Цыган
Тялось тя кизоть поздавсь. Васенда ламос ашезь прашенда лов. Паксятне учсть ляпе акша вельхтямат — пельсть эендафтомс пряснон. Шуфттне, визнемок штада ронгснон, анасть лешень панархт и руцят. А тяни вов тялось кодавок аф паневи. Мартсь ни аделавома лангса, а ушеса, мярьгат, тяла кучка. Нурдсь курьксты валазяста, Ванькань алашанц пильгонза аф пезондыхть ловти.
«Но! Манюня! Но! — тозоряй вожиятнень алясь. — Удат, што ли?» Шямоню тюс алашась содаф киге моли саворне, прянцка аф кеподьсы. Афоли матодовсь. Совхозста куду сон сельмонь котть и удомбачковок пачкоди — мзярксть ни мековасу арнеф. Тялонда азоронц нурдса усксы, сёксенда и тунда — крандазса. А кизонда Ванька, совхозонь постуфсь, арни ластя. Тяшка стадась ялга аф ванови. Сонь кизосонза лия алятне атякс ни пряснон лувсазь, пакарьхть пянаклангса эжнихть, а Ванька кемоста нинге камбразса кирди. И аф валги, мзярс сонць председательсь аф паньцы. Мярьги: «Саты, Иван Сергеевич, покамс, пинге ни ваймамс».
Эста, пади, и кадсы нинге шабакс пингста содаф тевонц. Но совхозонь оцюнясь мзярс аф кашторды, сяс мес постуфть полафтыец аш.
Оттне тушендыхть покодема ошу, а курмозьшка веленязост лядондыхть сят, кит эряфкшуфт ни. Хуш и тазанят нинге, но стадань ванома кивок аф кошардови, кивок аф тердеви. Стака. Эрька варжака, шиньберьф ластя киртте! Пара, шкайсь ванозе Ванькань, войнада меле урозкс лятф иднять, макссь кеме шумбраши. Сизьгемонь киза ни теенза топодсь, а сон аф седиень сярядема, аф копорень-пильгонь шулкфтома тячемс аф содай. Тише ляди — киндивок аф ётави. Капать пряска куцись сон. Нява кодама од картт путсь! Мезенди? А кати... Арьси, сизи цёрац якамда-шяямда, эряма вастонь полафнемда и мрдай вели. Ламоц алятне тяфтама надиямань мяльхть прясост кирдихть, аньцек аф най лацост лисенди.
Маладсть келунь аф оцю поранять ваксс. Вов ни велесь прянц няфтезе. Варсихнень каркнамасна алашатьке стяфтозь. Синьге панихть тялоть эса и, мярьгат, эсь ётковаст абонкшнихть, мес шта тяфта ламос аф туй. Ванька юкссезень куфайка пунянзон, крхкаста таргазе ваймонц и кельгиень сельмованфса ашкодозе перьфпяльть.
Кизонда ня васттне прокс ваяйхть туста сянгяря лугати. Вазнять сотсак — аф няеви потмостонза. Туйхть имошне-панкне, сайхть ошста иттне унокнень мархта. Велень ару кожфкясь, калдазса касфтф жуватань палнясь, эсь траксонь лофцонясь пяк ладяйхть шумбрашити. Вов кда ащельхть ламоняс, ярхцсельхть топодемс, вийхть кочксельхть. Ванькань жуватадонза лама — тязовок эрьгац саты. Нльне тракстьке сонць потьнесы. Рьванц кяденза ёфси аф кондястихть, суронзовок кичкоргодсть. Мезень потяма! Пяшксе ведаркаське аф кеподеви. Стирнякскиге Шура ушедсь дояркакс покодема.
А вдь ингольдень пинкнень тракснень кядьса потьнезь. Лама стакада ланганза ётась. Мзярда сембе алятнень сявозь войнав, тракторс озась. Кинди-бди сокамальвидемаль, велесь андомаль. Да нинге фронту эрявсь кши кучсемс. Сяськомада меле синь Ваньканц мархта рьвяясть, и Шура мрдась меки фермав. Да и кизос корявок сон Ванькада сяда сире — 9 кизот ётксост. Одста тя аф няеви, а сиредезь, эх, кода маряви... Аф стак унокне Ваньканц аф «атяй», а «од атяй» лемнесазь.
Вов тяфта синь и эряйхть тяни кафонест — од атясь сире бабанц мархта. Ванька кода машты, ужяльдьсы рьванц, лишнай мезьге аф тифти кудса. Пиди и сявок саты. Да и корхтай ялга кудса ули, кодама сяда оцю паваз эряви... Манюня алашась хуш и ёню, семботь шарьхкодьсы, а кялец вдь аш.
«Кода курокста, Манюня, эряфсь ётась...» — ужяльдезь азозе Ванька и шарфтозе прянц, бта фталу синь кадондыхть аф нурдонь кит, а марнек ётаф эряфть кинц. «Вай, а тя вирень шяйтанць коста сявовсь?» — сргозсь арьсематнень эзда алясь. Мельгаст, кяшендезня, бта пелезня мольсь врьгаз. Ванька варжазе нурдти путф ружьянц — вастсонза, и мезе ули виец нотфтазень вожиятнень. Алашась ардозь — врьгазське ардозь. Алашать сетьмофтьсы — вирь шяйтанцьке сетьми. «Сак, сак маланяти, — аноклазе Ванька ружьянц, — тескафтте эстокиге коняти». Сяльде ванць-ванць сяда оржаняста и смеказе — тя аф врьгаз моли мельгаст, а пине. Тя сядонга дивандафтозе алять! Врьгазтивок аш коста сявовомс тя вастса, вирсь ичкозе. А пинесь мезе тяса юкстась?
Стане и пачкодсть куду марса, шяйтанць — мельгаст. Ванька панжезень ортатнень, сувафтозе алашанц. Пинеське сувась — бта най тяса и эрясь. Сонць оцю, понац равжа-равжа — афкуксонь цыган. Стама лем теенза алясь и макссь — Цыган. Увай жуватац сонь вестевок ашель. А мес? Да кати-мес. А тя, няк, сонць пялонза кить музе. «Тянди и улема, — мярьгсь эсь потмованза азорсь, — катк эряй, марса стада карматама ванондома».
И виде, постуфсь Цыганть эзда стама цебярь лиссь — вешентть лия, аф муят. Тянь Ванька васенце шистокиге шарьхкодезе, кодак лихтезе колхозонь стадать сянгяря паксять лангс. Аньцек ювади: «Цыган!» — пинесь вармакс лии и меки мрдафтсы ворьгодемс нокай жуватать лядыхнень ёткс. Постуфть тевоц ниле пильгса ялганц мархта сяда тёждяста тусь. А мес шта инголи пине ашезь воденда? Эх, шава пря...
Но аф ламос кеняртькшнесь Ванька ёню пиненцты. Сараст кармась сязендема. Да хуш сонць эздост ярхцаль! Аф! Срафтсыне тирьхкокс и латцесыне куцема прять инголи. Ванька тянкса каяфтозе кеденц байдекса, ёразе тяфта тонафтомс. Аф ламода прявиясь, но салама усолонц сяка ашезе када. Мзярда повсезень шабрать мацинянзон (мянь кемгафтува пря!), алясь кармась озафнема сонь кшнинь пиксс. Сайхть совхозста — пиксть кргати, лиякс аш кода. Да дяряй панневи зиянць, конань салава тиендезе тя шяйтанць?!
— Ашель пиненьке, и тявок аф пине! — ашезь лотксе сюцемда Шура. — Машфтк и сембе!
— Да кода шавса? Кода кядезе кеподи... — нинге кирдсь каршезонза Ванька. А сонць ни мзяроце весь аф уды, сяс мес сотнеф пинесь ве-вешка то суви, то печкф жуватакс ювади — воляшис тяфта пря анай. Аф эстеест, аф шабратненди — киндивок удомс аф максы.
«Пади, тонады», — петнезе эсь мяленц Ванька шабратнень кяжи сельмованфснон кунцемста.
Цыганць тонадсь. Кармась кудса сяда сетьмоста прянц вятема, но тяни стадань ваномста ушедсь охотас якама. Повась фкя уча — Ванька аралазе пиненц, кле, эрьгодсь учась, врьгазсь сязендезе. А кодак ни омбоцеть, колмоцеть веляфтозе, ласьксь алять седис. Салайсь кодавок аф тонафтови — хуш кеденц ваткак. Кода и врьгазсь. Кода тяк анда, сяка вири ваны. «А пади, Цыгантьке вероц врьгазонне? — сась Ванькань пряс мяльсь. — Сяс и колай-салай, сяс и, кода тяк анда, аф топафтови».
«Тячи мольхтяма пангс, Цыган», — пшкядсь весть пинети алясь и кильдезе алашанц. А кептернять вастс путсь крандазти узерь и кайме. Цыганць арды инголи, а Манюнясь — мельганза. Пинесь тонадсь ни и шарьхкодезе, кда азорсь аф ластя, виде киге ардома, совхозть шири аф пувордама. Ванька ваймама шистонза, мзярда полафнезе постуф ялгац, кармась Цыганть сяда сиденяста вири сявондемонза. Пади, ляды эздонза, эрьгоди, пежеска сувамс аф сави. Да дяряй тя шяйтанць юмай? Пинесь лоткась вирть малас и учсь, мзярда молембачк уды Манюнясь пачфтьсы крандазть и азорсь комоти эздонза.
— Эрь, Цыган, тонга ваймак, — мярьгсь Ванька, сявсь кядезонза узерь и озась сери пичеть алу. Пинесь, мезеньге кальдяв ашезь учсе и велясь азоронц ваксс. Яфиесь кафта пяли пулонц эса и весяласта ванондсь азоронц лангс. Шобдавань расась кенерсь ни коськомс. Шинь сюролдатне эцесть салмоксу тараттнень пачк и котьфнезь Ванькань шамац.
Алясь кеподезе прянц — менельге уйсть тёждя акша коволхт. Ванька нежедезе копоренц шуфтти и кармась ванондома мельгаст. Синь бта парьхциень шуваня сюреста кодафт. Вага уи корабля, парусонц вармась уфасы. А мельганза алаша. Аф ни Манюнянц лаца, менельстоннесь сери пильге, кувака шяярь, акша — тяфтапнень телевизорса няфнесазь. А тя кие? Пиненди шарфни. Пиленза стядот, оцю пря — врас Цыганць, аньцек аф равжа.
Ванька фкя кядьса фатязе пинеть пиледа, лкнафтозе, а омбоцеса ни узерсь аноколь. Тона мянць, нолазе ктморяй кядть и шаштсь сяда маланяти. Ванькань седиец цють изь сязев пачк. Стясь — пинесь мельганза. Озась лия вастс — Цыганць ландясь пильгонзон ваксс. «Тяни кода тя шяйтанть ваймоц сявома? — молаткакс эрьхнесь прясонза. — А вдь сявома... Монць вятине, эстейне и явфтома эздон». И Ванька шарьхкодезе: кда аф тя минутать, то эста мзярдовок аф. Кеподезе кяденц и тескафтозе узерь шовоньца Цыганть коняс. Весть, кафксть. Пинесь велясь и лпакодсь.
«Простямак, Цыган, но лиякс аш кода мархтот», — тяряфтсь араламс прянц алясь. Шувсь лотка, шаштозе тоза пинеть и ёрдась лангозонза кафта-колма кайме мода. Тукшнесь ни, но мрдась, вешсь пичень тарад и вельхтязе пинень калмоть.
«Но! Манюня! Но!» Алашать куду Ванька арфтозе стане, бта мельгаст панцть врьгаст. Шура шарьхкодезе, кодама тевста мрдась мирдец, валга ашезь пшкяде.
«Ётай ши-кафта, сетьми седисонза толсь», — арьсесь эсь потмованза.
Сон фалу тяфта таколдсь жувататнень инкса. Весть кода-бди тракссна ашезь вазыяв. Урадсь траксське и вазняське. Пяк пичедсь инксост Ванька, нльне сельмонзовок аф фкя ши начктольхть. Траксть инкса кода аф ризнат, сон вдь велеряйти и симдиня, и андыня. А колай пинеть инкса мезенди пряцень сярятьфнемс? Хуш тя и стане, но Шура лац содазе мирденц тяфтама обуцянц и кой-коста кельгозь рахсекшнесь лангсонза, мзярда Ванька авардсь кинонь ваномста.
— Дураконя, — корхнесь теенза эста Шура, — тя вдь аф афкуксонь эряф, а арьсеф!
— Катк арьсеф, но ломаттне сяка ужяльхть, — вов и сембе валоц.
Недяля ни ётась, кода Ванька пиненц вири калмазе.
— Тяни мон пинень шавиян, Шура, — кода-бди пшкядсь рьванцты алясь. — Да кодама шавият? — вярьгак вайгяльхть ювадсь бабац. — Муть кинь инкса пряцень апрякамс! Тя аф пине, а шяйтан! Сюронза аньцек ашесть сатне! — И поладозе: — Коза ускить, тоса и вастоц! Саты! Архт ваймак.
Тракссь потяф, жувататне антфт. Шопотькшни. Ванька лакафтсь тишень чай, каязе кружкати и маладсь вальмяти. Ванды кильдьсы крандазс алашанц и арды лавкав, пади, панжада кармай. Рамай кафтошка ящик лимонад, ламбама «атёкшт», эрь кодама конфетат — ня шитнень унокне каникулас сайхть. Яфодезе вальмянь занавескать и лофташкодсь.
— Шура, ватта, тя кодама жувата ортаньконь инголи велясь? — тердезе Ванька рьванц.
Шура варжакстсь вальмава и сетьмоста азозе:
— Афоли тя... афоли тя Цыганце, Ванька? Алясь кадозе чаенц и ласькозь ульцяв. И виде — сон. «Да кода тяфта? — дивандазевсь азорсь, — мон вдь монць, эсь кятть, машфтыне ёжензон и калмайне вири? А сон эреклась и сась».
Ванька кеподезе пинеть прянц и, абондозь и сяка пингть кенярдезь, мярьгсь:
— Сяка мрдать, шяйтан!
А пинесь комафтозе узерьса тапаф конянц и, кода най тиендсь, нолазе азоронц кяденц и... лиссь ваймоц. Врьгазонь версь, родфтома-плямафтома цыганць, колай-салай шяйтанць кулома сась куду.
Цыган
Зима в этом году припозднилась. Сначала всё снега никак не могли дождаться. Боясь застудить озимые, поля выпрашивали у нее теплые пуховые одеяла. Деревья в лесу тоже требовали себе снежные покрывала и платки, чтобы прикрыть наготу.
Пришла, всех одарила зима, не поскупилась. А сейчас пора и честь знать. Но не тут-то было, теперь ее не выпроводить, не прогнать.
Март уже на исходе, а как будто середина зимы. Полозья скользят гладко, ноги справной бурой лошадки, тянущей за собой сани, не вязнут в снегу.
— Но, Манюня, но! — знай себе погоняет ее мужик. — Спишь, что ли?
Лошадь Ивана по знакомой дороге идет с опущенной головой, не торопясь. А может, и вправду заснула. Путь из совхоза домой она и с закрытыми глазами найдет — за столько лет-то...
Зимой хозяина Манюня в санях возит, весной и осенью — в телеге, а летом он, совхозный пастух, верхом на ней ездит. За таким огромным стадом пешком не уследишь! В его годы деревенские мужики все бороды уже поотпускали и греют кости на печи, а Иван крепко еще в седле держится. И не слезет, пока сам председатель не скажет ему: «Хватит, Иван Сергеевич, потрудился на славу. Время и тебе отдохнуть пришло». Тогда он и оставит с малых лет знакомое ему пастушье дело. Но председатель не торопится, так как Ивана заменить некому. Молодежь вся в город сбежала, осталась в деревне пригоршня стариков и старух. Есть несколько мужиков, которые и помоложе его будут, только совхозное стадо пасти никого из них никакими калачами не заманишь.
Оно и понятно, тяжело... Иди-ка попробуй целый день в седле побудь. Не каждый выдержит. Бог любит Ивана, без отца без матери выросшего после войны сиротинушку, бережет. Седьмой десяток на днях разменял, но ни сердечной болезни не знает, ни ломотой в костях не мучается.
Сено косить выйдет — зятья за ним не угонятся. Он и стогоправ умелый: копну сложит так — залюбуешься! А двор какой добротный сладил новый: с хлевом на четыре головы и свинарником просторным. Зачем, спрашивается, всё это ему? Дочери в городе живут. Если вот только сыну... Иван всё тешит себя надеждой, что он в конце концов устанет по чужим краям скитаться и вернется в отчий дом.
Многие отцы согревают душу на старости лет мыслями такими, многие. Но не всегда блудные сыновья слышат их.
Поравнялись с березовой рощицей, вон и деревенька показалась. Вороны каркают одна другой громче. Знать, не поделили что-то, даже Манюню разбудили. А может, устав от долгой протяжной зимы, своими криками так гонят ее, как будто та услышит их. Эх, глупые вы, птицы... Иван расстегнул на потертой фуфайке верхнюю пуговицу и глубоко вдохнул мартовский воздух. Окинув взглядом родные просторы, залюбовался. Всё кру гом вышито рукодельницей-зимой белыми пуховыми нитями.
Летом эти места утонут в сочных цветущих лугах.
Привяжешь теленка — не видать, настолько они высокие и густые.
Ягоды-грибы пойдут, приедут дети с внуками из города. Чистый деревенский воздух, свое мясцо, парное молочко пойдет им на пользу. Побыли бы подольше, сил набрались, глядишь, и щеки бы зарумянились. А то в городе разве это жизнь? Так, сплошная маята. У Ивана скотины много, сил пока хватает держать. Он и корову сам доит. У жены руки совсем для этого не годятся: пальцы скрючились все. Какое там доить, ведро воды ей не поднять...
Девчонкой еще Шура его в доярки пошла. И тогда ведь доильных аппаратов не было, руками приходилось доить. А ферма будь здоров какая в те времена в колхозе была!
Когда всех мужчин на войну забрали, Шура на трактор села. Кому-то надо было деревню кормить, да еще на фронт продовольствие отправляли. После победы они поженились, и Шура тогда снова к своим коровам в колхоз вернулась.
Но и по годам она старше Ивана, целых девять лет разницы между ними. В молодости это не заметно, а вот в старости шибко в глаза бросается. Неспроста его внуки называют «наш молодой дед».
Вот так они вдвоем и живут: молодой дед со своей старой бабкой. Иван, как может, так и жалеет ее. Варить сил хватает, и то хорошо. Да и поговорить есть с кем. Манюня, хоть лошадь и умная у него, всё понимает, но сказать ничего не скажет.
«Как быстро, Манюня, жизнь пролетела», — с сожалением промолвил Иван и оглянулся назад. Сани оставляли как будто не полосы на снегу, а годы жизни, проведенные в тяжелых трудах и радостных заботах о детях и внуках.
«А этот лесной чертяга откуда взялся?» — тут же пробудился ото сна воспоминаний Иван, заприметив вдалеке крадущегося за ними волка. Потрогал припрятанное в санях ружье — на месте — и что есть силы дернул сонную лошадь за поводья. Манюня бегом — и чертяга бегом; приспустит вожжи мужик — и волк потише пойдет. «Давай-давай подойди поближе, — приготовил Иван ружье, — получишь в лоб, я ведь не промахнусь».
Потом присмотрелся получше: батюшки, да это не волк, а пес! Но это еще больше удивило Ивана. И волку-то неоткуда взяться в этой стороне, лес ведь в другой. Но псина что здесь позабыла?
Так и пришли домой вместе. Иван открыл ворота, завел лошадь во двор. Пес тоже юркнул, как будто всё время тут и жил.
Иван только теперь его разглядел как следует. Сам огромный, с большой головой, уши торчком. Шерсть черная, гладкая, лоснится — ни дать ни взять волосы у цыгана! Вот и кличка для непрошеного гостя сама с языка сорвалась — Цыган.
Лающей живности у Ивана никогда не было. Почему он до сих пор не завел собаку? Шут его знает. А пес этот сам к нему дорогу нашел. «Значит, так тому и быть, пусть живет, — решил Иван, — вместе совхозное стадо будем пасти».
И правда, пастух из Цыгана такой получился — будешь искать другого, обыщешься. Это Ивану в первый же день понятно стало, когда он вывел стадо из скотного двора на позеленевший склон.
Только крикнет: «Цыган!» — и тот уже несется за выбившимся из стада быком и возвращает его к остальным. Дело у пастуха с четвероногим помощником заметно легче пошло. И почему это он раньше собаку не завел? Эх, пустая голова...
Но радость Ивана не долго длилась. Цыган кур у него повадился драть. Передушит бедняжек и перетаскает к крыльцу. Получил как следует кнутом. А как-то раз всем соседским гусям шеи перегрыз, ни один из двенадцати не уцелел. Иван повинился перед соседом, возместил ущерб и стал Цыгана с той поры на цепь сажать. Придут из совхоза — подставляй голову, чертяга, под кандалы, раз по-другому с тобой не сладить.
— Не было у нас собаки, и это не собака! Один урон от нее! — не переставала казнить его Шура: изведи да изведи.
— Да как извести? Разве рука поднимется... — всё еще противостоял жене Иван.
А сам вот уже несколько ночей подряд не спал. Цыган то скулит, то воет, то резаной животиной исходится — на волю рвется.
«Ничего-ничего, привыкнешь, безродный цыган, — успокаивал себя хозяин, — не таких обламывали». Пес как будто бы поумнел, перестал в деревне помышлять, но воровские привычки свои не забросил, принялся на охоту прямо на пастбище ходить. Отобьется овца от стада, замешкается — не бывать ей живой. Настигнет и в горло вцепится.
Пока мог, Иван всячески заступался за Цыгана перед председателем, прикрывал его, мол, волки повадились, еле успеваю овец от них отбивать. А сам всё чаще подумывать стал: «Может, в этом чертяге и в самом деле волчья кровь течет? Потому, как его ни корми, он всё равно смотрит, кого бы своей добычей сделать».
— Сегодня пойдем в лес по грибы, Цыган, — сказал невеселым голосом Иван и запряг лошадь в телегу.
А вместо корзины положил туда лопату и топор.
— Но, Манюня, но, хорошая!
Цыган бежит впереди, «хорошая» плетется за ним. Пес уже выучил привычки своего хозяина и никогда не ошибался. Если в телеге едет, а не верхом, то в сторону совхоза поворачивать не нужно. Несется прямо, аж до самого леса, даже голову назад не повернет.
В последнее время, когда у Ивана выпадал выходной, он почаще стал брать собаку с собой — то по ягоды, то по грибы, то по чайные травы. Может, думает, отстанет от него, заблудится. Тогда и грех на душу не придется брать. Да разве это волчье отродье заблудится... На краю леса Цыган остановился и стал поджидать Манюню с телегой. Наконец-то, добрела. Ох и ленивая ты, хорошая! Иван в одну руку взял лопату, в другую топор и пошел вглубь. У самой высокой сосны с густой кроной остановился, сел под нее.
— Садись и ты, Цыган, отдохни, — сказал он, показав на место рядом с собой.
Собака, не чуя неладного, прилегла у его ног. Радостно виляла из стороны в сторону хвостом и весело поглядывала черными огоньками на своего хозяина. Утренняя роса уже успела высохнуть. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь сосновые лапы, щекотали Ивану лицо.
Он поднял голову. По небу двигались легкие белые облака. Опершись спиной о дерево, Иван стал разглядывать их. Вот плывет большой корабль, ветер паруса ему раздувает. А за ним лошадь. Стройная, с высокими ногами, с белой гривой. Таких только по телевизору показывают, в цирке когда выступают. Не то что его Манюня... А это кто? На собаку облако похоже. Голова огромная, уши стоят, ну ни дать ни взять Цыган, только не черный, а белый.
Иван с тоской посмотрел на свою собаку и потеребил одной рукой ей уши, а в другой — топор у него уже наготове.
Цыган в благодарность лизнул ему руку и подвинулся поближе. Хозяин отложил топор и быстро поднялся. Собака тоже вскочила. Иван опустился под другое дерево, та тоже туда уселась, прямо перед ним. И смотрит, прожигая своим волчьим взглядом ему душу насквозь.
«Как же теперь эту псину жизни лишить? Как мне себя пересилить?» — стучали молотком в голове тяжелые мысли. — Если не сейчас, не в эту минуту, то, значит, никогда».
Взял топор, замахнулся и что есть силы ударил Цыгана обухом в лоб. Второй раз, третий. «Прости, чертяга, но с тобой по-другому нельзя», — бормотал себе под нос мужик, пока рыл для него яму.
Свалил туда собаку, бросил несколько лопат земли и уже пошел к лошади. Но вернулся. Собрал сосновых веток и укрыл ими собачью могилу. Вот теперь всё.
— Но, Манюня, но! Давай шевели ногами, нерасторопная! Ишь разбаловалась! — то и дело ругался Иван на свою лошадь и гнал ее так, будто волков увидел. Шура всё поняла и не сказала мужу ни слова. «Пройдет денек-другой, утихнет буря в его душе», — рассуждала про себя жена. Такой уж он по жизни: за скотину переживает, как за людей.
Однажды корова у них не могла отелиться. Мучилась-мучилась, ничего не вышло. И сама погибла, и теленок в ее утробе. Места себе Иван долго после этого не находил. Как скотину не жалко? Еще как жалко. Корова ведь кормилица-поилица в деревне. «А за волчье отродье что себя зря терзать? — размышляла Шура, — туда ему и дорога».
Так-то оно так, но уж слишком Иван у нее переживательный. Он даже кино смотрит, и то плачет.
— Дурачок, — скажет она ему, жалеючи, — это же не настоящая жизнь, а выдуманная.
— Пусть выдуманная, но переживают они как в жизни, а я за них. — Вот и весь его ответ. С той поры, как Иван в лесу собаку схоронил, прошла неделя.
— Я ведь, Шура, теперь убийца, — сказал однажды он за столом, взявшись за голову.
— Да какой ты убийца? — не просто возразила, а выкрикнула жена. — Нашел из-за кого виноватиться и страдать! Это не собака была, а черт настоящий, только лишь рогов не хватало. — И добавила: — Куда отвез, там ей и место. Хватит! Иди отдохни лучше.
Скотина накормлена, корова подоена. Вечерело. Иван заварил травяного чаю, налил в большую эмалированную кружку и подошел к окну. Завтра запряжет Манюню в телегу и поедет в магазин. Возьмет ящика два лимонада, конфет всяких, петушков на палочке и будет внуков ждать. На днях обещались на каникулы приехать.
Откинул занавеску, пригляделся и... замер.
— Шура, погляди-ка, никак чей-то теленок перед воротами разлегся? — подозвал он жену.
Шура взглянула и вполголоса сказала:
— Неужто... Неужто это твой Цыган? — и боязливо посмотрела на мужа.
А тот сунул ей в руки кружку — и бегом за ворота. И правда он. «Да как же так? — недоумевал мужик, —
я ведь мозги ему вышиб, душу отнял, а он... А он ожил и пришел».
— Всё равно вернулся, — и удивляясь, и радуясь одновременно, проговорил Иван и поднял собачью голову.
Глаза Цыгана были закрыты, на лбу видны вмятины от обуха и корки высохшей крови. — Ну вставай, чертяга, пошли домой. А то ишь развалился...
Но пес даже не пошевелился. Он был мертв. Волчье отродье, чертяга, безродный цыган умирать пришел к себе домой.
