Minun vepsläine oza
Vauktan unen süles
En voi nikut uinota. Kärautelemoi lämäl sijal sinna-tänna. Rižan, miše ühten jaugan kibištab, a käzi ei muja nimidä. Olen-ik mugoine vanh? Ka en! Vozid-ne om minei jo... en sanu kuverz’. Ved’ minä olen naine. En sanu, miše neižne olen, vai murz’ain, no en sanu — vanh ak-ki. Neiččen, kudamb völ ei ole mehel-ki, vai murz’aimen, kudamb vaiše läksi mehele, — i akan keskes om pit’k elo — i aigkeskust. Ak nece ei ole jo nor’ ristit, no hän völ ei ole mamš-ki. Mamšikš meil kuctas jo vanhoid akaižid, baboid. Ka naku minä olen kus-se keskes. Vozid om äi minei, no heng om völ ani nor’. Ka irdnägol-ki en ole völ truhl’avaine. Sikš en luge ičtain vanhaks.
No mikš-se tämbei en voi uinota. En ole väzunu, en palahtelde nimiš, kaik om kuti hüvä. No minä ved’ olen vepsläine, meletan ičemoi kelel. Ka, olen vauktan unen süles! Jose olen unohtanu, miše olen vepsläine? Olen pit’kha elänu kaks’keližes mirus, meled-ki päs hüppiba se venäks, se vepsäks. En voi eskai ehtta el’geta, miččel kelel meletan. I sid’ iški pähä — ka olen putnu vauktan unen sül’he! Konz tuli pähä venäks, miše nece om ”бессонница”, ka minei tegihe tusk hengel, pän kibištaškanzi. A konz johtutin, miše minä olen vepsläine — ühtnägoi minus mi-se om vajehtanus! Tuli pähä: ”A mikš meile, vepsläižile, om anttud jo vanhazesai nece aigkeskust — vauged uni?”
Vauged uni! Se om kuti uni, no minä kaiken nägen, el’gendan, johtutan, nägen ezile. Vauged uni om anttud sen täht, miše voiži seižutadas elos i meletada männuziš azjoiš. No voib kacuhtada edehepäi-ki. Midä linneb homen? Min kandab minei homnine päiv? I sid’ minä kuti el’genzin ani sel’ktas, midä znamoičeba minun täht sanad ”vauged uni”. Olen jo küpsnu sihesai, miše voin eläda johtutesil. Ned ei olgoi kaiken vaiše kebnad, minun elo-ki ei olend kebn. No kaiken-se tämbei, oldes vauktan unen süles, nägen enamban vauktoid elon polid. Tagana om pit’k elo, voin rindatada sen aigkeskustoid. I tuli taht muštelta i panda bumagale nenid minun muštlosid. Olen vepsläine. Vepsän kelel ei ole muga äjan kirjutadud. A ku om muga, ka voib olda, ken-se minun rahvahaspäi varastab ani nenid minun sanoid da vaihid, minun meletusid da rižoid? Mitte om olnu minun vepsläine oza? Om-ik olnu nece oza vai — muite — elo? Mugoine elo, miččel eläb jogahine ristit. Ka, tedan, muga om-ki! No siš-se om-ki jüvä — kirjutada neciš elos, mitte om olnu minun vepsläižen ozan. Kirjutada siš, mitte nece ”vepsläine” oza om olnu minai, midä om tonu. I siš-ki, midä minä olen tonu da andnu minun ”ičemoi” vepsläižele rahvahale, kudamban juril minä olen elänu, kudamban melevudel olen kaznu, kudamban kelen vänd mindai om vedänu neciš elos. Naku min toi minei nece minun ”vauged uni”. Ei-ik nece ole hüvä, miše tämbei olin vauktan unen süles?! Ka, tämbei nece oli ani ozakaz aigkeskust, mitte andoi minei tahton kirjutada ičein meletusid minun ”vepsläižes ozas”.
Kuz’voččen neičukaižen laps’aigaspäi
Olen kuz’voz’ne. Navedin jokseta adivoihe Ulli-baboinnoks: hänen sur’ pert’ seižub videskümnes metras meiden pertišpäi. Sikš minä kaiken minun laps’aigan olin matkas ühtes pertišpäi toižhe. Ulli-baboi i F’odor-dedoi eliba ühtes Natoi-tädin kanzanke. Natoi-tädi oli minun ristimamoi. Nece čoma naine oli kaiken aigan vessel da muhukaz.
A baboi minun oli melev, laskav, pehmedtabaine, ani pikaraine korktudel. Muštan hänen modon: sil’mäd lujas mustad, teravad, čomad, pähä paik kaiken oli sidotud, a paikan čogaižed ličtud modpoliškoiden alle, kuti jänišan korvaižed, vaiše alemba muga ripuiba ilosišti. Navedin besedoitta hänenke. Hän tezi äi erazvuiččid starinoid, mahtoi niid starinoita kelenvändol, ani kuti hän korktal laval oli vai scenal seižui, a minä olin nägijan. Erašti minä čududelimoi, kut hö dedoinke kožuihe, ved’ dedoi mugoine hil’l’ ristit oli, hänen sana oli ani kuti kuldaspäi tehtud.
Dedoi oli ani korged, mugažo mustsil’mäine. Minei-se sil’mäd tataspäi jäiba, sinižed, a baboin da dedoin rodus kaikil mustad sil’mäd oliba. Dedoi erašti minei starinoiči sarnoid, no nece oli ani harvoin. Enamban kaiked muštan sarnan kondjas-pujaugas i mikš murahaižen hibj om kuti kahtes palaspäi tehtud, a hämähoukule om anttud vald tehta ičeleze verkoid. Nece sarn murahaižes i hämähoukus oli ani mugoine melekaz, ei kuti sarn, a mitte-se melevuden karččine starin. Murahaine žalihe hämähoukule, miše paimned södes mecas longid äi leibmuruid i tošt lomud jätaba, sen jäl’ghe om jüged mecadme murahaižile sirttas, a necidä ei sand tehta. A hämähouk oli paimniden polel:
— A kutak heile söda, ved’ heil ei ole mecas stolad.
Murahaine sanui:
— Lähtkam Jumalannoks, hän pätab, ken om oiged, a ken ei ole.
Tuliba taivhale Jumalannoks. Se küzui, miš azj om. Murahaine žalihe paimniden päle, miše heiden jäl’ghe om jüged murahaižile sirttas mecadme. Jumal küzui hämähoukud, midä se meletab neciš azjas. Hämähouk polestaden paimnid sanui:
— Ved’ tarbiž paimnile-ki söda! Heiden rad om mugoine tarbhaine kaikiden eläjiden täht. Hö kogonaižen päivän joksendaba sinnä-tänna lehmid da toižid živatoid kactes da paimetes.
Jumal meleti vähäšt i sanui:
— Nece azj ei maksand sidä, miše taivhaze libuda.
Sid’ dedoi küzui mindai:
— Kut sinä meletad, mikš hän muga sanui?
— Dedam, en teda, midä vastata-ki.
Моя вепсская доля
В объятиях бессонницы
Никак не могу уснуть. Ворочаюсь в теплой постели туда-сюда. Чувствую, что одна нога болит, а рука ничего не чувствует. Неужели я такая старая? Так ведь нет! Годов-то мне уже... не скажу сколько. Я ведь женщина! Не скажу, что я девушка или молодуха, но не скажу, что и старая женщина. Между девушкой, которая еще не была замужем или не стала молодой женой, и женщиной — большая жизнь и промежуток времени. Женщина — уже немолодой человек, но она еще и не старушка. Старушками у нас называют уже старых женщин, бабушек. Так вот я здесь где-то посередине. Лет мне много, но душа еще совсем молода. Так и на вид еще не трухлявая. Поэтому не считаю себя старой.
Но почему-то сегодня не могу уснуть. Не устала, не волнуюсь ни о чем, как будто все хорошо. Но ведь я вепс, думаю на своем языке. Так ведь я в объятиях бессонницы! Неужели я забыла, что вепс? Я долго жила в двуязычном мире, и мысли перескакивали с русского на вепсский и наоборот. Даже не успевала понять, на каком языке думаю. И тут даже не поняла, ведь попала в бессонницу. Когда пришло на ум по-русски, что это «бессонница», так мне стало тоскливо, голова заболела. A когда вспомнила, что я вепс, — сразу во мне что-то изменилось. Пришло на ум: «A зачем нам, вепсам, уже исстари этот промежуток времени — бессонница?» Бессонница! Это как сон, но я все вижу, понимаю, вспоминаю, вижу наперед. Бессонница дана для того, чтобы можно было остановиться в жизни и подумать о прошедших делах. Но можно посмотреть и вперед. Что будет завтра? Что принесет мне завтрашний день? И тут я поняла очень ясно, что для меня значит слово «бессонница». Я уже дозрела до того, что могу жить воспоминаниями. Они не всегда только легкие, и моя жизнь не была легкой. Но все равно, в этом состоянии вижу больше светлых сторон жизни. Позади долгая жизнь, и захотелось вспомнить и переложить на бумагу эти мои воспоминания. Я — вепс! На вепсском языке не так много написано. А если это так, то, может быть, кто-то из моего народа и ждет именно этих моих слов, моих воспоминаний и чувств? Какой была моя вепсская доля? Было ли это счастье или — просто жизнь? Такая жизнь, которой живет каждый человек. Возможно, так и есть! Но в этом и есть смысл — писать об этой жизни, какой была моя доля вепсянки. Хочу написать о том, какова эта «вепсская» доля была у меня. И о том, что я принесла и дала «своему» вепсскому народу. Ведь его корнями я жила, его мудростью питалась, и родной язык вел меня в этой жизни. Вот что принесла мне эта моя «бессонница».
Ведь хорошо, что сегодня я была в объятиях бессонницы?! Да, сегодня это прямо счастливый период, который дал мне желание написать размышления о моей «вепсской доле».
Воспоминания из детства шестилетней девочки
Мне уже шесть лет. Люблю бегать в гости к бабушке Уле: ее большой дом стоит в пятидесяти метрах от нашего дома. Поэтому все свое детство я ходила из одного дома в другой. Бабушка Уля и дедушка Федор жили вместе с семьей тети Наташи. Тетя Наташа — моя крестная. Эта красивая женщина была все время веселой и улыбчивой.
А моя бабушка была умной, ласковой, с мягким характером и очень маленького роста. Помню ее лицо: глаза очень темные, внимательные, красивые, на голове всегда был завязан платок, краешки которого смешно висели, как уши у зайца. Любила беседовать с ней. Она знала много разных историй, умела их рассказывать с образными выражениями, как будто она стояла на сцене, а я была зритель. Иногда я удивлялась, как они ладят с дедушкой, ведь дедушка был таким тихим человеком, его слово было как из золота вылито. Дедушка был очень высоким, тоже темноглазым. У меня-то папины глаза, голубые, а в роду бабушки и дедушки все темноглазые. Дедушка иногда рассказывал мне сказки, но это было очень редко. Лучше всего помню сказку, почему тело муравья как будто из двух частей, а пауку дано право плести себе паутины.
Эта сказка про муравья и паука была такой умной, как будто мудрая легенда. Муравей жаловался пауку, что пастухи, обедая в лесу, много хлебных крошек и другого мусора оставляют, поэтому муравьям тяжело по лесу бегать. А паук был на стороне пастухов:
— А как же им есть, ведь у них в лесу нет стола.
Муравей сказал:
— Пойдем к Богу, он решит, кто прав, а кто нет.
Пришли на небо к Богу. Он спросил, в чем дело. Муравей пожаловался на пастухов, что после них муравьям тяжело по лесу бегать. Бог спросил паука, что он об этом деле думает. Паук, защищая пастухов, сказал: «Ведь нужно и пастухам есть! Их работа очень важна для всех. Они целыми днями бегают туда-сюда, следя за коровами и другими животными». Бог немного подумал и сказал:
— Это дело не стоило того, чтобы на небо подниматься.
Тут дедушка спросил у меня:
— Как ты думаешь, почему он так сказал?
— Дедушка, не знаю, что и сказать.
— Так ведь они сами могли переговорить с пастухами. А пойти жаловаться не кому-то, самому высшему судье, который на небе, — это самое последнее дело!
Это обижает людей.
Дедушка любил такие умные слова и все время задавал мне вопросы. И тут я спросила:
— Дедушка, так что Бог-то сказал?
— Бог дал пауку золотые нити, чтобы тот спустился на землю с неба. Поэтому паук и умеет плести теперь паутины. А муравью пришлось самому прыгать на землю. Он прыгнул, его тело и раскололось. Теперь он как статная стройная женщина — талия такая тоненькая.
Тут мне на ум пришло, что я еще у деда спрошу:
— Дедушка, почему у нас в доме на вепсском языке паука называют «рыбаком»?
— Так смотри, внученька, поэтому и называют. Ведь он ловит мух и других насекомых в свою сеть, как настоящий рыбак. Действительно, у нас к паукам было какое-то теплое, что ли, отношение. Когда снимали его паутины в доме, то всегда говорили:
— Прости нас, сделай новую паутину, а эти мы смахнем, они уже грязные. Не обижайся и принеси нам новости.
Действительно, у нас считали, что паук приносит вести, чаще — новые: кто-то удачно выходит замуж или женится, кто-то деньги получает, покупает новую лодку, к кому-то гости приедут и так далее.
Позже я узнала, что у разных групп вепсов пауки были значимыми существами, их нельзя было назвать прямым именем, а нужно было использовать «тайные имена», или так называемые слова-табу. Поэтому называли разными именами, например, как у нас в Лахте, рыбаками.
С дедушкой было нелегко разговаривать, он был очень умным и все время хотел знать, что я сама думаю о том или о сем. А так все его время было посвящено делам, он не мог жить без работы: так и остался в моей памяти: в руке был топор или нож или какой-то другой инструмент, например колодки для изготовления валенок. Помню, что в нашей деревне, когда я была меленькая, в каждом доме была какая-нибудь вещь, чем этот дом был известен.
