жену, деловито взял части сломанного серпа и задумался.

— Боишься? — спросила вдруг она тем же голосом, в котором был припрятан вызов.

— Кого?

По тому, как на руках взбухли ветвистые жилы, она поняла, что вопросом своим не на шутку озадачила мужа.

— Меня.

— С чего ты взяла?

— Почему Шараб может бояться своей жены, а ты нет?

— Сдался он тебе! Да и жена его...

— Ты разве не слышал?

— О чем?

— Что на годекане****** вчера случилось.

— Не слышал и слышать не хочу.

— Весь аул об этом говорит.

— Я хабары не собираю, — сказал он, с трудом подавляя вспыхнувшее любопытство и прилаживая к кускам серпа железную пластинку.

— А-а, — произнесла она, проверяя щипцами, не потух ли огонь в горне, — ты же вчера не выходил из дому — с кунаком сидел. А то бы сам мне рассказал.

Он покачал головой: «Ну и бестолковый же народ эти женщины! Можно подумать, что я хожу на годекан лишь за тем, чтобы потом рассказывать ей аульские хабары».

— Так вот, — сказала она, доставая щипцами из-под угля шлак, — сидят мужчины на годекане и, как обычно, хабарничают. В самый интересный момент к годекану подходит жена Шараба и делает мужу знак. Шараб, недослушав рассказ, встает и идет к жене. Подвыпивший Диванхана говорит: «Ты бы дослушал рассказ, уста Шараб. Жены, что ли, боишься?..» — «Боюсь», — отвечает ему Шараб не то в шутку, не то всерьез. Диванхана смеется и говорит: «Разве ты мужчина после этого?» А Шараб не удивляется, не возмущается, а спокойно отвечает: «Жена говорит, что да». Диванхана еще пуще смеется и говорит: «Слышите, что он сказал: жена говорит то, жена говорит это! А ты что говоришь, уста Шараб? Слова поперек ей не можешь сказать. Жены боишься!» А Шараб все так же спокойно отвечает: «Что это ты так удивляешься, Диванхана? Кто мне кушать готовит? Жена. Кто стирает? Жена. Кто в делах помогает? Жена. Кто ночью... — Кумсият отвела глаза от мужа и продолжила: — Если, Диванхана, ты будешь делать для меня все то же, что и моя жена, то я и тебя буду бояться».

Масандил засмеялся коротким смешком, скривил вправо нижнюю губу и прикусил край усов, что обычно делал, когда сдерживал себя.

Кумсият с удовлетворением отметила, что за весь день муж впервые раскованно глянул на нее — темная горечь, приставшая, словно ржавчина, к его душе, растаяла.

Но ни в этот день, ни на следующий Масандил даже не пытался взяться за выковку клинка.

 

* Чарыки — самодельная обувь из сыромятной кожи.

** «Усатая» ложка — сплюснутая деревянная ложка, предназначенная для усатых.

*** Хабар — весть.

**** Вассалам, вакалам — и кончено дело.

***** Вададай-вабабай — ой-ой-ой.

******** Годекан — место, где собираются мужчины аула.