Пастух
Длинны, ой как длинны сутки для пастуха! Они тянутся-тянутся, словно бесконечная северная равнина. И кажется, что их каюр — вечномолодое остроглазое солнце — заснул в пути. В таких случаях всезнающие старики говорят, что солнце смутилось от человеческого взгляда. Старики, старухи, мудрые стари...
«Бумажка!.. — Шагах в двух от меня, между кочками, белела бумажка. — Наверное, кто-то курил махорку да забыл положить в карман», — подумал я и развернул.
«Здравствуйте, дорогие папа и мама! Это пишет вам плохой сын Конде...» — Эрге!* Ведь это мое письмо! Как сюда попало? А! Вчера, наверное, выронил. — «Сейчас ваш Конде уже один пасет стадо, а в стаде полторы тысячи оленей. Они его совсем не боятся, за человека не принимают. Особенно не слушают, когда в кормовище много грибов. О, их они очень любят. Глаза у них темнеют, и они прямо на пастуха бегут. Конде один раз даже плакал от обиды...»
Тут что-то больно кольнуло сердце. Это обида, утренняя обида проснулась во мне...
Когда солнечные лучи начали свой золотой танец на утренней росе, я вернулся. Сердце мое захлебывалось от радости, даже усталость, камнем давившая, казалось, сползла, улетела, а желудок больше не просил еды, как будто одно приближение к чуму утолило голод. Но это продолжалось только до тех пор, пока я не очутился в дымном чуме. За столом сидели бригадир и двое русских геологов. На столе дымилась жирная оленина, а возле тарелок — серебристая «плохая вода»**, в граненых хрупких стаканах. Увидев меня, бригадир хотел было улыбнуться, но в следующий же миг все его внимание потонуло в стакане.
Вскоре геологи уехали к себе, и я остался с бригадиром. Он же был красный, как луна, и поглядывал на меня неопределенными сонными глазами. Потом подсел ближе ко мне, обнял за голову и поцеловал где-то около подбородка, обдав при этом противным запахом спирта. Просяще взглянул на меня, спросил:
— Конде, младший братишка, скажи-ка, могу ли я сейчас идти в стадо?
Я ответил, что, конечно, нет. Он заулыбался, обнажив темные гнилые зубы:
— Вот-вот! Молодец, мой братишка, сразу видно, умный, о, очень умный! Весь в отца!.. Ну а теперь скажи, что сделать со стадом? Оставим без пастуха?
Я ответил, что оставить стадо без пастуха нельзя. Тут бригадир заерзал на месте и, склонив голову набок, как собачка, ждущая кость, сказал:
— Вот-вот! А Татор сегодня поехал к дедушке, вернется только к вечеру. Я не могу... — и с озабоченным видом глядя на огонь, хотя это ему плохо удавалось: — Ну кто же пойдет?.. Кто, а?
Я понял. Про себя послал его к «невидимому черепу дьявола»*** и, с трудом проглатывая затвердевший вдруг кусок мяса, тихо произнес:
— Вчера олени напали на грибы... помучили...
— А зачем ты сюда пришел! Задаром есть мясо?! — грубо перебил меня бригадир, и началось. Сначала — поучения, потом ругань, а в конце — угрозы.
Вернуться в стадо все же пришлось.
Олени меня встретили недоуменными взглядами, как бы спрашивая: «Ты что, опять пришел?», но тут же, как бы говоря: «А нам все равно кого мучить», с самым безразличным видом стали искать «спрятавшийся» ягель. Только один старый хондетэгэ**** еще долго сочувственно глядел в мою сторону. Подошел к нему. Олень спокойно дал обнять себя за шею. Взглянул в его умные глаза, и губы мои невольно шепнули: «Ничего, старина, выдержим...» И вот, сижу на круглой, как голова, лохматой кочке. А обида, затихшая было на время, опять проснулась и стала грызть мое сердце: «Эх, если б там был отец. Показал бы он ему…» От воспоминания об отце защипало в носу, на глаза навернулись слезы, сквозь капли на ресницах увиделось изрытое морщинами доброе лицо отца. Оно то приближалось, закрывало все небо, то уходило, исчезало в далеких облаках. О, как мне хотелось, чтоб рядом был отец, погладил по голове, пожурил немножко, посмеялся надо мной. Но его не было. Даже образ его, вызванный памятью, сразу исчезал: стирали олени, их ветвистые рога, пестрые бока, плывущие как по воздуху. Все же добрые глаза отца, словно синие лоскутки неба появляясь между облаками, успокаивали, подбадривали меня.
«Хватит плакаться!» Встряхнул головой, встал, огляделся кругом. Далеко на холме, как снег, белел наш чум. Там, верно, еще ругается бригадир. А здесь! Какой простор! Какая свобода! Никто не ворчит на тебя. Ты — хозяин! Захочешь — поешь, кричишь, прыгаешь, можешь и помечтать. И мне так весело стало! Захотелось даже... прыгнуть на лохматые облака, висящие надо мной, как черные оленьи шкуры, снять их и освободить солнце. И — чудо! — словно прочитав мои мысли, облака чуть расступились, и оттуда выглянуло веселое солнце. Оно опустилось на меня, на оленей, на холмы и побежало дальше, прыгая километровыми шагами, оживляя тундру. Я побежал за ним, перепрыгивая ямы, кусты тальников. Мое настроение передалось и оленям: один такой же молодой, как и я, стал скакать, к удивлению других, высоко поднимая задние ноги. И так смешно, стыдно стало мне, глядя на него, что даже пальцы вспотели. Вот таким смешным, наверно, выглядел и я со стороны. К счастью, никого вблизи не было. А олени, немые, природой обиженные, никому ничего, никогда не расскажут...
Завечерело... День заторопился на запад, в спешке даже не убрал грязные шкуры-облака. Они так и остались висеть на ночь. Вслед за уходящим днем появились старшие сестры ночи — сумерки. Они шаг за шагом, метр за метром, закрывая озера, болота, ямы, стали наступать на меня со всех сторон. Вот уже скрылся белый чум, куст густого тальника, важно восседавший на курганчике, озеро, круглое, как тарелка, и желтое большое болото. Олени, почувствовав приближение ночи, задвигались, заторопились — надо же плотно поужинать перед сном! — и разбрелись в разные стороны, гоняясь за сладким манящим ягелем. Пришлось поорать и дать порядочную нагрузку уставшим ногам.
Постепенно стадо округлилось, сплотилось и улеглось спать. Только молодежь еще гуляет, дразнит старших. Вот годовалый бычок напугал старого быка, внезапно боднув сзади. Бедняга, не ждавший нападения, мигом вскочил и, по инерции сделав несколько шагов, остановился. Постоял, лениво пожевывая оставшийся во рту ягель, затем, медленно повернув голову, взглянул на нарушителя. И что бы вы думали? Поборов свою лень, бросился на бедного шалуна. А тот — раз! И за спину других. Найди его там!..
Наконец, все легли. Уснуло стадо, уснуло все вокруг: и храбрые северные березки, и бездонные темные ямы, и желтые хлюпающие болота, и голубые нестареющие озера. Уснули, наверное, и пьяный бригадир, и в далеком родном чуме — отец и мать, и дружки в поселке — Оподе и Коля. Все! Все! На мягкой оленьей шкуре. И видят приятные сны. Только я, как провинившийся, со слипающимися глазами вторые сутки хожу по сонной тундре. А сон так и давит, вот-вот свалит...
Бодрствует одна ночь, мигом счистившая грязные облака, да ее детки — веселые звезды. Им, конечно, весело: они весь день не бегали за оленями, никто им не мешал спать. Вот поэтому-то катаются по небу, как по льду, да глядя на меня, перемигиваются между собой.
Но зато на земле, уставшей от птичьего гама, острых копыт оленей, жгучих иголок солнца, стоит глубокая тишина: земля, безобидная старушка, крепко спала.
Обошел стадо. Все спокойно. Ни единого движения, шороха. Даже жутко.
Отдыхаю, упираясь грудью на палку. Так надежнее. Одолеет сон — упаду, напугаю его. О-о, он коварен, этот сон! Тебе будет казаться, что ты не спишь, просто думаешь о том о сем, а встанешь на ноги... Утро! Ни оленей, нич-чего! Со мной такое случилось недавно, месяц тому назад, когда впервые стал выходить один на дежурство. Днем, как и всегда, мне пришлось побегать, собирая оленей, и к вечеру до того устал, что вопреки предупреждениям опытных пастухов лег на землю. Усталость как рукой сняло. И так приятно было лежать, забыв обо всем на свете. И так влюбленно глядели на меня звезды, что я решил обязательно спеть им свою самую любимую песню и только после этого встать. Пел громко, с чувством и вдруг с радостью почувствовал, что я... дома, у родителей, а вся эта беготня за оленями, слезы — сон. Мать надо мной наклонилась и смеется. И спрашивает, кого ты испугался, сынок. Я рассказываю ей, как я во сне пас стадо, как целый день бегал, как плакал от обиды на оленей. И как пел звездам свою самую любимую песню. Мать все улыбалась, потом внезапно глаза ее расширились, рот раскрылся и ка-ак закричит: «Где?!! Где олени?!!» Я поднял руки, и закрыл ими лицо, как бы защищаясь от удара, и... проснулся. Оказывается, это кричал бригадир. Лицо у него было страшное. Он был готов не только избить до смерти, но и съесть меня. Но я среди сверстников всегда отличался увертливостью — мигом вскочил на ноги и давай бежать. Сначала бригадир бросился было за мной, но, видя, что ему не догнать, остановился и от злости стал грызть чаут*****, посылая мне вдогонку проклятия. К счастью, в ту злополучную ночь не пропало ни одного оленя, а то бы мне не миновать порки.
И вот с тех пор, не-ет, не ложусь на землю. Не попадаю в силок сна.
Дав отдых ногам, опять волочусь. Прислушиваюсь к каждому звуку, вглядываюсь в темноту... Ничего подозрительного. Нет!.. Я замер. Мои сонные глаза выхватили что-то черное, большое... движущееся. «Что это такое?! Волк?!» Глаза мои проснулись, загорелись и стали изучать таинственный предмет. Затем, холодея всем телом, крепко сжав палку, осторожно направляюсь туда, вернее, мои ноги направляются. Медленно сокращается расстояние между нами. Чтоб спугнуть зверя, я стал громко говорить, ругаться. Но он не двигался, большой, бесформенный. «Наверное, волк, притаился за кустами, — промелькнула мысль. — Ждет меня». Сердце стучало, билось, как пойманная куропатка, стремилось выскочить наружу — трепетало около рта. По спине пробежал противный холодок. «А может, людоед? — От отца слышал, как за ним однажды гнался однорогий людоед. — Откуда знать, может, еще не вымерли они...» Опасливо, чтоб чудовище не заметило моего поворота, оглянулся: никого. Стадо спокойно спало, уткнув носы в землю. Оленей было много, очень много, а на холме — люди. Это придало силы. Значит, я был не один...
А волк, или кто там еще, лежал, притаившись за кустами. Делаю шаг, другой, держу палку впереди себя, приготовил ножик. «Вот болото! — громко кричу. — Обогну с юга! Через него, надеюсь, не прыгнешь!» До куста осталось не больше десяти шагов. Отступать уже нельзя.
Если трус увидит, что от него бегут, — осмелеет, обнаглеет. Очень мало осталось до куста. Кровь холодеет в жилках. «...Хороший, настоящий был пастух...» — скажут завтра, увидев мои кости. И все будут плакать. Бригадир тоже. Ведь все это произошло по его вине. А мать... ослепнет от слез...» Глаза устали от напряжения, вспотели, и пот течет по щекам. «Нет! Я не плачу! Это глаза вспотели. Ы! Кукул! Не радуйся!» — Я больше не шел. Стоял посреди болота, по колено в воде, выкрикивая все, что приходило на ум. Потом передохнул — тишина страшная! Только ветер, споткнувшись об меня, грустно воет в ушах.
— Э-ге-ге-ей!.. — Но волк — никакого внимания на мои крики. И тут: «А-ай!!!» Он пошевелился! Даже тальники закачались! И поднялся! И вытянулся! И... зашагал к оленям... годовалый олененок, по прозвищу Лодырь!
Нервный хохот вырвался из груди. Подбежал я к «страшному» кусту и, уткнувшись в землю, горько заплакал от стыда, позора. Так пролежал несколько минут, до тех пор, пока в груди не растаяла горечь обиды. Потом поднялся, снял малахай. Задобревший ветер прозрачной, нежной рукой стал вытирать мое лицо, гладить щетинистые влажные волосы. От этого прикосновения по телу пробежала приятная волна от головы к ногам и там исчезла, а вместе с ней и все волнения, страх. Все мое существо пело, веселилось.
Счастливый и довольный (ведь все-таки победителем оказался я, а не «волк»), повернулся к стаду. Олени, милые олешки, обеспокоенные моим странным занятием, проснулись и стояли на стройных, как ива, ножках и глядели на меня. — «Милые...» — вскрикнул я от наплывшей радости, любви к ним и крепко-крепко зажмурил глаза.
Так стоял несколько мгновений, потом ме-едленно стал разъединять прилипшие друг к другу веки: в прозрачном тумане плыли олени, синее небо с побледневшими звездами, сумрачная, старательно вымытая ночью равнина. И столько красоты было вокруг, что с ужасом подумал: не сплю ли я? Для проверки ущипнул кожу на руке. Нет, не сплю! Как же раньше не замечал этой красоты? Неужели мои глаза были закрыты белой пеленой, как у Охаде? Нет! Просто думал только о своих сутках, как продежурить без потери, без лишних хлопот, не очень уставая.
И понял: в жизни для того и существуют трудности, преграды, чтобы их преодолевать, а побеждая — прозреть!
* Междометие, близкое по значению русскому «фу!».
** Спирт.
*** Ругательство.
**** Прирученный был олень.
***** Чаут — аркан.
