Логика Дабаго

Логика Дабаго

 

В хачеше* известного своей мудростью Дабаго из рода Захох объявился гость издалека. Как потом оказалось, он прибыл из самой Кяхии**. Согласно обычаю, его встретили достойно: только он вошел в комнату, а уже принесли воду для питья и для омовения, следом появился столик*** с легкой закуской, затем развели огонь в очаге, коня отвели в стойло и дали ему корм, наконец хозяин дома самолично пришел приветствовать его в хачеше. Немного времени погодя, когда посчитали, что гость немного передохнул с дороги, пошли в ход столики с разнообразными блюдами, а чтобы трапеза была приятной, нашлись и соответствующие случаю сотрапезники и собеседники. К вечеру в хачеше собралась уже добрая компания. Едят-пьют, рассказывают старинные предания, поют, шутят, танцуют. Гость на наводящие вопросы отвечает кратко и уклончиво, сам не поет и преданий не рассказывает, но усталости не обнаруживает. Так минула первая ночь. Прошли следом и вторая, и третья, и четвертая ночи. Гость бодр, но сдержан и немногословен, о себе ничего не рассказывает, цели своего приезда не называет. Дабаго же его и не расспрашивает, ждет, когда тот сам раскроется.

К вечеру дня, когда прошло уже семь дней и семь ночей со времени появления кяхского гостя, как обычно, в хачеше носили столики с разнообразными блюдами, развлекались песнями, преданиями, танцами. Уже не в первый раз завели разговоры о лихих наездах, о том, как какой-то славный воин пригнал целый табун лошадей и всё отдал обществу, другой возвратился с богатой добычей и также всё привезенное раздал другим, не принеся в свой дом ничего.

Дабаго долго выслушивал эти рассказы, никого не перебивая и ничем не выдавая своего отношения, и только уже за полночь, когда все желающие высказались и когда он убедился, что гость по-прежнему бодр, хотя и теперь не собирается что-то рассказать, заговорил — будто не с присутствующими, а сам с собой:

— Конечно же, если наездник не избегает опасностей, трусом его не назовешь. Но можно ли всякого, кто не прячется, называть героем? Мужество ведь испытывается по-разному. Если ты ради славы или для того только, чтобы испытать себя, отнимаешь у себе же подобного нажитое им собственным трудом, если этим ты обрекаешь его семью на голод и лишения, если ради утверждения своей славы расправляешься с безвинным человеком, оставляя его детей сиротами, или бедную мать лишаешь единственного сына, я не назову это доблестью.

Казалось бы, завсегдатаи хачеша привыкли к тому, что Дабаго позволял себе говорить не как все. Им не раз приходилось слышать из его уст такое, что было противно привычным представлениям. Однако на этот раз его слова заставили присутствующих встрепенуться и переглянуться. Первым не выдержал бывалый наездник Джамбулат:

— Полноте, уважаемый Дабаго, если перед каждой встречей с врагом взвешивать на весах справедливости все, о чем ты сказал, останется только сидеть у своего очага и помешивать золу. Разве не того, кто никогда не ведает сомнений и страха, называют достойнейшим из мужей! И разве можно думать о последствиях и бросать на весы все сейчас тобой сказанное всякий раз, когда поднимаешь меч! Ясно — не будешь, а если над всем этим думать, доблести тоже не проявишь.

— Нет, — не отступается Дабаго, — если судить таким образом, то самый доблестный из живых существ — это волк: он никогда не задумывается о последствиях, его единственная задача — у кого-нибудь чего-нибудь побольше урвать, причем сей же час.

Тот, однако же, не намерен был сдаваться:

— Нет, потомок рода Захохов, в отличие от волка, мужчина обладает способностью рассуждать, он сознает, что и для чего делает. Тот, с кем ты вышел сражаться, — твой враг, и тут уж или ты его, или он тебя. Если тебя будут бесконечно терзать сомнения, если ты вздумаешь его жалеть, то плакать будет твоя мать, а его мать будет гордиться своим сыном. Разве торжествует тот, который сомневается, и разве сила длани и мощь груди твоего коня не мерило мужества, что превыше всех разумных рассуждений!

Дабаго качает головой:

— Хорошо, соглашусь. Только прими мое условие. Ты подумай вот о чем: что ты скажешь, если один из тех, кто не сомневается и не рассуждает, окажется на твоем пути, застанет в неурочный час и жестоко расправится с тобой или с твоими близкими? Скажешь ли ты, что он доблестный муж, или ты его назовешь как-то иначе?

— Будешь силен — не будешь побежденным!

— Ну а если не хватит сил, то не будет ли он в твоих глазах супостатом?

Этими словами Дабаго внес сумятицу в сознание тех, кто не был готов с ходу отвергнуть принятые понятия. Мудрец почувствовал смену настроения слушателей и продолжил:

— Пусть всякий думает, как хочет, но, по-моему, человечность и мужество разделять нельзя: где недостает одного, там другое не будет полным. Если нет в тебе мужества, не хватит в душе и сострадания, и так же — если нет в тебе понимания чужой боли, не проявишь ты настоящего мужества. Жестокость не то же, что доблесть. Будь ты тысячу раз силен, полагаться на своего коня и на силу длани ты можешь только до той поры, пока не встретишь человека сильнее себя.

Тут кяхский гость, до того сидевший смирно и безмолвно, вдруг встрепенулся, сверкнул глазами:

— Прости, тхамада****, я покинул свой край и скитаюсь по стране адыгов, теперь вот явился сюда именно потому, что не в силах сам ответить на твой вопрос. Разумом я признал бы, что слова твои истинны, только что-то во мне не позволяет этого сделать. В моем сознании не согласуется это с нашим миром. Но покуда я не найду объяснения, душе моей покоя тоже не будет. Божьим именем вас прошу и от себя, обычного смертного, тоже прошу: о сидящие здесь почтенные мужи, выслушайте мою историю и помогите мне разобраться.

— Да как не выслушать, бог видит, и выслушать мы готовы, и своим слабым разумением поддержать готовы. Разве не ради тебя, дорогой гость, мы собрались. Говори смело, — отвечали присутствующие.

— Раз так, начну свой рассказ, хотя я, молодой и неопытный, не испытал и малой толики такого, с чем вы много раз встречались, не в силах сделать и доли того, что вы с легкостью умеете делать. Я уверен, что даже в мимолетном предутреннем сне вы видите больше, чем я испытал за всю свою недолгую жизнь, но поскольку и она, такая короткая, все же была моя, быть может, слышанная мною история покажется вам интересной. И коли уж вы согласились меня послушать, я решаюсь рассказать.

При этих словах сидящие напрягают внимание, стоящие над ними чуть наклоняются вперед, а те, кому по возрасту доводится забиться в угол или стоять на самом пороге, придвигаются поближе.

 

*      *      *

Так вот, начинает кяхский гость свой рассказ, один человек вместе с малолетним сыном нашел прибежище в дремучем буковом лесу. Сначала он надеялся, что это на время, но получилось так, что податься ему было некуда, и он так и остался лесным жителем — без спутников, без друзей, без родни. Конечно, не от хорошей жизни и не по своей воле он избрал такую судьбу, но такова уж была его доля. Мальчик, который только научился отличать добро от зла, с годами лесной жизни постепенно вырос и возмужал. Это было бы хорошо, да только за то же время отец его состарился и одряхлел. Имеющий душу имеет и свой смертный час, и когда наступил срок, предопределенный свыше, отец оставил этот мир, а в нем оставил одиноким своего единственного сына. Сказать легко, что юноша один остался, а каково ему чувствовать себя одиноким в огромном буковом лесу и в огромном мире, где ты никого не знаешь и для тебя всё чужое. Велико было горе юноши, обильно он поливал слезами тело единственного на свете родного человека. И вот в таком состоянии застал его явившийся откуда ни возьмись старичок, весь седой и с трясущейся бородкой.

— Что за беда подкосила тебя, добрый юноша? — спросил он. — Кого это ты так горько оплакиваешь?

— О счастливый тхамада, — отвечает юноша, — есть ли кто на свете, с кем случилось худшее, чем со мной! Тот, чье тело лежит перед тобой, это мой отец. Я был еще ребенком, еле отличал добро от зла, когда на наше селение напали враги, и из всех, кто там жил, спаслись только мы вдвоем — кого убили, кого сожгли заживо, а тех, кому удалось остаться в живых, поймали и продали на чужбину в рабство, как продают скот. Отец мой чудом избежал страшной участи, успел скрыться, прихватив меня с собой. По необходимости он избрал прибежищем этот лес. Здесь он вырастил и воспитал меня, был мне и за отца, и за мать, и за сверстника, и за мудрого наставника. Если великий бог Тхашхо вдохнул в меня душу, то всё остальное я получил от него. Теперь я остался на белом свете один, как перекати-поле, — без спутника, без роду и племени. Мало ли этого, чтобы пасть духом!

Старичок выслушал его молча, оглядел с ног до головы и сказал:

— Да, парень, горе твое — всем горестям горесть. Самый суровый из мужей может от такого дрогнуть. Но на твое счастье я владею средством, которое может помочь тебе. Есть у меня зелье, способное воскресить твоего отца, если только ты ­сумеешь им воспользоваться.

— О добрый тхамада, да принесу я себя в жертву ради тебя, в мире нет ничего, посильного для человека, на что я не был бы готов, чтобы воскресить отца! — воскликнул парень.

— А сделать предстоит всего одно.

— Что же, говори!

— А если сказать, то вот оно, это зелье, и надо его разделить на две равные части и одну дать принять любому человеку, а другою натереть тело покойного. Тогда душа того, кто выпил лекарство, покинет его тело и вселится в тело твоего отца. Это все, что я могу для тебя сделать, а дальше — как ты сам решишь.

Сказал так старичок, оставил свое лекарство и исчез так же незаметно, как и появился.

Юноша поднял сверточек с зельем и, как на крыльях, помчался по лесу куда глаза глядят. Долго ли он шел, мало ли, только закончился буковый лес и началась дубрава, миновал он дубраву, и дальше пошел ольховник. Наконец, пробираясь сквозь заросли, он на самой опушке встречает такое: сидит какой-то юноша, в такт покачиванию тела слагая песню-плач, а перед ним лежит тело девушки неописуемой красоты. И не видит тот юноша на свете ничего, кроме этого мертвого тела, обильно орошаемого им слезами. Тот, что был с зельем в руках, приветствовал плачущего и спросил:

— Прости меня, добрый человек, ты так глубоко тронул меня, что я не могу пройти мимо, не спросив, что за горе с тобой приключилось и кто эта прекрасная девушка, которую ты оплакиваешь.

— Эх, брат, разве есть на этом свете кто-либо другой, с кем случилось такое, как со мной! Я и девушка, над телом которой я горюю, были детьми двух некогда добрых друзей. Наши отцы так дорожили дружбой между собой, как не всякие братья дорожат родством, и в свидетельство этого при нашем рождении они сделали зарубки на колыбелях — как знак нашего в будущем сочетания и их породнения. С самого детства мы росли вместе, с детства иной жизни себе не представляли. Прожить день, не видев друг друга, было для нас равно тому, что в этот день не взошло солнце на небе. Ну а когда мы были вместе, мы забывали и о беге времени, и о том, что когда-то надо расходиться. Беда является без предупреждения, причем приходит не одна. Когда мы уже достигли порога зрелости и я впервые начал садиться на коня и в качестве подручного участвовать во взрослых походах, отец мой погиб, отражая вражеский набег, а мать, не вынеся этой утраты, вскоре ушла следом за ним. А я остался одиноким, без надежной опоры в жизни, без прежнего внимания ко мне. Я думал, что старый отцовский друг поддержит меня, однако вместо этого любовь его ко мне начала понемногу затухать. Чтобы не выдавать свою любимую дочь за сироту, он начал строить нам с ней всякие препятствия. Только не было на свете такой силы, которая могла бы ослабить наше стремление друг к другу. Мне казалось, скажи мне кто-нибудь, что ради нее надо преодолеть семь горных цепей и победить семерых свирепых великанов, я бы без сомнения отправился в дорогу и смело ринулся бы на врага. Но, видимо, сам Тхашхо, Великий бог, тайно надоумил нас, чтобы мы не упрямились, открыто не воевали с ее отцом, поэтому продолжали встречаться, но только украдкой.

Так долго не могло продолжаться, и однажды моя возлюбленная передает мне через верных людей такую весть: «Меня сватает некий ханский отпрыск, и отец намерен выдать меня за него, в такой-то день свадебный поезд прибудет в отцовский дом, чтобы забрать меня. Пусть тогда бог дарует тебе должное мужество!» В условленный день я оседлал своего белого коня, снарядился должным образом, закрыл лицо так, чтобы меня не могли узнать даже близкие знакомые, и через задние ворота выехал со двора. Прибыв к дому моей возлюбленной, я незаметно смешался с толпой так ловко, что гости принимали меня за одного из принимающей стороны, а хозяева — за одного из гостей. Не выдавая себя ничем, я дождался поры, когда началась игра-состязание конных с пешими, подтянул подпруги, взлетел на своего белоснежного коня и направился в самую гущу толпы пеших и конных. Вихрем я налетел на играющих, разогнал всех по углам и один занял середину круга, развернул коня, будто бы для того, чтобы погарцевать для забавы, затем разогнал своего коня, подскочил к крыльцу, на котором стояла невеста, подхватил ее и молнией выскочил со двора — ищи ветра в поле!

Кто-то, конечно, пытался угнаться за мной, кто-то хотел поскакать наперерез, но не было на той свадьбе коня, который смог бы состязаться с моим белоснежным в беге или устоять против него в стычке. Пока гости и люди отца моей возлюбленной суетились да орали, я уже выехал из селения в чистое поле. Вот тогда я почувствовал всей душой, что такое настоящее счастье. Как же оно, мое счастье, было сладостно и как оказалось быстротечно... Ни кони их против моего, ни сами они против меня не были опасны, но есть то, что быстрее самого резвого коня и страшнее самого сурового мужа: это может быть всего одна маленькая пуля, выпущенная самым невзрачным стрелком. Она способна догнать быстроногого коня, погубить бесстрашного героя и порушить самое большое счастье. Так случилось, что одна такая пуля пролетела мимо меня, сидящего в седле, и прожгла насквозь сердце моей возлюбленной, которую я нес на холке коня! Я ушел от погони, но что в том толку — всего за один миг я из самого счастливого человека на свете превратился в самого несчастного. Такова моя история, и нет мне ни утешения, ни жизни.

Выслушав его, юноша, несший лекарство, впал в раздумье. «Если мой отец ушел в мир, где пребывают предки, то не потому ли, что они его призвали в положенный срок. И что будет, если я воскрешу его таким же старым и дряхлым, как он окончил свой путь? Ведь не смогу я ему вымолить новую жизнь во всю ее длину. Нет у него будущего на этом свете. И это зелье не для тела моего отца, а для того, чтобы оживить молодую душу этой красавицы, которая еще не насладилась жизнью».

— Эй, брат, — обратился он к влюбленному, — я владею средством, способным оживить твою девушку, и я его дам тебе. Только ты должен выполнить одно условие...

— Призываю бога быть моим просителем и сам же прошу тебя, назови мне условие, и нет на свете такого, на что я не был бы готов! — горячо воскликнул юноша.

— Ну, тогда вот тебе зелье, теперь оно твое: раздели его на две части и одну дай выпить любому другому человеку, а другою разотри тело твоей возлюбленной. Тогда душа принявшего это средство покинет его и войдет в тело девушки, а она встанет как ни в чем не бывало.

Сказал он это и решительно пошел восвояси, чтобы с должными почестями предать тело отца земле. Другой же понесся вперед так, словно в три прыжка мог бы достигнуть края земли. Долго ли он шел, мало ли, но, обойдя немало дорог и изрядно подустав, он однажды увидел издали одного пожилого человека, низко склонившегося над бездыханным телом мальчика. Крупные слезы катились по его усам и обильно орошали землю.

— Почтенный тхамада, не могу ли я чем-нибудь тебе помочь, что за горе так согнуло тебя? — спросил юноша после положенного приветствия.

— Эх, сынок, — ответствовал старик, — моя история не столь длинна, как длинно мое горе, что я обречен нести. Юношей я был похищен разбойниками и продан на чужбину. Там прошла самая прекрасная пора жизни, дарованной мне свыше, прошла в рабстве, побегах из неволи и новых пленениях. Если не отречешься от своего намерения, то или погибнешь, или добьешься своего: вот и я однажды сумел-таки убежать. Только уже к этому времени седина начала покрывать мою голову. На родине я не нашел ни своего селения, ни своих родных, ни даже тех, кто мог бы мне что-либо о них рассказать. Когда-то род мой был славен и могуч, а теперь остался я один на свете, и некому было продолжить жизнь моего рода. Только я один и остался. Что было делать, я повстречал одну женщину, такую же несчастную, как сам, женился на ней, построил дом и зажил мирной жизнью. Семь лет у нас не было детей, семь лет я молил бога об этом. Наконец, кажется, Тхашхо сжалился над нами и даровал нам вот этого мальчика. Но если бог захочет обидеть, он всегда найдет, как это сделать: при появлении ребенка на свет этот же свет покинула его мать. Я был слишком стар, чтобы жениться еще раз, а мальчик у меня на руках — единственное сокровище, и я пестовал его, трясся над ним, оберегал его до сих пор от всяческих бед. Но оказалось, бог не сжалился надо мной, а решил подвергнуть новому испытанию: мальчик мой, которого я семь лет лелеял, который всегда был здоровым и резвым, ни с того ни с сего, в одночасье упал и испустил дух. Умерла моя последняя радость, прервался некогда могучий род моих предков. Вот что меня согнуло и придавило к земле.

Настал теперь черед призадуматься парню, который потерял свою ненаглядную возлюбленную. «Да, — размышляет он, — я думал, мое горе — самое большое на этом свете, но что оно в сравнении с горем этого старика. Чего будет стоить мое благородство и моя любовь, если я ради нее пройду мимо этого человека, не сделав для него того, что в силах совершить. И насколько будет крепким мое счастье, если ради него я буду безучастным к такому горю. Пусть же моя чистая любовь станет жертвой во имя жизни этого несчастного!» Подумал он так, достал свое зелье и вручил старику, а еще объяснил, что и как надо делать.

— Пусть на том свете моя душа возьмет на себя все твои страдания, видимо, сам Тхашхо милостивый прислал тебя ко мне во спасение. Да будет он и к тебе всегда милостив, — произнес старик и, нисколько не колеблясь, продолжил: — Ты мне оказал такую услугу, после которой еще одна просьба не покажется тебе в тягость. — Тут старик разделил зелье на две равные части. — Не оставь моего мальчика, который воскреснет сейчас, без внимания и ласки, а меня не оставь без погребения и поминок.

Сказал он так, выпил свою долю, другою натер тело своего сына, лег наземь и испустил дух. Юноша же с почестями похоронил на развилке дорог и свою возлюбленную, и старика, затем справил по ним все обряды. После этого он назвал воскресшего мальчика своим единоутробным братом и привел в свой дом.

 

*      *      *

— Вот и вся моя история, — заявил гость. — Но теперь, уважаемый Дабаго, я не могу совместить твои справедливые суждения с моралью этой рассказанной мной истории. Не позволяет ее правда согласиться с правдой твоей.

— Почему же, — замечает Дабаго, — что ты видишь в нем несовместимого?

— Как же совместить, если судить по-твоему, оба эти парня совершили доблестные поступки, не так ли?

— Так и есть.

— Ну и старик, отец мальчика, — тоже?

— Да, — подтверждает Дабаго, еще не догадываясь, к чему клонит гость.

— Ну а тогда, благословенные богом, подумайте и скажите мне, если этот мир должен принадлежать вот таким доблестным людям, что в нем они получили за свое благое деяние? Ведь ни тела их умерших не воскресли, ни жизненный путь того человека, который ценою своей жизни даровал жизнь мальчику, не был продлен. Где вознаграждение? Нет его. Одни утраты. Без возврата. Не указывает ли это на то, что мир наш принадлежит не добру, а тем, у кого конь мощнее и меч острее?

Кажется, мудрец такого оборота не ожидал, но если он и растерялся, то всего на миг. Он внимательно взглянул на гостя и увидел, что тот и сам находится в смятении, что не хочет верить в им же сказанное, а желает услышать нечто более убедительное и справедливое. Дабаго повозил посохом по земляному полу комнаты, начертал на нем какие-то знаки, потом стер их, снова что-то начертил, затем тихо молвил:

— Постой-ка, мой младший брат, как ты можешь обо всем судить только по тому, что умещается в эту бренную жизнь? А дальше — что?

Тут в свой черед опешил гость:

— Ну уж коли этот мир бренный и призрачный, и если иной мир более устойчивый, да еще мы знаем, что всё утраченное здесь мы наверняка обретем там заново, тогда самым щедрым и праведным из нас оказался бы нынче самый скаредный и корыстолюбивый. Клянусь богом, что наши скряги стали бы тогда благодетелями, а самые суровые и жестокие люди превратились бы в ласковых ягнят. Но разве при этом благодеяние в этой жизни является, по сути, благим делом?

— Спасибо тебе, доблестный мой собрат, — перебил его Дабаго, — ты сам ответил на свой же вопрос, который тебя к нам привел. Из сказанного тобой ясно, что не надо делать благо в надежде на вознаграждение в будущем, — так ведь? В этом я с тобой един. Не зря существует поговорка: сделал добро — брось его в воду. Если ты отдаешь одно и столько же или даже вдвое-втрое больше получаешь в будущем, это не дарение, а торг. И какая в том доблесть? Ведь сколько человек существует на Земле, превыше всего он ценит в другом сострадание — ему нужно, чтобы душа другого готова была болеть его заботой. И если ты сделал добро кому-то, он будет и сам готов сделать добро, причем и тебе, и кому-нибудь другому, а другой — третьему, тот — еще четвертому. Вот так это и будет ходить по миру, став правилом, и однажды вернется к тебе самому, к твоему сыну, к твоим дальним потомкам, но уже через других людей. Вот это и делает этот мир миром человеческим.

Один из присутствующих все же не соглашается:

— Как же так, дорогой Дабаго, по-твоему, если я тебе сделал что-то хорошее, то нечего мне ожидать от тебя благодарности? И ты мне ничего не должен?

— Должен, мой брат, но должен не тебе одному. Если это в моих силах, мой долг ответить тебе прямо сейчас тем же. Но если ту меру человечности, что ты проявил ко мне, я не захочу приложить в отношении и другого, то я не исполню сполна своего долга перед тобой. Ведь ты сделал добро не в ответ, а сам и по велению твоей души.

— Постой-ка, уважаемый тхамада, — перебивает его суровый Джамбулат, — значит, если мы с тобой обменяемся взаимными добрыми услугами, это еще не настоящее добро — так получается?

— Так и есть, брат мой, ты правильно понял: творение добра — это бесконечное благодеяние, и оно распространяется на всех.

При этих словах кяхский гость встал и засобирался:

— Дело, которое лишило меня покоя и которое гоняло меня из края в край, разрешилось твоими словами! Этого ответа я не мог сам найти и не мог получить от других людей. Пусть еще долгие годы ты пребудешь между людьми, мудрый Дабаго, — сказал гость, попрощался со всеми и поспешил к себе в свои края.

До сих пор в Кяхии рассказывают о некоем лихом наезднике, который во цвете лет отрекся от оружия и воинских подвигов, хотя, как рассказывают, был не из последних удальцов. Он отрицал силу оружия и служил людям своим ясным умом и мудрым словом. Только имя его в разных селениях называют по-разному. Случается, расскажут о нем правдивую историю, а правда ли, что он был, никто не знает.

 

* Согласно принятому у всех адыгов правилу, каждый сколько-нибудь состоятельный хозяин строил, кроме своего жилища, еще и специальный дом для гостей, хачеш. Он был обязательной частью усадебного комплекса и должен был стоять в таком доступном месте, чтобы в любое время суток всякий путник мог в него войти самостоятельно, не спрашиваясь у хозяев. Там гость находил кров, тепло, удобную постель, предметы обихода. Если он прибывал ночью, хозяева могли узнать об этом только наутро, но узнавши, кто бы он ни был, тут же были обязаны взять на себя заботу за его содержание и безопасность. При этом гостя до поры не принято было спрашивать прямо ни о цели его прибытия, ни даже его имени.

** Кяхией называют адыги Западную Черкесию, земли бассейна реки Кубань в ее среднем и нижнем течении.

*** Адыги, как и некоторые другие народы Кавказа, пользовались круглыми переносными столиками, которые можно было накрывать еще на кухне и заносить гостям уже уставленными.

**** Слово «тхамада» имеет значения «старший», «почтенный»; лингвисты полагают, что от него происходит и «тамада».