С фронтовым приветом!
Пьеса для кукольного театра по мордовским преданиям
Действующие лица:
НИКИТА, командир танка
АНЮРА, его жена
БОРИСКА, их сын, четвероклассник
КИРЯ, друг Никиты, танкист
СЕМКА, одноклассник Бориски, нехороший мальчик
ДЕД ДАВОЛ (БУРАН)
ЛОВНЕ, внучка Давола
ГОЛУБОК, почтовый голубь
КАРГО, КАРГАВА, КАРГАЛЯ, семья белых журавлей-стерхов
ПЕТРЯ ПЕТРИЧ, петух из Борискиного двора
ДЕД БЕЛКА
БАБКА БЕЛЬЧИХА
КАРЦИГАН, хищная птица
КУРЫ и ГОЛУБИ из Борискиного двора
ЖЕЛЕЗНЫЕ ПТИЦЫ с черными крестами на крыльях
Действие происходит в годы Великой войны.
ДЕЙСТВИЕ I
Картина 1
Летели журавли в теплые края
По краю горизонта тянется красноватая полоса — свет от последних солнечных лучей. На темнеющем фиолетовом небе все ярче и ярче стала проявляться звездная дорога, называемая Журавлиной, по которой, по преданию мордовского народа, эти прекрасные птицы-странники каждый год летали из далеких теплых стран на север. Там, произведя новое потомство, они отправлялись в юго-восточные края, где, создав новые семьи, летели они обратно в потеплевшие суровые края. Журавли-стерхи были редкостными птицами: большие, белые, с черными, словно варежки, рулевыми перьями на концах крыльев. На земле их оставалось все меньше и меньше. Виной тому в основном были сами люди, устраивавшие дикую охоту на них. Но они жили. Преодолевая все невзгоды, они стремились сохранить себя и свою чудную земную красоту для него же, человека, для всего мира.
Сегодня эта большая журавлиная стая готовилась провести ночь на широком поле у реки, на котором хлеба были уже убраны. А утром, подкрепившись то тут, то там оставшимися колосками на стерне и попив свежей воды из прохладной реки, подняться снова ввысь и отправиться дальше, на восток, к другому своему дому.
Но тут Вожак журавлей и вся его стая услышали какой-то неведомый им гул, приближающийся все ближе и ближе. Вскоре журавли поняли: к ним шла беда.
Вожак издает резкий крик: «Кур-лур-лур!» Подняв длинную шею вверх и не переставая трубить тревогу, он направляет стаю вверх, дальше к небу. Но непонятный для птиц гул перекрывает тревожный сигнал Вожака. И вот три огромных черных силуэта железных птиц, на крыльях которых мигают красные огоньки, врезаются в летящую углом стаю, разрывают ее на части.
Черные силуэты железных птиц медленно уходят в сторону, унося с собой свой рокочущий звук. Но по небу проносится другой звук — громовой хохот торжествующего человека, совершившего злое дело. То был смех людей, сидящих за штурвалами своих железных птиц.
Постепенно их страшный хохот уходит куда-то в темноту, и на темно-синем небе — то с угла на угол, то снизу вверх, то сверху вниз — продолжают метаться тени осиротевших птиц, жалобно кричащих в поисках своих близких: «Кур-лур! Кур-лур!» С неба, словно снежинки, начинают падать мягкие белые пушинки перьев погибших птиц.
В этой снежной пелене слышится громкий призывный клич большого крепкого журавля по имени Карго. Встав вертикально лицом перед стаей, раскинув в стороны крылья и медленно махая ими, чтобы удержаться на одном месте, он обращается к сородичам, беспорядочно снующим по небу.
КАРГО. Кур-лур-лур! Кур-лур-лур! Слушайте, мои дорогие сородичи! Не стало нашего умного Вожака. Лишились мы и половины нашей стаи. Злой человек не подумал о том, что нас на Земле и так осталось мало. Не подумал он и о том, что тем самым погибла и часть красоты, созданной Богом для самих же людей. Ему стало дико смешно, когда он увидел, как эта красота умирает… Но мы, стерхи, редкие в мире белые журавли, должны сохранить себя. Мы должны долететь до нашего теплого края. Журавлиная Дорога укажет нам путь, по которой из года в год мы летали с востока на север и с севера на восток… Печально, но из тех, кто в прошлом году летал по знакомой дороге, остались только мы с моей Каргавой. Видно, именно нам выпала судьба довести вас до родных мест. И мы постараемся сделать это. Но медлить нам нельзя. Пролетая над землей, вы видели, как пылают города и села. А сегодня в этом огне мы потеряли своих близких… Мы должны опередить огонь этой войны. Иначе нам никогда больше не увидеть родные края...
Медленно махая крыльями, Карго долетает до верхнего правого угла неба и останавливается. Медленно махая крыльями и поджидая сбора оставшихся в живых сородичей, он ждет, когда птицы придут в себя и выстроятся в привычный им треугольник. Тихо переговариваясь, журавли образуют совсем небольшой клин. Новый вожак, окинув взглядом небесную округу и поняв, что ждать больше некого, издает призывный трубный звук. Птицы вмиг замолкают. Медленно замахав крыльями, вожак уводит свою поредевшую семью по Журавлиной Дороге в далекие дали, где, пробуждая жизнь, начинает восходить Солнце.
Картина 2
На фронт — со своим почтальоном
Печальная ночь сменилась солнечным, но таким же тревожным, хотя и солнечным днем. Сегодня село провожает своих сыновей на фронт. Уходит на фронт и деревенский тракторист Никита, прощаясь с женой Анюрой и сыном Бориской.
Просторный двор Никиты. Слева — крыльцо-веранда, справа — хлев с двумя приоткрытыми дверями. На крыше хлева высится просторная голубятня с сетчатыми дверями. В глубине двора — забор с небольшими воротами, ведущими на улицу. На заборе висят старые тракторные детали, говорящие о профессии хозяина.
Двор пока пуст. Один Петря Петрич медленно ходит вдоль дверей хлева, заглядывая вовнутрь, откуда доносится негромкое кудахтанье его куриного хозяйства.
Сверху доносится хлопанье голубиных крыльев. Несколько птиц, тихо воркуя, расположились на открытой двери голубятни.
Во всем чувствуется какое-то напряжение, ожидание печального расставания.
На крыльцо веранды выходит Никита с сыном Бориской и женой Анюрой. Никита одет в поношенную осеннюю одежду, по-походному, в кирзовых сапогах. За плечами — военный вещевой мешок. Никита спускается с крыльца, поворачивается в сторону дома, кланяется.
НИКИТА. Жди меня, мой дом. Спасибо за тепло, которое ты давал мне и моей семье — любимой моей жене Анюре и сынку Бориске. Знаю, холодно им будет на душе без отца. И вот тебе мой главный наказ: храни тепло как прежде… по-прежнему… Не пускай в мою семью холодного ветра, согрей их в лютый мороз, береги от нестерпимого зноя.
Никита крепко прижимает Анюру и Бориску к себе, целует сына в макушку. Анюра громко всхлипывает.
БОРИСКА (посмотрев в сторону сидящих на крыше голубей). Тять, посмотри, и голуби сегодня какие-то не такие… Не воркуют… Поди, и они чувствуют, что ты их оставляешь…
АНЮРА (вытирая слезы). Как же им не чувствовать, сынок? Кто еще будет с ними так играть?
НИКИТА. Да не оставляю я их, Анюра. А только ненадолго попрощаюсь… Вот разобьем врага — и снова высоко-высоко к небу будем подниматься!
Никита кладет два пальца в рот, свистит. Голуби, снимаются с мест и, хлопая крыльями, поднимаются в небо. Поддерживая отца, свистит и Бориска. Наблюдая за птицами, отец с сыном совсем забывают о том, что пора идти. В лихом свисте, в их громких возгласах и хохоте чувствуется огромная радость, которую испытывают они от общения с любимыми птицами.
БОРИСКА. Ты только не беспокойся, тять. Я для них буду, как ты, хорошим хозяином. И кормить буду, и в небо выпускать буду, чтобы крылья крепкие-крепкие были.
НИКИТА. Береги их, сынок. Они мне столько радости приносили!.. Смотри, как красиво играют друг с другом! Бывало, вернешься с поля утром, усталый, пыльный, голодный. Только до топчана бы дойти — упасть и заснуть… А тут они: летают, хлопают крыльями, воркуют. И куда сон уходит! Словно его на крыльях своих голуби к небу уносят… Нет ничего красивее и радостнее птиц, сынок! Ведь их душа и земной, и небесной красотой наполнена. (Глядя в небо.) Дождитесь меня, воркуны мои… Вернусь домой — мы с сыном для вас такие домики понастроим! (Увидев что-то в небе.) Смотрите-ка, смотрите! Журавли летят…
С неба доносится курлыканье журавлей. Слабое, еле слышимое.
АНЮРА. Это не журавли. Журавли серые. А эти — белые.
БОРИСКА. Но курлычут-то они по-журавлиному. Кур-лур, кур-лур…
НИКИТА (удивленно). Это же… Это не просто журавли. Это белые журавли! Стерхи!.. Очень красивые и редкие птицы… Их очень мало осталось. Домой летят, в Восточную Азию. На новое гнездовье. Летом у нас, на севере, гнездятся, а осенью на юг улетают. Я читал о них. У Ивана Сергеевича, учителя нашего, есть такая большая-большая книга. «Жизнь животных» называется. Ох и много там о птицах, и рыбах, и зверях написано. Брем — фамилия писателя... (Задумывается.) Подождите, подождите… А почему они здесь летят? Ведь их путь домой через Урал, Сибирь пролегает… Выходит, что-то сбило их с пути. Несчастье какое-нибудь… Да и усталые какие!
АНЮРА. Это уж и по клину заметно. Да и так мало их почему-то… Да, по всему видно, устали. Еле машут крыльями…
БОРИСКА. Тять, а давай им поможем. Помнишь, пролетающим журавлям мы все песенку пели, чтобы задние поменялись местами с передними?
НИКИТА (прижимает Анюру и Бориску к себе)
Журавли-журавушки,
Божьих далей странники!
(Все вместе)
Кто устал от спора с ветром,
Пусть уйдет к концу всей стаи.
Отдохнет. И с новой силой
Крылья крепкие расправит,
И уставших вновь заменит,
Чтоб полет опять возглавить.
БОРИСКА. Смотри, смотри, тять, стая стала опускаться на поле…
АНЮРА. Не вся. Три журавля свои крылья к нам повернули. Уже совсем близко… Да какие большие! Я таких еще не видела…
Сверху, тихо курлыча, опускаются три красивых журавля. Белые, с небольшими хвостами, но с широкими крыльями, обрамленными по краям похожими на перчатки черными рулевыми перьями. Два из них — отец Карго и мать Каргава — поддерживают с обеих сторон раненого сына Каргалю, который, став одной ногой на землю, тут же бессильно падает, откинув одно крыло в сторону.
КАРГО (склоняет голову до земли). Примите нас, добрые люди… Мы заметили, вы любите птиц. В вашем дворе и куры, и петух — вон какой красавец! (Петря Петрич, которому эта похвала явно понравилась, закококал от удовольствия.) А голубей сколько! И дом у них такой ладный…
КАРГАВА (тоже кланяется, плачет). Помогите в нашей беде… Не откажите...
НИКИТА (кланяется в ответ). Что у вас случилось?
КАРГО. Вот… сын… Он не в силах лететь дальше. А до дома ой как еще далеко… А мы ничем не можем ему помочь… У него сломано крыло… И лапа перебита… Вот еле-еле долетели до вас. Вся стая помогала нам… Как только могла… Старалась, чтобы не остался он где-нибудь в чистом поле… А до конца нашего пути еще лететь да лететь…
АНЮРА. Почему вас так мало? Над нашими селами, бывало, такие большие полки журавлей, диких гусей пролетали! А вас всего-то...
КАРГАВА. Нас беда настигла… Такого еще никогда не было… Какие-то странные и страшные птицы напали на нашу стаю… И такого цвета, каких у птиц мы никогда не встречали… Будто гниющее болото… На боку у них кресты какие-то… А на носу — вертушки, будто у ветряных мельниц… Прямо на нас налетели… И небо все заволокло нашими белыми перьями. Будто снег пошел… (Плачет. Карго отводит взгляд в сторону, чтобы скрыть слезы.) А эти-то, которые с крестами, так хохотали, так хохотали…
КАРГО (жене, со стоном). Кур-лур… Кур-лур… Больно, матушка… Так больно… Столько семей журавлиных погибло…
КАРГАВА (с надеждой глядя на семью Никиты). Мы слышали, человек и кур, и гусей может лечить… Вот и прилетели к вам… Уж пожалуйста, примите нашего сына…
НИКИТА (посмотрев на стонущего Каргалю, в сердцах). Да что же это мы делаем! Парню совсем плохо, а мы — разговоры… (Бориске.) Ну-ка, сынок, принеси из сарая лубков. Да мочало для завязок захвати… (Журавлям.) Но вам же дальше лететь надо. С вашей стаей сын ваш все равно лететь не сможет…
Бориска уходит в сарай.
КАРГО (горестно). Что же нам делать? Вы — люди. Подскажите. Ведь он у нас такой умница, такой любящий сын!
АНЮРА (подумав). А давайте вот как сделаем. Вы его оставите у нас. Мы его подлечим. Кормиться будет вместе с курами, вон с Петрей Петричем… А ранней весной будете обратно на север возвращаться, он в вашу новую стаю и поднимется.
КАРГАВА (рыдая). Спасибо тебе, милая женщина. Я уж и не знаю, какими словами тебя благодарить. Ведь у нас ничего нет. Только и знаем, что с востока на север, а потом с севера на восток летаем… Да детишек насиживаем…
НИКИТА. Не говори так, Каргава. Вы даете нам главное: красоту. Как вот и они (смотрит вверх на резвящихся голубей), что летают над крышей моего дома. Без красоты, наверно, и жизни-то не было бы… Вот и я сегодня… на защиту этой красоты да на защиту своей семьи, родного дома ухожу…
КАРГО (жалея). Ты с этими черными крестами драться идешь?
НИКИТА. И с ними тоже.
КАРГО. Ох и страшные они! К тому же ты — человек, а они — железо.
НИКИТА. Так ведь не впервой человеку с железом драться. И сколько раз человек оказывался сильнее железа!
Из сарая Бориска выносит несколько лубков и мочало. Семья Никиты окружает Каргалю, готовит материал для перевязки. Каргаля жалобно стонет. Анюра и Бориска поднимают Каргалю с земли, поддерживая его, пока Никита накладывает на лапу птицы шину.
АНЮРА (Каргале). Ты только не стони. У нас руки легкие, добрые. Все будет хорошо… Бориска, помогай тяте. Смотри, он тебе еще другом будет. Ведь он вон какой большой. Почти по грудь тебе. Вылечим его, ты выйдешь с ним на улицу, и все будут удивляться: «Вот так друг у Бориски!»
Петря Петрич, слушая разговор, ревниво семенит по двору. Встретив пеструю курочку, в сердцах клюет ее в макушку, отчего та, кудахча, скрывается в хлеву.
БОРИСКА (хохочет). Уж слова не скажи в похвалу других. Только бы его хвалили. Не петушись, не петушись. Теперь в нашем дворе кое-кто сильнее тебя будет.
ПЕТРЯ ПЕТРИЧ (заносчиво). Будет ли еще! С таким крылом да с такой лапой…
АНЮРА. Не сомневайся. Будет!
Карго и Каргава осторожно ходят вокруг «докторов» и, переживая боль сына, сами издают стоны и тихое «кур-лур».
НИКИТА. Ну-ка, отойдите от парня… (Каргале.) А ты не бойся, не бойся. Наступи на лапу…
Каргаля наступает на раненую лапу и от радости громко курлычет.
НИКИТА. Вот видишь! А за крыло твое все вместе возьмемся.
Все втроем возятся с крылом Каргали. Из-за высокого его роста Бориске приходится встать под ним на цыпочки, помогая «шнуровать» сломанное крыло в нескольких местах.
НИКИТА. Вот и все! Несколько дней держи его вот так, на весу… И все будет хорошо… А к тому времени, когда матушка с батюшкой прилетят за тобой, мы тебе и невесту подыщем. Вон у Петри Петрича сколько хохлаток. Поди, уступит одну из них.
ПЕТРЯ ПЕТРИЧ. Не дождется!
Родители Каргали подходят с двух сторон к сыну, ласково щиплют ему перья от крыльев до длинной шеи, потом поворачиваются к хозяевам и низко кланяются им.
КАРГО. Спасибо, добрые люди… Мы ведь не знаем, чем отблагодарить вас… Может, жизнь когда-то подскажет это…
КАРГАВА (подумав). Может, вот это: весной, на обратном пути на север мы всей новой стаей опустимся на ваш луг и нанесем для вас столько яиц, чтобы хватило селу для устройства сельского моления в честь первой борозды. Во время наших весенних перелетов мы видели, как радовались люди во время этого общего праздника.
ПЕТРЯ ПЕТРИЧ (оскорбившись). Расхвастались! Как будто мы сами это не можем сделать. Да мы столько яиц нанесем!
КАРГО. Ты уж нанесешь! Оно и видно… (Каргале.) Ну что ж, сынок, нам пора прощаться. Дорога наша длинная, тяжелая. Жди нас. Ты у нас большой, сильный. Охраняй двор от злых птиц. А они, я знаю, и здесь бывают. Цыпляток крадут. На Петрича, чувствую, надежда плохая... Да еще вот что, сынок. Не унывай. И людям радость приноси. Увидишь, что печаль вошла в их сердца, успокой их, отвлеки от тяжелых дум. Покажи, как радуемся мы жизни, как пляшем, поем… (Каргава никак не может оторваться от сына, трется шеей о его шею.) Ну хватит, мать. Пора. Там стая, поди, забеспокоилась уже... Подумает, что и нового своего вожака потеряла…
Журавли еще раз низко кланяются хозяевам и, громко хлопая крыльями, издают трубный журавлиный клич. Затем, подпрыгнув на месте и расправив крылья, поднимаются ввысь. Весь двор — и люди, и голуби, и куры наблюдают за их полетом. Каргаля жалобно произносит прощальное «кур-лур».
С улицы доносятся гул толпы, звуки гармоники, под которые девушки поют сочиненные народом новые частушки о войне.
Анюра и Бориска прижимаются к отцу.
НИКИТА. Знаю, тяжело вам будет. А с журавлем и новые заботы прибавятся. Глядишь, и лишние думы мучить не будут.
АНЮРА. О нас ты не беспокойся, отец. Мы с сыном да с таким крылатым народом не пропадем. Ты береги себя сам. Почаще пиши нам письма. Только вот не знаю, как полевая почта будет работать, как быстро будем получать письма.
К Никите подлетает Голубок, садится на плечо, щиплет его за ухо и что-то воркует.
НИКИТА (удивленно). Что-что?
ГОЛУБОК. Я с тобой хочу. Возьми меня с собой.
НИКИТА (смеется). Ты это серьезно?
ГОЛУБОК. Даже очень. Я же почтовый голубь. Разве в половодье, когда все мосты сносило, не я ваши с тетей Анюрой послания передавал?
АНЮРА (стесняясь). Заворковал, бесстыдник! Ты бы хоть Бориски постеснялся.
НИКИТА. А зачем стесняться, Анюра. Что было, то было. Да об этом Бориске я и сам рассказывал. Хорошее время было! Ты, я, Голубок, а потом и Бориска…
ГОЛУБОК. Ну как, возьмешь, нет?
НИКИТА. Это же, дорогой мой, не половодье, а война. Там стреляют… Бомбы рвутся…
ГОЛУБОК. А я высоко-высоко взлечу. И черные кресты эти меня не достанут. Не поезд, а я буду твоей полевой почтой…
НИКИТА (жене и сыну). Ну как, дорогие мои?
АНЮРА. Подумай, голубок… Это ведь так страшно… Попадешь под пулю…
ГОЛУБОК. Не всем же попадать… А если что, я солдат…
БОРИСКА. Возьми его, тять… Быстрее весточки от тебя будем получать…
НИКИТА. А ты думаешь, как я тебя до фронта доставлю?
ГОЛУБОК. На груди под фуфайкой. Только дырочку для головы оставь. Чтобы видеть и запомнить, куда тебя везут и где наш дом. Вот спрячь меня, спрячь. А я посмотрю…
Никита прячет Голубка за пазуху, оставив одну пуговицу незастегнутой.
ГОЛУБОК (просунув голову в прореху). Ну вот, все вижу и все слышу. Оставь меня здесь. Здесь так хорошо! Хозяйским духом пахнет…
С улицы доносится тарахтенье автомашины и пение мобилизованных на фронт. Мужчины поют одну из первых походных песен военного времени — «До свиданья, города и хаты...».
До свиданья, города и хаты,
Нас дорога дальняя зовет.
Молодые смелые ребята,
На заре уходим мы в поход…
Ворота открываются, во двор входит друг Никиты КИРЯ, с которым он работал на тракторе. Он, как и Никита, в поношенной одежде, в кирзовых сапогах, с холщовой котомкой за спиной.
КИРЯ. Я за тобой, Никита. Машина ждет… (Увидев Каргалю, удивленно.) А это еще кто такой? Откуда он?
НИКИТА. Небом и Богом посланный… Как и все. И голуби мои, и Петря Петрич со своими куд-кудахами, и Пестрянка с Дочкой, и Хруня с Пятачком, и новый наш жилец — курлыка Каргаля… (Окидывает взглядом весь двор.) Я готов, Киря. Только с домом попрощаюсь…
Никита встает на середину двора, опускается на колени, кланяется дому, четырем углам двора, поднимается. Голубок, громко воркуя, выглядывает из-под фуфайки хозяина. Никита, обняв жену и сына, выходит с ними через ворота на улицу. Анюра и Бориска плачут.
КАРГАЛЯ (печально). Кур-лур, кур-лур… (Петричу.) Давай жить дружно, Петрич. Не надо огорчать ни маму Анюру, ни Бориску… Им и без того тяжело будет…
ПЕТРЯ ПЕТРИЧ. Я-то понимаю, только вот карахтер у меня петушиный. Иногда кукарекну кого-нибудь из курочек в голову, а зачем — сам не знаю… А с тобой, думаю, мы подружимся… Ты вон какой большой! Под твоим сломанным крылом от дождя можно спрятаться. Как под стрехой.
КАРГАЛЯ. Хитрый какой! Он будет под крышей радоваться, а я под дождем мокнуть?
ПЕТРЯ ПЕТРИЧ. Ну вам же дождь не страшен. Не то что нам. Только и слышишь: скукожился, как мокрая курица.
КАРГАЛЯ. Но ты же не курица.
ПЕТРЯ ПЕТРИЧ (добродушно). Не курица, так куриной породы… А хорошо было бы! Сверху дождь, а ты сидишь под таким вот большим крылом и мечтаешь: вот и мне бы такие большие крылья! И я бы взлетел! Высоко-высоко, далеко-далеко! Хорошо, наверно, там, на небе?
КАРГАЛЯ. Хорошо, Петрич! Уж так хорошо! Особенно в одной стае с батюшкой и матушкой… Только улетели, а я уже соскучился по ним. Так и буду ждать, когда они вернутся за мной.
ПЕТРЯ ПЕТРИЧ. Не горюй! С нами не соскучишься. У нас в сарае такой тарарам бывает! Я горло деру, курочки мои подпевают: кудах-тах-тах, кудах-тах-тах. А тут еще голуби: гр-гр-гр, гр-гр-гр… А уж как послушаешь блеяние овечек да визг поросят, так хоть в пляс пускайся… А правду говорят, будто вы, журавли, очень хорошо пляшете?
КАРГАЛЯ. Хвалиться не буду, но плясать умеем. Да и песни у нас красивые. Вот послушай. (Поет.) Кур-лур-лур… Кур-лур-лур…
ПЕТРЯ ПЕТРИЧ (со знанием дела). Хорошо! Вот бы нам собраться — и в школу, в четвертый класс, к Бориске! С концертом!
КАРГАЛЯ (смеется). Ага! Чтоб они своей березовой кашей угостили! За такой концерт…
ПЕТРЯ ПЕТРИЧ. Думаешь?.. (Подумав.) Все может быть. Настоящую музыку не все поймут. Да где взять такого в деревне? Вот только если я да ты…
Картина 3
По воздушному мосту
Зима. Блиндаж танкистов. Ночь. Грубо сколоченный стол из деревянных плашек.
На столе горит фитиль, сделанный из артиллерийского снаряда. В глубине землянки кто-то тихо играет на гармони, а несколько мужских голосов слаженно, но тоже тихо поют.
Ночь темна, не видна
В небе луна, —
Как усталый солдат,
Дремлет она.
Только вдали за рекой
Где-то боец молодой:
Песнь поет, и звучит
Тихо баян.
Знаю я: у окна
Старая мать,
Ожидая меня,
Будет скучать.
Ты не грусти обо мне,
Ты не плачь обо мне,
Знай: вернется домой
Сын твой родной.
За столом Никита и Киря, одетые в форму танкистов, на половинке тетрадного листа карандашом пишут домой письма. Здесь же, на столе перед ними, лежат весточки, которые им из дому доставил Голубок. Сам он здесь же, на столе, из крышки солдатского котелка ест кашу, клюет хлеб, а из другой крышки запивает ужин водой. По тому, как Голубок торопится, видно, что он очень голоден.
НИКИТА (оторвавшись от письма). Проголодался, Голубок? А ты не торопись, не торопись. У нас впереди вся ночь. Отдохнешь. А с первой звездой — в путь.
ГОЛУБОК. Да, устал немного… И холодно… Ну ничего… Мы же не привыкли к теплу… Летаем… Зато как хорошо сверху на землю смотреть… (Проведя взглядом по груди друзей.) Это у вас ордена? И вы ничего не говорите о них?! Это нехорошо. От меня скрывать!
НИКИТА. Да мы и не скрываем. Вот они, на груди.
ГОЛУБОК (кивая на письма). И домой о своих орденах напишите. Вот Бориска обрадуется!
НИКИТА (улыбается). Зачем об этом писать? Место в наших записках занимать. А полевой почтальон на что? А то скажет: «Тятя похваляется перед сыном».
КИРЯ. А почему не похвалиться? Что ты герой, то и в дивизионной газете написали. Только вот жаль, Голубок, газету тебе не донести до дому. Тяжело для твоей воздушной почты. Ты, думаю, о своем хозяине-герое красивее расскажешь.
Киря раскрывает перед Голубком небольшую армейскую газету, которую достает из кармана танкистской куртки.
НИКИТА. Почему только о хозяине? А о тебе? Ты разве в нашем Т-60 не рядом со мной был? (Голубку.) В общем, Голубок, бой был очень тяжелый. Но, как видишь, живы и даже не ранены. И танк наш вышел невредимым… Вот корреспондент и снял нас у танка нашего. (Достает из кармана фото, кладет на стол перед Голубком.)
ГОЛУБОК (проходит по столу, рассматривает фото со всех сторон). Ух ты! Красивые какие! Жаль, не сумею доставить вас до дому. И дорога длинная, и как бы чего не случилось. А фото — это же такая память для вас!
НИКИТА. Да, большая память.
КИРЯ. Память о боевой дружбе. Сильнее ее нет ничего, Голубок. Наш танк Т-60 небольшой, экипаж всего два человека. А нам кажется, и управляет им, и стреляет один и тот же танкист. Потому что мы оба — одно целое… Я понятно тебе толкую?
ГОЛУБОК. А что тут понимать? Вы как двойняшки. Только вот один с усами.
КИРЯ (смеется). Да и я отпустил бы. Не растут только. Пусть твой хозяин так и останется для меня старшим братом. Старшего всегда надо слушаться…
Гармонист играет и запевает другую песню. Остальные слушают его, молчат.
НИКИТА (прислушивается). Кажется, это про тебя, Голубок. Слушай, слушай… И про нас… (Тихо вторит гармонисту.) «Когда приходит почта полевая, солдат теплом далеким обогрет…»
ГОЛУБОК (застеснявшись). Да я что?.. Только вам и служу… А настоящий военный почтальон…
КИРЯ (серьезно). Более настоящего, чем ты, голубок, не бывает… Ты самый быстрый из почтальонов почтальон… Да и служить человеку стал раньше…
Гармонь замолкает. Какое-то время все трое молчат.
НИКИТА (опомнившись). Тебе надо же еще поспать, Голубок… Сейчас свернем наши письма в трубочку — и в твою перьевую сумочку под крылышки… (С сочувствием.) Конечно, мешают они в твоем полете, дружок, но ведь служба у тебя такая. Сам ее выбрал…
ГОЛУБОК. Как и вы.
КИРЯ. Такую службу, как наша, не выбирают, дружок. Наш долг такой. Мужской. Идти на врага.
Гармонь заиграла снова. Приятный мужской голос поет.
Окончится война, и вспоминать мы станем
О годах нашей жизни боевой.
Один из первых тостов мы поднимем,
Тост за здоровье почты полевой.
Пусть плещет дождь, окопы заливая,
На всей земле сухого места нет.
Когда приходит почта полевая,
Солдат теплом далеким обогрет.
КИРЯ. Да уж, радостнее весточки, которую получишь из дома, ничего нет.
ГОЛУБОК. А дома — весточка с фронта.
Гармонист продолжает петь.
Кто был на фронте, на переднем крае.
Тот оправдает и поймет бойца,
Который, смерть и пули презирая,
Готов плясать при виде письмеца.
Морозом и жарою опаленный,
Уже который год идет войной боец,
А следом фронтовые почтальоны
Несут приветы от родных сердец.
Все трое молчат. Голубок обводит взглядом своих близких людей.
НИКИТА (как бы опомнившись). Да, тебе же перед дальней дорогой поспать надо, дружок… А мы все говорим, говорим, как будто другого времени у нас больше не будет… (Снова принимается за письмо домой.)
НИКИТА. А еще вот что, Голубок… Писать об этом нельзя… Только тебе открою… Садись мне на плечо, слушай… (Голубок садится Никите на плечо.) Прилетишь домой, расскажешь Бориске. Только по секрету. (На ухо.) Мы танки свои готовим к большому наступлению. Думаем прорвать оборону врага. К следующему твоему прилету все будет известно. Только чтоб Петря Петрич не слышал. Болтлив очень. И хвастун.
ГОЛУБОК. Да он сейчас ничего. С Каргалей дружит. Тот спуску ему не дает: «Не петушись, — говорит. — А то как тресну клювом по гребешку!» А Петря даже не обижается. Журкой его зовет. Да так ласково…
НИКИТА. Это уже хорошо. А как у Каргали с крылом? С лапой как?
ГОЛУБОК. Вроде все проходит. Он нам уже танец журавля показал. Ох и красиво!.. Высоко-высоко прыгает!.. И крыло скоро заживет. И лубки уже сняли.
КИРЯ. Значит, у вас все хорошо… Мои тоже письмо-то вон какое радостное написали. Отец по-прежнему плотничает. Мужиков-то мало осталось на деревне. Старики да детишки…
ГОЛУБОК. Все спрашивают, не видно ли конца войны. Нашли кого спрашивать! Командиры и то не знают. А мне-то уж откуда? Мое дело — почту хранить да прятаться от карциганов да всяких орлов с крестами на боках и крыльях…
НИКИТА. Ну, Голубок, спать, спать… Вставать-то ведь чуть свет придется… Не беспокойся, не проспим. Я тебя разбужу… (Таинственно.) А может, и раньше. По сигналу тревоги… (Сворачивает написанное письмо в трубочку. То же делает и Киря.) Подставь-ка, дружок, свои крылышки. А то, того и гляди, утром не успеем пристроить свои послания под них.
ГОЛУБОК (раскрывает крылья). Только покрепче привязывайте. Не болтались чтобы.
Гармонь смолкла. Никита и Киря прячут пересланные из дому записки в нагрудные карманы, стелют шинели на топчан рядом со столом. Никита раскрывает ворот гимнастерки и устраивает под нее Голубка.
НИКИТА (погладив Голубка, пристроившегося на его груди). Путь твой длинный, дружочек, и морозный… Набирайся тепла. Да на всю дорогу…
Картина 4
Лесные известия
Просторное жилище белок, устроенное в дупле многовекового дуба. Круглое окошко, застекленное прозрачным листом из льдины, круглый же дверной проем, завешенный циновкой из сотканных еловых веточек. На стене висят полки, заполненные мешочками с зимними запасами. На каждом мешочке надпись с указанием содержимого: орехи, грибы сушеные, желуди, земляника сушеная, малина сушеная, кузнечики вяленые.
Дед Белка, посадив на кончик носа очки, сидит у окна, читает вслух газету «Лесные новости». Устроившись напротив него на низкой скамеечке, Бабка Бельчиха вяжет кофту и слушает сообщения о том, что творится вокруг них в лесу.
ДЕД БЕЛКА (возмущенно). Ах они бандиты, ах грабители! Что делается в лесу!
БАБКА БЕЛЬЧИХА. А что, дед?
ДЕД БЕЛКА. Послушай, что пишет корреспондентка Сорока в «Лесной газете». «Вблизи города Березова горят не только хвойные, но и лиственные леса. Сгорели все птичьи гнезда. Все живое: и лоси, и кабаны, и зайцы — перебрались в дальние леса. Поднялись из берлог медведи. Бродят они теперь голодные, осиротевшие. Целые стаи железные птиц с черными крестами на боку и на хвосте бросают на села и города несущие смерть адские железные чурки, убивают людей, жгут их дома. Люди бегут в леса, но и там найти спасения они не могут…»
Дед Белка отрывается от чтения, снимает очки, глубоко задумывается.
БАБКА БЕЛЬЧИХА. Ты что, дед? Нашему лесу это, поди, не грозит?
ДЕД БЕЛКА (сильно рассердившись). Да что ты, старая?! Как только ты могла такое сказать! Но в тех лесах наши же братья живут… А что, если и наши детишки и внуки в те леса ушли и семьи там себе завели? Ведь никто же из нас на одном месте не живет, ищем, где жизнь полегче, где уродилось больше орехов, грибов, ягод, где невесты пушистее да более юркие…
БАБКА БЕЛЬЧИХА (виновато). Прости меня, старую, я об этом и не подумала… Выходит, нам теперь и гостей не дождаться? А я вот внукам теплые фуфаечки решила связать. Подруга Зайчиха пуху подарила. У своего большого потомства выщипала…
ДЕД БЕЛКА. Ой, бабка, чует мое сердце что-то недоброе. (Оглядывается, не слышит ли их кто-нибудь.) Если, как пишут в «Лесной газете», и дальше так будут продвигаться железные птицы с крестами на боку, то и нам несладко будет. (Оглядев полки с припасами.) Не только заготовленное, но и дом свой оставишь.
Слышится требовательный и нетерпеливый стук в ледяное окошко. Дед Белка от неожиданности откидывается от окна, но, быстро придя в себя, приникает к стеклу.
ДЕД БЕЛКА. Кто там? Гремишь, будто по стеклу! Не видишь, это тонкая льдинка?
ГОЛОС ГОЛУБКА (тревожно). Впустите быстрее! Беда!
БАБКА БЕЛЬЧИХА (испуганно). Ой! Не та ли беда, что Сорока в твоей газете настрекотала?
ДЕД БЕЛКА. Нет, не должно быть. Это уж слишком скоро… Но и это — птица. (Подходит к двери, открывает.) Заходи. Только быстрее. На улице же морозно!
С улицы влетает Голубок, опускается в дверях, тяжело дышит. Дед Белка берет его в охапку, сажает на свое место.
ГОЛУБОК. Водички бы мне... В горле пересохло… И поклевать бы чего-нибудь… Очень голоден я…
ДЕД БЕЛКА. Ну-ка, бабка, пошевеливайся. (Дает Голубку в неглубокой берестяной кружке воды.) Что у тебя случилось, птица божья? Зовут-то тебя как?
ГОЛУБОК (прерывисто, чтобы выговорить слова, пьет). Голубком зовут… С фронта лечу. С письмами домой. К родным… Лечу, замечаю… Я же теперь и в разведке кое-что понимаю… Вижу: большое-большое поле, а на поле том большие-большие птицы с широкими-широкими крыльями, а на них — черные-черные кресты… Понял: это те птицы, что стаю журавлей стерхов погубили…
ДЕД БЕЛКА. Каких журавлей? Каких стерхов? Они же над нашими лесами не летают…
ГОЛУБОК. А вот и пришлось лететь. В войну все бывает. Они во дворе моего хозяина раненого сынишку оставили. Чтобы вылечили его… Так вот. Опустился я на снег, перелетаю от одной страшной птицы к другой. Они меня не замечают — я же маленький… Вижу: под каждой птицей висят такие большие-большие чурки с острыми носами. Железные. А в каждой из них много-много смертей припрятано… Вот я и понял: они полетят в вашу сторону, будут все жечь и ломать… Нужно что-то делать… А то ведь и села, и города, и леса — все пожгут…
БАБКА БЕЛЬЧИХА. Ой, старик, что нам теперь делать-то? Откуда мы сил найдем против них? (Всхлипывает.) Сами-то ладно, да вот дочерей и сыновей жалко… И внучат… Они-то чем виноваты?
ДЕД БЕЛКА. Не трещи, старая. Дай подумать… Ты вон гостя накорми. Чем-нибудь вкусненьким. Видишь, еле держится на ногах. Семечками подсолнечными угости. И рябиной сушеной.
Бабка Бельчиха подает Голубку чашечку семян подсолнечника. Голубок торопливо начинает клевать.
ДЕД БЕЛКА (Голубку). Ничего, что-нибудь придумаем… (Какое-то время молчит.) Тут недалеко от нас живет Дед Буран — сын Деда Мороза, с внучкой Ловне. И такая она красавица, как мягкий снежок, что с неба падает. Вот мы их и найдем. Ты — лётом, я — прискоком. А старик-то Буран добрый. Не из тех, у кого и зимой снега не выпросишь… Но уж если его разозлишь — держись! Этого снега он столько наподдаст! Да еще как завьюжит, как засвистит! Забудешь, как и звать-то тебя… (Бросил взгляд на газету, которую только что читал.) Смотри-ка, а корреспондентка эта, Сорока, об этой беде ничего и не слыхала. Значит, она… как это? И журналистка никудышная. Без нюха сорочьего. (Бабке Бельчихе.) Ты только не беспокойся, старая. Мы сейчас со стариком Бураном такой тарарам в лесу устроим! На всю жизнь запомнят нас!
Картина 5
Бураново светопреставление
Снежный дом Деда Бурана. И стены, и пол, и потолок — все сложено из больших снежных кирпичей. Окна и дверь ледяные. Изо льда же сооружены и обеденный стол, и лавки, и небольшой кухонный столик, вокруг которого суетится внучка Деда Бурана, красавица Ловне. Сам Дед Буран, сидя на скамейке и вооружившись деревянными инструментами, что-то мастерит.
ЛОВНЕ. Деда, тебе какие пироги подать: с мороженой калиной или с мороженой клюквой?
ДЕД БУРАН. Лучше с клюквой. Я кисленькое люблю больше… А в тесто много льда положила? Хрустит?
ЛОВНЕ (обиженно). Ну уж, деда, будто не знаю твой вкус! Конечно, хрустит. Только что с улицы внесла… А морозец сегодня ой-ой какой! Прадедушка мой, Дед Мороз, видно, перестарался. На кого-то сердит нынче.
ДЕД БУРАН. Стар стал, вот и сердится на всех. И в дело, и не в дело. А тут надо видеть, стоит ли столько морозу напускать на людей. Я же вот знаю, когда и сколько снега на поля и леса нанести. (Ласково взглянув на внучку.) А когда и внученьку попрошу, чтобы она своими мягкими снежинками людям тихую радость принесла. Особенно молодым девушкам и их кавалерам… Под твои снежинки и целоваться хорошо.
ЛОВНЕ (застеснявшись). Ты, видать, тоже стареешь, деда. Много говорить стал. Даже про мои пироги забыл.
ДЕД БУРАН. Да что пироги, внученька, когда ты у меня есть!.. Ну ладно, неси. Наперед знаю: они мне понравятся.
Ловне ставит перед дедом на ледяном подносе красиво приготовленные пироги. Дед принимается за пироги, с хрустом прожевывая их ледяную корочку. Ловне садится перед ним, с удовольствием наблюдая, с каким аппетитом он ест ее пироги.
ДЕД БУРАН. Вот спасибо, внучка! Уж так угостила, что даже похрапеть потянуло.
ЛОВНЕ. А ты поспи немного. Сегодня я за тебя поработаю. Мягких снежинок побросаю.
Пока Ловне убирает со стола, Дед Буран, прислонив голову к стене, засыпает. От его храпа звенят ледяные стекла в окне. Ловне, улыбаясь, садится возле него и, взяв широкий гребень, начинает расчесывать густую бороду Деда.
Раздается сильный звон ледяной двери. Ловне не успевает еще даже ответить, как дверь открывается, и в комнату сначала залетает Голубок, а затем заскакивает Дед Белка.
ДЕД БЕЛКА. Так и есть! Тут беда на пороге, а он дрыхнет, другого времени нет ему!
ЛОВНЕ (встает). Что случилось? Что вас встревожило?
ГОЛУБОК. Железные птицы с черными крестами на крыльях на наши поля, леса, деревни и города собрались напасть. Они жгут и ломают все, что попадается на их пути.
ДЕД БЕЛКА. Только Дед Буран может их остановить. Против его силы они не устоят. Нужно ослепить их вьюгой, закрутить вихрем, чтобы голова их закружилась и они свои железные чурки с острыми носами не смогли на нас сбросить.
ЛОВНЕ (дотрагивается до Деда). Деда, беда к нам идет..
ДЕД БУРАН (как будто не спал). Я все слышал, внученька… (Увидев Деда Белку.) А-а, это ты, хвостатик! Как я люблю таких зверушек! Пушистеньких, тепленьких! Дай-ка я тебя поцелую. (Протягивает руку, чтобы поднять Деда Белку.)
ДЕД БЕЛКА. Да ну тебя! Заморозишь…
ДЕД БУРАН. Да я не холодный. Я только ветреный, вьюжный. Душа-то у меня к хорошему тянется, к теплому. А что много снега наметаю, так в этом и есть мое тепло. Иначе зимой все бы вымерзло, а весной поля заросли бы сорняком, не зацвели бы сады и цветы…
ГОЛУБОК (нетерпеливо). Мы это знаем, Дед Буран. Только не об этом сейчас…
ДЕД БУРАН. Я слышал о чем. Что храплю, это не значит, что я сплю… Где они сейчас, эти черные птицы? Говоришь, у них на хвосте и на боках черные кресты? И далеко они?
ГОЛУБОК. Где-то уже близко. Я ведь у танкистов был. Односельчан. Весточки им из дома доставил. А теперь вот их записки родным несу. (Поднимает крылья, под которыми прикреплены маленькие бумажные патрончики с посланиями.) Я же у них почта полевая.
ДЕД БУРАН. Так ты солдат?! Служивый? (Вытирает выступившие слезы.) Дай-ка я тебя поцелую, горлинок ты мой миленький! (Голубок садится на протянутую руку Деда Бурана, подставляет клюв для поцелуя. Дед Буран шумно целует Голубка в голову.) Воин в народе был всегда почетным человеком. А уж когда воином становится такая птаха!.. Похвально, похвально, птица ты Божья. Получить на фронте или с фронта письмо — это же счастье! Я видел, как во время моего бурана почтальоны ищут солдатиков, чтобы доставить весточку от родных из дома. Случается, до служивых эти весточки так и не доходят… Но я бы желал, милый ты мой Голубок, чтобы твои письма всегда находили адресата… (Возвращается к прежнему разговору.) А эти… как их… с крестами-то… (С гневом.) Ах, душегубцы! Ах, окаянные! Ужо я вам!.. Так это что же? Летят убивать тех, кто рожден ради красоты земли и неба?! Убивать тех, кому дал жизнь сам Бог? Это их-то убивать?! Это их жечь и взрывать?! Ну-ка, внученька, распуши мне бороду. Мое время сердиться пришло!
Снежинка берет большой гребень, придает деду сердитый вид. Вместо доброго старика Голубок и Дед Белка видят перед собой неузнаваемое страшное существо. Встав на середину избы, он сначала медленно, а затем все быстрее и быстрее кружится на одном месте.
Дом заполняется воем, свистом, как это бывает во время сильной, беспроглядной пурги.
Ловне берет Деда Белку и Голубка к себе на колени и прикрывает передником.
Продолжая кружиться, Дед Буран летит на улицу.
Изба погружается в сумерки и вскоре исчезает совсем.
Вся сцена заполняется серой пеленой, в которой, словно молнии, мелькают беспорядочно искрящиеся росчерки ледяных крупинок.
Слышится вой моторов. То движутся по небу железные птицы. Их не видно, но усиливающийся звук говорит об их приближении. Вскоре во мгле появляются красные огоньки, медленно пробивающиеся через эту мглу.
Снежная буря прерывается громом и молниями, которые летом обычно бывают только во время сильной грозы.
Рокот моторов становится прерывистым, дающим сбои.
В снежных сумерках появляется черная фигура Деда Бурана, беспорядочно машущего руками, словно борющегося с какой-то неведомой силой. Наконец, он несколько раз резко поднимает и опускает руки. После каждого взмаха слышится громовой удар, после чего на какое-то время наступает молчание, а затем — новый удар, но мягче, как будто что-то рухнуло в мягкий снежный сугроб. И так несколько раз
Наступает полная тишина. Через некоторое время медленно зажигается свет, и на белом-белом поле возникают остовы черных железных птиц, наполовину воткнувшиеся в глубокий снег. В хвостовой части птиц виднеются черные кресты.
Дед Буран, продолжая стоять на месте, приводит в порядок растрепанные волосы и бороду. Он видит, как из-под железных птиц выкарабкиваются три человека в блестящих кожаных куртках и кожаных шлемах с очками. Увидев стоящего в отдалении от них старика, они пытаются уползти по глубокому снегу в сторону.
ДЕД БУРАН (громовым голосом, как будто идущим с неба). Стоять! Руки вверх! (Люди в шлемах встают, поворачиваются в сторону голоса.) Вам сказано: руки вверх! (Люди в шлемах исполняют приказание.) А теперь — в стороны! (Люди в шлемах исполняют и это приказание, ждут.) А вот теперь пришла пора поиграть с вами в детскую игру. Замри! (Люди в шлемах замирают, превращаясь в ледяные столбы.) Вот так и стойте до скончания века, пока мороз, жара, дожди и ветра не превратят вас в ничто. Были вы — и нет вас!
Дед Буран отворачивается. На фоне голубого неба, как могильные кресты, стоят, уткнувшись в снег, железные птицы с черными пауками на хвосте, а между ними — три людские фигуры в шлемах с раскинутыми руками в виде перекладины креста.
Навстречу Деду Бурану спешит Ловне с Голубком на плече и Дедом Белкой в руках.
ДЕД БУРАН. Небо твое открыто, Голубок. Лети, Божья птица. Неси добрые весточки в измученные ожиданиями семьи. На этот раз путь твой свободен. Но оградить доброго человека, да и вас тоже, от птиц с черными душами не всегда в силах даже я. Во зле он будет искать силу погрознее и более свирепую, чтобы взять верх над своими же добрыми братьями. (Берет Голубка в свою руку и поднимает над головой.) Будь такой же сильной духом, добрая птица! Лети!
Дед Буран подбрасывает Голубка вверх. Ловне и Дед Белка машут вслед.
Картина 6
Счастливый день
В доме Никиты. Морозные окна. В голландке трещат дрова. У стола Анюра и Бориска заняты рукодельем. Они вяжут варежки в подарок фронтовикам. В сторонке от голландки, опустившись на пол, молча наблюдает за ними Каргаля. Лубки с крыла и ноги сняты, и он теперь осторожно может ходить на обеих ногах и махать зажившим крылом.
БОРИСКА (надевает варежку на руку, смеется). Чудные варежки солдатские. Будто недовязанные перчатки. Два пальца. А остальные три вроде и не нужны. Нажимай да нажимай курок указательным — клацай да клацай во вражью образину.
АНЮРА. Ну да, у врага только и забота: образину свою подставлять… (Снимает с руки Бориски варежку, примеряет на свою руку.) Смотри-ка, у тебя лучше моего получается. Петли плотные, крепкие… Вот бы тятя порадовался подарку сынка, если бы варежки твои ему достались!
БОРИСКА. А я записку пришью: «Войсковая часть 9102. Митякину Никите Андреевичу».
АНЮРА (глубоко вздохнув). Не попадут, сынок… Фронт вон какой широкий — от севера до юга… Да это и не так важно. Другой солдат наденет их. Его руки согреешь. А тяте какой-нибудь другой мальчик свяжет.
КАРГАЛЯ (вздыхает). Он такой у вас хороший! Как мой батюшка. И матушка моя — как тетка Анюра. С ним мне так хорошо было! А еще с Голубком хорошо. Он у вас умный. Не то что Петря. (Поправившись.) Нет, он тоже хороший, только уж больно задается… А Голубок…
АНЮРА. Скучно тебе без него?
КАРГАЛЯ. Скучно… Я его жду, жду, а он все не прилетает. Ведь он прежде так не задерживался.
АНЮРА. И мы с Бориской беспокоимся… Третий день уже ждем. И сегодня уже вечер скоро, а его все нет…
В это время слышится дробный стук в окно. Обычно так стучит Голубок. Это его сигнальный знак. Первым вскакивает на ноги Каргаля и, прихрамывая, бросается к окну.
КАРГАЛЯ (высоко подпрыгивая). Прилетел! Прилетел!
Так же хромая, Каргаля направляется к двери, но его опережает Бориска и возвращается с улицы с Голубком на плече. Курлыча, Каргаля суетится вокруг них. Анюра протягивает руки к Голубку. Тот перелетает с плеча Бориски на ее руки.
АНЮРА. Мы так боялись за тебя… Вон Каргаля места себе не находил…
КАРГАЛЯ. А вы находили!..
АНЮРА. Что-нибудь случилось?
ГОЛУБОК (скрывая). Да так… Кое-что… Зато я какую песню принес! (Стесняясь.) Дядя Киря и дядя Никита говорят, эта песня и про меня… Я ее вам спою, только вы сначала письма прочитайте…
Голубок поднимает крылья. Анюра и Бориска достают из-под них вложенные в бумажные патрончики фронтовые записки.
БОРИСКА. Это письмо от дяди Кири. Для тетки Агафьи… Мам, может, сама отнесешь? (Опустив голову.) А то только подашь ей, она вся не своя сделается. И плачет, и смеется… И я тоже не могу удержать слез… А мне же нельзя. Я мужчина…
АНЮРА (улыбается сквозь слезы). До мужчины тебе еще далеко, сынок. И хорошо было бы плакать только от радости… Ну-ка, прочитай тятино письмо.
БОРИСКА (разворачивает патрончик). «Любимые Анюра и Бориска! У нас все хорошо. Мы живы и здоровы. Не беспокойтесь за нас. Мы — танкисты. Броня нашего Т-60 нас с Кирей надежно защищает. За последний бой получили ордена. Здоровье наше отличное. И за кормежку нашу не беспокойтесь. И суп, и каша… Сообщите, что нового в деревне. Как там наши голуби? Я скучаю по ним. Утром выйдешь из блиндажа, посмотришь на небо… И так хочется засвистеть! Вот, думаю, сейчас вспорхнет на небо наша голубиная стая!.. А как там наш приемыш? Берегите его. Ведь их в природе так мало осталось… Прощаюсь с вами, дорогие мои. Об остальном узнаете от Голубка. С фронтовым приветом, ваш тятя Никита».
Анюра плачет. Бориска еще и еще раз читает письмо отца. Каргаля поднимает голову к письму, словно пытается прочитать слова о себе самом еще раз.
КАРГАЛЯ. Там, поди, ему не до нас, журавлей-стерхов… А он не забывает… Ну-ка покажи, где тут про нас написано?
БОРИСКА. Да вот же… Мой тятя ничего не забывает. Перво-наперво голубей своих… А теперь вот и тебя. Он ведь твой крестный.
КАРГАЛЯ. А кто такой крестный?
БОРИСКА. Крестный — это… крестный…
АНЮРА. У людей крестный — это тот, который ребенку вторую жизнь дает.
КАРГАЛЯ. Как дядя Никита — мне?
АНЮРА. Вроде того.
ГОЛУБОК. А на словах он велел передать… Потому что писать об этом нельзя. Военная тайна. (Оглядывается, как бы кто не услышал.) Они готовятся к наступлению… К бою.
АНЮРА (испуганно). Ой, господи!
БОРИСКА. Ты уж сразу — «господи»! Да не пугайся. Они же у нас знаешь какие! У них теперь даже ордена есть! И танк у них знаешь какой? Т-60! Небольшой, только на двоих, а такой юркий, такой юркий!
ГОЛУБОК (отвлекая от боевой темы). А знаете, в их блиндаже я новую песню услыхал. Как будто про себя.
КАРГАЛЯ. Песню? Прямо-таки про себя? А разве есть такие?
ГОЛУБОК. Выходит, есть… И такая, такая… Сами услышите… Тетка Анюра, сыграй нам на гитаре. Я тебе ее мотив напою…
АНЮРА. Да что ты! Я лет десять гитару-то в руки не брала…
БОРИСКА. Не десять, а только два. Как война началась… Я слышал. Ты хорошо играешь. (Снимает со стены гитару, подает Анюре.)
Голубок насвистывает мелодию песни, Анюра тут же схватывает ее, играет первые аккорды.
ГОЛУБОК (перелетает на плечо Бориски, поет)
Кто был на фронте, на переднем крае,
Тот оправдает и поймет бойца,
Который, смерть и пули презирая,
Готов плясать при виде письмеца.
Морозом и жарою опаленный,
Какой уж год идет войной боец,
А следом фронтовые почтальоны
Несут приветы от родных сердец.
Анюра прекращает играть, плачет.
БОРИСКА. Да не плачь, авай[1]. Такой тятя не может погибнуть. Он тебя вон как любит! И меня! И всех-всех любит. И голубей, и журавлей…
ГОЛУБОК. Да как им, и дяде Никите, и дяде Кире, погибнуть, когда они такие дружные! В песне-то как поется? (Поет.)
Три танкиста, три веселых друга —
Экипаж машины боевой…
Ну и что, что в их экипаже двое, а не трое… Зато они какие!..
КАРГАЛЯ. Мама Анюра, зачем плакать? Все же хорошо. (Тепло.) И меня даже вспомнил! Значит, и правда у них все хорошо… Вот спляшу я тебе сейчас нашу журавлиную пляску — и тебе тоже будет хорошо.
АНЮРА (строго). А хворостины не хочешь?..
КАРГАЛЯ (хохочет). Кур-лур-лур, кур-лур-лур! Вот хворостины еще не пробовал. А надо бы, коли полезно…
АНЮРА. Он, видишь ли, спляшет! А потом что? Снова лубками обвязываться? Подождешь немного… Вот пройдет все — и мы с тобой спляшем.
КАРГАЛЯ (примирительно). Ну ладно уж… За это и от батюшки попало бы. Он у меня такой! Как треснет по темечку!.. Тогда пойду к Петре Петричу. Кое о чем потолковать надо с ним...
АНЮРА. Только ничего о плясках ваших. Все равно не поймет. Он хотя и птица, но нелетающая.
КАРГАЛЯ. Зато я летающая. (Делает один прыжок, но, взглянув на суровое лицо Анюры, виновато опускает голову.)
Картина 7
Хозяин, но не защитник
Двор дома Никиты. Дверь в курятник приоткрыта. Куры окружили деревянное корытце, дружно клюют насыпанный им корм. Недовольный своей куриной командой Петря Петрич несколько раз проходит мимо взад-вперед, высказывая им свою досаду.
ПЕТРЯ ПЕТРИЧ. Дармоедки! Бездельницы! Их кормят, кормят, сколько уже за зиму корма хозяйского стрескали — и все впустую!.. Хотя бы одно яичко снесли… Недавно Бориска захворал… Кто из вас подумал о его здоровье? У мальчишки такой жар был, такой жар!..
МОЛОДАЯ КУРОЧКА (подняв голову от корыта). Взял бы да сам снес! Кто в холод яйца несет? Если только петухи, как ты.
Куры дружно рассмеялись, но, боясь гнева хозяина, головы не подняли.
ПЕТРЯ ПЕТРИЧ (вскипев еще больше). Ну и снесу! Докажу вам, дурам! А тебе особенно, Вертихвостка!
Откуда-то сверху прямо на бойкую курочку камнем падает ястреб Карциган. Первым в курятник забегает Петря Петрич. За ним, увидев неладное, кудахча от перепуга, прячутся остальные куры. Карциган, вцепившись в спину курочки, начинает долбить ее в голову.
МОЛОДАЯ КУРОЧКА (хрипит). Петрич! Помоги! Ой, больно! Ой, куры-подружки, выручайте…
Петря Петрич осторожно высовывает голову в проем двери, наблюдая за происходящим. Испуганные куры громко кудахчут.
Дверь веранды распахивается во всю ширь. На улицу выскакивает Каргаля. Сделав один большой журавлиный прыжок, он настигает Карцигана, хватает его своим клювом за шею, раскачивая его из стороны в сторону.
КАРЦИГАН (вопит). Ой, ты меня удушишь! Такой большой — против брата своего меньшого… Ой, мне же больно!
КАРГАЛЯ. Бандит! На свою сестру, слабую птицу нападаешь! Разбойная твоя душа! Вот против таких и пошел воевать мой хозяин. И меня спас от твоих братьев с черными крестами на боку… Как тресну сейчас тебя об угол сарая! И полетят твои перья по всему снежному полю!
КАРЦИГАН. Ой, не надо… (Плачет.) Там мои детки… Они умрут без меня с голоду…
КАРГАЛЯ. Не ври, разбойник! Какие там у вас дети зимой?!
КАРЦИГАН (плачет пуще прежнего). И жена моя больна. У нее со зрением совсем плохо… Во чистом поле даже мышку не может увидеть…
КАРГАЛЯ. Ну смотри! В другой раз как дам тебе по темечку — куда пустые мозги твои полетят!
Каргаля, сделав своей длинной шеей несколько кругов, бросает Карцигана через забор куда-то далеко-далеко. И тут же курочки выбегают из курятника, окружают своего спасителя, тихо кудахчут, сочувствуя раненой сестре. Поддерживая ее с двух сторон, они уводят ее в курятник.
Из курятника, как будто ничего не случилось, выходит Петря Петрич. Встретившись со взглядом Каргали, он останавливается.
КАРГАЛЯ. Ты не мужик, Петрич! Тебе бы гребешок уменьшить да хвост до куриного укоротить — вот и будешь курицей-несушкой. Хотя от тебя и яиц не дождешься.
ПЕТРЯ ПЕТРИЧ. Да ладно тебе, Каргаля! Вздорная бабенка эта курочка. Потому и Карциган ее заметил. И наказать решил. Мозги ей прочистил. Попомнит, как против меня выступать.
КАРГАЛЯ. Да как против тебя не выступать, когда ты даже свою молодую жену на погибель оставил?! Да мой батюшка за мою матушку знаешь что бы сделал?! Если даже кто концом крыла дотронулся бы до нее… Обидчик сразу же без своих рулевых перьев остался бы! А тут такое, и ты… А я еще хотел тебя братом назвать… Дуры, говоришь, твои куры? Да они весной хоть яйца будут нести, цыплят выведут… А ты ходишь по двору гоголем…
ПЕТРЯ ПЕТРИЧ. Это еще что за родственника мне выискал?
КАРГАЛЯ. Птицу, конечно… Только пустоголовую… Хвастаешь своими красивыми перьями да острыми шпорами. Вот и показал бы свои шпоры Карцигану! Так нет же — струсил.
ПЕТРЯ ПЕТРИЧ (обидевшись). Ага-а, тебе хорошо. У тебя батюшка с матушкой есть. Они вон как о тебе болеют. Даже у людей не побоялись оставить… Вот прилетят весной — и снова возьмут с собой… А я так и останусь с этими глупыми хохлатками один… (Постеснявшись своих слез.) Ну ладно, пойду попрошу у них прощения… Мне правда стыдно стало… (Уходит в курятник.)
За событиями, происходящими во дворе, наблюдает одноклассник Бориски, нехороший мальчик Семка. Время от времени он выглядывает с улицы в приоткрытую дверь. Когда Петря Петрич заходит к курам и захлопывает за собой дверь, Семка, крадучись, подбегает к Каргале сзади и набрасывает на него пустой мешок. Каргаля пытается кричать, но его голоса из мешка почти не слышно. Спеша быстрее удалиться со двора, Семка забывает закрыть за собой ворота.
Картина 8
Злой мальчик
Семка втаскивает Каргалю в свой дом. Запыхавшись, он снимает с него мешок и ставит его в середине избы. Каргаля встает на ноги, осматривается, молчит. Семка переводит дух, снимает с себя полушубок.
СЕМКА. Уф, тяжелый ты какой! И большой. Будто орел. Говорят, орлы даже больше тебя. Даже мальчишек, как я, унести могут. (Смеется.) А тут вот я сам смог унести такого багамота.
КАРГАЛЯ (нисколько не пугаясь). А зачем?
СЕМКА. Чтобы на тебе деньги заработать.
КАРГАЛЯ. Ты меня продашь? Да кому я нужен?
СЕМКА. Вот еще — продать! Да я с тобой по селам буду ходить. Ты будешь плясать, а я деньги собирать… Я знаю, журавли так пляшут!..
КАРГАЛЯ. Пляшут. Ну и что?
СЕМКА. Я буду играть на дедушкиной свирели — дедушка говорит, я хорошо играю, — а ты свою искусству будешь показывать. А знаешь, вот эту свирель и вот эту (показывает) дедушка из журавлиных ног сделал… Прилетели журавли зеленый горох топтать, он их — хлоп! — и в капкан. Вот они и есть те журавлиные ноги. (На одной из свирелей начинает играть плясовую, потом петь.)
Жур-папаша с журавлихой
Пляшут «барыню» так лихо,
Вместе с ними пляшет сын —
Пять пар лаптей уж сносил.
КАРГАЛЯ. Дурак твой дедушка. И ты вместе с ним.
СЕМКА (возмущенно). Это мой-то дедушка — дурак?! Да у него даже орден есть за охрану гороха, на котором ваши журавли пляски устраивали.
КАРГАЛЯ. Мы горох не топчем. Мы лето проводим на севере. А там гороха нет.
СЕМКА. Не ваши, так другие на том горохе плясали. (Нетерпеливо.) Ну давай, давай, посмотрю, как пляшешь. (Играет на свирели. Играет хорошо, зажигательно.)
КАРГАЛЯ. Не старайся. Не буду плясать. У меня еще нога не окрепла. И крыло.
СЕМКА (нетерпеливо). Это я слышал. Но теперь-то лубки сняли. Значит, можешь и прыгать, и крыльями махать.
КАРГАЛЯ. Даже если бы мог, я вам с твоим орденоносцем дедом плясать все равно не стал бы. Вы жадные. У ребятишек последние копеечки хотите выманить. Пусть на эти деньг хоть кино посмотрят…
СЕМКА (берет со стены хлыст, издевательски). Ах, бедненький! Ножка у него болит… Сейчас перестанет. До прихода деда ты у меня будешь скакать как миленький… А не захочешь, мы тебе обе ноги поломаем и из них новые свирели сделаем… Так будешь, нет плясать?!
КАРГАЛЯ. Я тебе уже сказал: для жадных — нет!
Семка замахивается плеткой, но Каргаля опережает его и успевает сильно долбануть своим крепким носом по лбу. Семка вскрикивает от боли, хватается за лоб, уронив на пол плетку. Опомнившись, он наклоняется за плеткой, но в это время Каргаля прыгает ему на спину и, долбя в затылок, заставляет встать на колени. Не на шутку испугавшись, Семка начинает реветь, пытается встать на ноги, но сделать это ему не удается.
СЕМКА (громко вопя). От-пу-сти … Я бо-больше так не бу-у-ду-у…
КАРГАЛЯ. Отпущу. Только ты сначала меня вот так, на четвереньках, домой доставь. А то там тетка Анюра с Бориской, поди, уже беспокоиться начали. Я буду свою «кур-лур» петь, а ты снег коленями пахать. Пусть все увидят, какой ты… Не просто дурак, но еще и жадный дурак… А плетку твою здесь оставим… Без нее обойдемся… Ну, поехали!
Семка, продолжая реветь, на четвереньках направляется на улицу, открывая лбом дверь, и, погоняемый Каргалей, скрывается в сенях. Слышна песня Каргали: «Кур-лур, кур-лур…»
Картина 9
И снова в полет
Двор Анюры пуст. Петря Петрич в курятнике налаживает отношения со своими подругами, слышно негромкое куриное примирительное кудахтанье, воркуют на крыше и хлопают крыльями резвящиеся над двором голуби.
Анюра и Бориска с сидящим на плече Голубком с беспокойством проходят по двору, приоткрывают дверь птичника, коровника, ищут пропавшего Каргалю. Анюра выглядывает на улицу в приоткрытую калитку.
АНЮРА. Может, собаки его напугали, выбежал за калитку…
БОРИСКА. Да калитка была закрыта. Это я точно помню. Из дому никто не выходил на улицу, к нам никто не приходил…
С улицы доносится пение Каргали «Кур-лур-лур-лу, кур-лур-лу!» и продолжающийся рев Семки.
ГОЛУБОК (радостно). Да вот же они! (Вылетает на улицу.)
Вскоре через калитку «въезжает» во двор целая процессия: Семка, ползущий на коленях, Каргаля, стоящий на спине Семки и медленно помахивающий крыльями, и Голубок, сидящий на спине Каргали и подпевающий ему.
АНЮРА (испуганно). Господи, господи, это что такое?
БОРИСКА. А я знаю что. Семка хотел украсть нашего Каргалю. Он давно уже выпытывает у меня, когда наш журавль выздоровеет. Он у вас, говорит, такой красивый, белый, с черными перчатками на концах крыльев. Это он так о рулевых перьях стерхов говорит. Диковинка!.. На нем, говорит, можно заработать большие деньги.
СЕМКА (продолжая реветь). Это дед все… «По селам будем ходить… Журавлиную пляску показывать…»
АНЮРА. Ладно уж… Слезайте с него. Он больше так не будет…
Каргаля и Голубок спрыгивают со спины Семки.
Поверить, что ли, тебе, Семка?
СЕМКА. Да-а… Ни одной птицы больше не трону… Даже маленькой… Теперь на меня все пальцем будут показывать… Журавль запряг человека… Будто я лошадь какая… (Хнычет.) Ну, я пойду?
АНЮРА. Иди, Семка, иди.
СЕМКА (Бориске). Ты уж всем не рассказывай, Бориска…
БОРИСКА. Да ладно уж, иди…
Семка вылетает со двора.
ГОЛУБОК. Плохой мальчик. Он в нас, голубей, камнями все бросался.
АНЮРА. Теперь не будет… И проучил же ты его, Каргаля! А шишка на его лбу — это твоя отметина?
КАРГАЛЯ (не хвастая). Дурак он. Может, поумнеет… (Посмотрев в сторону курятника, негромко.) И этот тоже… Красавец с гребешком и со шпорами…
АНЮРА. А посмотрите-ка, на небе звезды появились. Пора и на покой всем. Поужинаем — и спать. Завтра отдыхать будем…
ГОЛУБОК. Мне отдыхать некогда. Я — почта полевая. Нужно спешить. Ведь как в той песне поется: «Когда приходит почта полевая, солдат теплом далеким обогрет…» Вы, мама Анюра и Бориска, приготовьте ваше письмецо… Утром я пораньше поднимусь… А то день-то короткий. Да в пути еще и дупло где-нибудь в лесу нужно найти. Переночевать…
Картина 10
У Т-60 — новая жизнь
Широкое поле со следами боя. В центре поля — памятник, сложенный из частей искореженного танка. Верхнюю часть памятника составляет башня танка с направленным к небу дулом пулемета, снятая с разбитой машины. Все детали памятника заново покрашены темно-зеленой краской. На башне танка горит ярко-красная звезда. К памятнику подходит танкист-сержант с букетом цветов, сделанных из снарядных гильз. Это Киря. Прикрепив букет к доске с фамилиями погибших друзей, он склоняет голову и опускается на колени. Сверху на плечо Кири опускается Голубок.
ГОЛУБОК (торопясь высказать свою радость). Нашел! Наконец-то нашел! А я летаю-летаю. От одной части к другой… А вы все вперед и вперед идете.
КИРЯ (снимает с плеча Голубка, держит его в руках). Здравствуй, милый! Как я рад тебе!.. (Опустив голову.) Только я теперь один… Хозяин твой вместе с друзьями вот здесь спит… Вот он… (Показывает фамилию Никиты, выбитую вместе с именами погибших, похороненных здесь.) Вот… Лейтенант Митякин Никита Андреевич… (Смахивает рукавом слезы.) Так тяжело мне без него, дружок… Так тяжело… Мы же с ним друг друга понимали даже не с полуслова, а с полувздоха… Как мы теперь эту весть сообщим Анюре и Бориске? Посоветуй мне…
ГОЛУБОК. Это ты мне посоветуй… Ведь мне в их дворе жить, вместе с любимыми его голубями… Все будут ждать его… (Уходит в воспоминания.) Сядешь к нему на руки… Поднесет он тебя к своим губам… Даст поцеловать себя… И когда же это случилось?
КИРЯ. Вскоре после того, как ты к нам прилетал… Из двух боев вышли целыми. Правда, и его, и меня немного тронуло… Ничего серьезного... Перевязали, подлечили… А два дня назад… Башню танка снесло… И его… Я же вот… Цел. И даже нигде не царапнуло! На войне и так бывает…
Киря снова опускает голову. Танкистский шлем сползает с его головы. Сочувствуя Кире, Голубок садится ему на плечо, потом поднимается на голову, ероша клювом ему волосы.
КИРЯ (достает из кармана бумажную гильзу с посланием друга, передает Голубку). Вот… Последние его слова семье, Анюре и Бориске… Мы с ним всегда так поступали… Перед боем писали своим семьям письма и передавали друг другу… На случай, если кто-то из нас останется живым… Перед последним боем поступили так же… И вот… Эта тяжелая участь — передать семье друга прощальное письмо — досталась мне… А мое письмо домой, к маме, сгорело вместе с ним в танке… (Пытаясь отвлечься от тяжелых дум.) У вас… у нас там скоро весна… Гуси-журавли на север полетят… И Каргаля ваш полетит, когда его родные стаи над нашими селами на север потянутся…
ГОЛУБОК. Скучно нам будет без него… И крыло, и нога у него совсем зажили. Он такую пляску во дворе устроил! И голуби, и куры, и даже наш Петря Петрич так хлопали крыльями, так ворковали, так кудахтали, будто светопреставление какое случилось!
День клонится к вечеру. Из голубого небо постепенно становится темно-синим. Выходят первые звезды. Вдруг из открытого люка танка-памятника к небу устремляется яркий луч, который на небе превращается в звезду, становится крупной и мерцающей.
ГОЛУБОК (испуганно прижимается к Кире). Ой, что это, дядя Киря?
КИРЯ (недоумевая). Не знаю… (Вспоминая.) Слышал я, будто душа человека после смерти переселяется на Журавлиную Дорогу, или, как ее еще называют, Млечный Путь. А он-то, этот Млечный Путь, говорят, как раз и состоит из многих-многих звездочек, в которые превратились души людей. Может, эта звезда и есть душа моего друга Никиты, поднявшаяся с земли на небо…
Картина 11
К звездам, к отцу!
Двор Никиты. Вечер. На небе друг за другом зажигаются звезды. Анюра и Бориска сидят на крылечке веранды и наблюдают за небом. На плече Бориски сидит Голубок. В сторонке от них на земле лежит грустный Каргаля.
БОРИСКА. А ты заметила, авай, над нашим домом появилась новая звезда… Раньше ее не было. Яркая-яркая! И мигает… Только совсем не так, как другие… Будто улыбается. Как мой тятя…
АНЮРА. Это, видать, и есть твой тятя, сынок. Его душа в звезду превратилась и поднялась на Журавлиную Дорогу.
ГОЛУБОК. Мы с дядей Кирей, когда были на братской могиле, видели, как из открытого люка железного танка к самому небу поднялся яркий-яркий огненный луч, который тут же стал вот такой большой и светлой звездой.
АНЮРА. Каким он и был для нас при жизни… А теперь он каждый вечер оттуда, сверху, будет смотреть на свой дом, на свой двор… Нет у него сил расстаться с нами.
БОРИСКА. Я теперь каждый вечер буду выходить на встречу с ним. Тогда, может, и ему не так скучно будет без нас.
КАРГАЛЯ (словно для себя). А еще лучше было бы встретиться с ним самим. Долететь до Журавлиной Дороги и там найти его звезду.
БОРИСКА (быстро поворачивается к нему). А это можно?
КАРГАЛЯ. Нам — можно. А вам — не знаю. Нужны небесные крылья, как у нас. С рулевыми перьями.
БОРИСКА. Эх, если бы мне такие крылья! Я бы полетел вместе с журавлями, нашел бы своего тятю и говорил бы с ним, говорил… Целую ночь, пока звезды горят, пока его душа светом светится…
АНЮРА. А уж как я хочу полететь к нему, сынок! Только это человеку не под силу… Человек — не птица. Выше земли ему не подняться.
БОРИСКА. А если батюшку и матушку Каргали попросить? Может, возьмут нас? Или хотя бы меня… Мне бы только поговорить с тятей, спросить, как ему там живется… И опять к тебе. Смотреть на его звезду отсюда, от его дома. (Каргале.) А ты сам по Журавлиной Дороге летал? Это далеко отсюда?
КАРГАЛЯ. Не знаю. Я ведь еще совсем молодой. Не понимал, по какой дороге меня батюшка с матушкой ведут. Только помню, Журавлиная Дорога была над нашей стаей где-то высоко-высоко…
БОРИСКА. А если и мне крылья сделать? Вон наша Зоя Петровна рассказывала, как два человека, отец и сын, сделали себе из перьев и воска крылья и из тюрьмы на волю улетели. Только мальчик слишком высоко взлетел… Солнце растопило воск, и он упал… А я к солнцу и не стал бы подниматься. Зачем мне туда? Мне только бы тятю увидеть…
С темнеющего неба доносится журавлиное курлыканье. Первым слышит это Каргаля. Он вскакивает на ноги.
КАРГАЛЯ. Слышите? Это мои! Наши!
Курлыканье птиц приближается. Можно различить и отдельные голоса.
АНЮРА. Да, это они, журавли.
КАРГАЛЯ. Не простые журавли. Это стерхи. Моя стая! Она за мной летит! (Прислушивается.) Вот батюшкин голос! А вот и матушкин!
Каргаля пускается танцевать: прыгает, машет крыльями, громко-громко курлычет. Услышав его, ответный голос подают и приближающиеся журавли. И вскоре родители Каргали — Карго и Каргава — спускаются сверху, прижимаются с двух сторон к сыну, выражая свои ласки радостным танцем. После выполнения своеобразного ритуала встречи. В нем — своеобразный ритуал встречи. Отец и мать до самой земли склоняют свои головы перед Анюрой и Бориской.
КАРГО. Нам с моей Каргавой да и всей стаей никогда не найти слов благодарности за ваше добро, за спасение нашего сына…
КАРГАВА. Да что для них наши слова! Скажите, чего бы вы хотели бы от нас?
БОРИСКА (сам не зная, как это вырвалось у него). Я хотел бы лететь с вами до вашей Журавлиной Дороги… С тятей хочу повидаться… (Уточняя.) С его душой… Он у меня на фронте погиб… Танкистом был… Теперь лежит там, где война идет… В братской могиле. А душа его улетела на небо, идет где-то по Журавлиной Дороге…
АНЮРА (испуганно). Что ты, сынок?! Меня оставляешь? А как же я? Мне теперь совсем одной жить?
БОРИСКА. Да я же ненадолго, авай. Только поговорю с тятей — и вернусь.
КАРГО. Желание твое понятно, парень. Но как же маме без тебя? Вот мы с матушкой Каргавой столько пережили, когда остались без сына. Только одно нас успокаивало: мы оставили его у хороших людей…
БОРИСКА (в слезах). Ну авай, я ведь тоже с хорошей семьей полечу. Да и Каргаля мне теперь совсем как брат.
КАРГО (добродушно смеется). Погоди… А как же ты лететь собираешься? Ты же бескрылый… А ведь до тяти твоего так много верст, что вам и в школе о таких далях не рассказывали.
БОРИСКА (обескураженно). Да, я не подумал… Но ведь вы же вот летаете!.. Уж больно тятю хочется увидеть…
КАРГО. Увидишь. Если, конечно, авай тебя отпустит… Я-то сам согласен доставить тебя туда и обратно. Дадим тебе красивые крылья. Белые. По краям — черные рулевые перья… Нам их сделать нетрудно. Нас теперь большой косяк. Новых журавлят вырастили. Каждый из нас подарит по перу — вот и крылья тебе… (Анюре.) Ну, мама, соглашайся. Лететь он будет рядом со своим другом, Каргалей. И мы с матушкой глаз с него не спустим.
АНЮРА. И с Каргалей жаль расставаться. Он у вас такой умный! Так помогал нам!
КАРГАЛЯ (стесняясь). Ну уж, Анюра-патяй[2]…
АНЮРА. А разве не так? От Карцигана курочек спас? Спас. Плохому мальчишке мозги вправил? Вправил. С Петри Петрича, нашего петуха, спесь снял? Снял.
КАРГАВА (в слезах). Он у меня такой… Я это чувствовала еще тогда, когда он в яйце спал…
БОРИСКА (с надеждой). Ну как, авай? Я только туда и обратно…
АНЮРА (вытирает слезы). Только ты, сынок, у тяти все расспроси: как ему там живется, как там кормят, какую работу ему определили… Хорошо бы, как здесь, трактористом… Ведь он без земли не может. Пахать, сеять — это его жизнь…
БОРИСКА. Все узнаю, авай… Обо всем расспрошу…
КАРГО (виновато). Мы задерживаться не можем. За ночь нужно смастерить крылья… А утром — в полет.
АНЮРА (рыдает). Так скоро? Я же никакого гостинца не успею приготовить…
КАРГО. И не надо. С гостинцем в пути тяжело будет. Да и гостинец-то — вот он, сам прилетит. (Смотрит на Бориску.) А нам пора в стаю.
КАРГАЛЯ. Батюшка, а можно я у Анюры-патяй переночую? В последний раз. Может, больше и не придется свидеться…
КАРГО. Конечно, можно. Низко поклонись, сын, этому дому… Памяти хозяина, Никиты, приютившего и спасшего тебя… Ну что ж, пока вернемся в стаю, а с зарей прилетим за вами.
Анюра громко рыдает, прижимает Бориску к себе.
Не плачь, мать. Сын хочет быть достойным своего отца-солдата. А это сейчас для него главное. (Каргаве.) Полетели… (Выходят за калитку.)
Анюра продолжает рыдать. Свет постепенно гаснет. А когда начинает заниматься заря, слышится бодрое кукареку Петры Петрича.
На крыльце, прижавшись друг к другу, сидят Анюра и Бориска, а по обе их стороны стоят Каргаля и Петра Петрич. Голубок сидит на плече Бориски.
Слышится хлопанье крыльев. В калитку входят Карго и Каргава.
КАРГО (кланяется Анюре). Не плачь, мать. Не каждый человек достоин птичьего полета. Любить родителя так, как Бориска, могут далеко не все. Он один из тех, кто достоин, чтобы небыль — полет к звездам — стала былью. Его желание встретиться на небе с отцом станет реальным событием. (Раскрывает перед Бориской белые журавлиные крылья, обрамленные черными рулевыми перьями.) Надень их, Бориска. Они сплетены из перьев, подаренных всей стаей… (Анюре.) Не беспокойся, мать, крылья наших журавлей надежны.
ГОЛУБОК. Возьмите и меня. И я люблю своего хозяина… Так люблю! Да мне и крыльев ваших не надо. У меня свои надежны. Вон сколько раз на фронт к нему летал…
КАРГО. Я знаю, Голубок. Ты смелый и верный письмоносец. Без тебя на фронте нельзя. Послужи еще солдатам, пока война не кончилась. Как служил ты своему хозяину…
ГОЛУБОК. А ты знаешь, как тяжело доставлять фронтовые письма с плохими вестями?
КАРГО. Не знаю, но понимаю.
ГОЛУБОК. Ну да ладно… Когда-то ведь и почты полевой не будет, и плохих вестей не будет…
КАРГО. Это верно. О том только и мечтают солдаты. И их близкие… А нам нужно торопиться. Уже и солнце встает. (Бориске.) Повернись к нам спиной. Будем собираться.
Карго и Каргава с помощью клювов и когтей прилаживают крылья к спине Бориски.
Взмахни, Бориска, крыльями и подпрыгни. Проверим их надежность.
Бориска выполняет приказание. С помощью взмахов крыльями он сначала отрывается от земли, а затем плавно опускается на то же место.
БОРИСКА (с восторгом). Авинем, я летаю! Это так хорошо! Так и до тяти долететь будет нетрудно.
КАРГО. Нет, Бориска, легкого полета не будет.
АНЮРА (продолжая плакать). Только осторожно, сынок… Слушайся вожака стаи. До тяти ведь так далеко!..
КАРГАВА. Не бойся за сына, Анюра. Надейся на нас. Журавли стерхи — птицы надежные… (Всем отлетающим.) Поклонитесь матушке Анюре…
Все кланяются Анюре. Голубок садится на плечо хозяйки, махая обеими крыльями вслед уходящим. Анюра, Петра Петрич и Голубок останавливаются в проеме открытой двери, наблюдая, как журавли и Бориска отрываются от земли и поднимаются все выше и выше.
Картина 12
А на земле лучше!
Темно-синее небо с разбросанными по нему редкими звездам. Угадываются некоторые созвездия, и прежде всего Большая и Малая Медведицы, Полярная звезда. Чем дальше летит стая, тем крупнее становятся звезды.
На фоне неба вырисовывается белый журавлиный клин, плавно машущий крыльями и поднимающийся все выше и выше. Но так и кажется, что летят не журавли, а навстречу им движется само звездное небо с малыми и крупными звездами, слабо светящимися и ярко горящими. По мере подъема звезды становятся крупнее и ярче. Слышится негромкое курлыканье. По бескрайнему небесному пространству разносится голос вожака стаи Карго, знакомящего Бориску со звездным путем, по которому птицы находят свой ежегодный путь.
ГОЛОС КАРГО. У звезд свой порядок жизни. Они дружат друг с другом, создают свои поселения, как и люди в деревнях и городах. Вон, смотри: справа от нас Андромеда и Близнецы, выше — Большая и Малая Медведицы, а между ними — яркая-яркая Полярная звезда. Слева от нас — Гончие Псы, Кассиопея, Лебедь. А выше — Овен, Пегас, Персей, Рак, Телец… А теперь смотри: мы приближаемся к главной нашей цели — к Журавлиной Дороге, по которой ранней весной, вот как сейчас, мы летим на север к месту своего гнездования, а поздней осенью — обратно, в Далекую Азию, где появляется у нас новое потомство. А теперь посмотри выше. Видишь белую полосу?
ГОЛОС БОРИСКИ. Вижу. Знаю, это и есть Журавлиная Дорога. В нашей деревне все ее знают. По ней темной ночью дорогу к дому находят.
ГОЛОС КАРГО. Верно. По ней и мы до нужного места долетаем. Состоит она из миллионов и миллионов звезд. А звезды эти, как думают люди, — это и есть души их предков, переселившиеся после смерти на эту небесную дорогу.
ГОЛОС БОРИСКИ (радостно). Значит, скоро и тятю увидим?
ГОЛОС КАРГО. Думаю, увидим. Только ты смотри внимательней. Ты — его сын. Его душу ты должен сердцем своим почувствовать…
На белой от обилия светящихся звезд полосе друг за другом мелькают лица — портреты людей, мужчин и женщин: сельских и городских мужиков, баб, интеллигентных людей, девочек и мальчиков, солдат и матросов, летчиков и танкистов. Вдруг перед стаей останавливается портрет молодого мужчины в танковом шлеме. Бориска узнает его.
БОРИСКА (кричит на всю вселенную). Тятя! Мой тятька!
Бориска раскрывает руки-крылья, бросается к отцу. Тот стоит на месте, плачет.
НИКИТА. Я не могу обнять тебя, сынок. Ведь теперь я не человек, а только дух твоего тяти. И живу я другой жизнью. Но я вижу вас. И страдаю, и волнуюсь, и беспокоюсь за вас... Здесь, на небе, только моя душа. А тело и руки мои, которые ерошили твои вихры, прижимали к себе, остались там, на войне, в сгоревшем танке, смешались с землей… И все равно, сынок, я есть. Есть в памяти друзей, в памяти Кири, который и теперь воюет с врагом. Печально, что тот танковый бой разлучил нас с ним. Но я рад за него. У него теперь новые друзья, новый сильный танк… Но я знаю, он никогда не забудет нашу фронтовую дружбу… И дух мой желает ему быть таким же верным товарищем, каким он был для меня всегда. Я очень хотел, чтобы он после войны вернулся домой. И не памятью, чем стал я, а живым и здоровым сыном своей матери.
БОРИСКА (сквозь слезы). А как тебе живется здесь, тятя? Мама так убивается, так убивается по тебе. Плачет и плачет.
НИКИТА. Мы очень любили друг друга, сынок. Только той любовью к вам, и к ней, и к тебе, я и существую, сынок. Если не забудете меня, я буду жить и дальше. Отсюда, из мира далеких звезд, я буду смотреть на вас, на ваши дела, на вашу жизнь. Буду смотреть на всех, кто остался после страшных военных лет на земле…
БОРИСКА. И я хочу с тобой остаться, тять… Ты у меня самый лучший! Самый геройский! Вон сколько врагов гусеницами своего танка отмолотил!
НИКИТА. Нет, сынок. Быть со мной рядом тебе еще не время. Не торопи его. Оно само придет. Только пусть попозже… Пока же у тебя твои земные дела только начинаются. Пахать, сеять, землю цветами украшать… Ведь лучше этого ничего нет на белом свете… Там, внизу, на земле, так красиво, так хорошо! Деревья, реки, поля!.. Хлеба колосятся… Правда, и здесь красиво. Но холодно. Звезды, звезды, звезды! А жизни нет. Нет родных, нет друзей, к кому можно было бы прийти в гости, попеть с ними, поплясать на праздники… Так что, сынок, живите уж с мамой той жизнью, которой вот уже много-много веков живет человек… И я был бы с вами… Да видишь ли, как получается… Был я и трактористом, и солдатом. Человек часто ошибается. Часто он разрушает даже ту красоту, которую сам же и создавал. Я был с теми, кто защищал эту красоту… И вот я здесь…
БОРИСКА. Что же мне делать, тять? Одному же здесь тебе скучно будет…
НИКИТА. Конечно, сынок, скучно. А маме разве не скучно будет? Ведь и она одна остается… Без меня, а теперь… коли хочешь со мной остаться… и без тебя?
БОРИСКА (печально). Она и так все плачет и плачет…
НИКИТА. Вот видишь… Не печалься, сынок. Вы и так будете со мной. Я буду постоянно следить за вами. Предостерегать от бед. Только думайте об одном: тятя ваш жив и будет жить, пока его помнить будет земля, пока не забудете вы. Ты же, сынок, помни еще об одном: тятя твой был нужным человеком на земле — пахал, растил хлеб, а пришло время — стал солдатом, стал защищать то, что создано им своими же руками. Так что, сын мой, поклонимся на прощанье друг другу и попросим вожака журавлиной стаи Карго доставить тебя к маме на землю.
Карго подлетает к отцу с сыном.
КАРГО (Никите). Я сделаю это, Никита. Все живое должно помогать друг другу, как делал это ты, как продолжила твое дело твоя семья… Осенью, когда снова полетим в Азию, жди нас на этом же месте. Мы примем от тебя поклоны, которые ты передашь сыну и жене.
Бориска низко кланяется отцу и пристраивается к хвосту Карго. Энергично махая крыльями, они отлетают в сторону и растворяются в звездах Журавлиной Дороги.
Картина 13
А жизнь все идет…
Двор Анюры. Весенний вечер. На небе начали зажигаться звезды. Первой, весело замигав, появилась яркая звезда Никиты. На ступеньках крыльца сидят Анюра и Бориска. На плече Бориски примостился Голубок. Слышно тихое воркование голубиной стаи, собравшейся на ночлег. Рядом с Бориской к стене веранды приставлены журавлиные крылья, подаренные ему вожаком стаи Карго. Семья собралась на вечернюю встречу со звездой Никиты. Слышатся таинственные звуки, доносящиеся откуда-то сверху. Все устремили свой взор на небо. Звезда Никиты замерцала еще ярче.
ГОЛОС НИКИТЫ. Вечер добрый, мои дорогие! Как соскучился я по вам. Целых три дня дождевые тучи мешали видеть вас… Зато сегодня вы как будто рядом со мной!.. Как ты вырос, сынок, за последние месяцы… Вижу, из тебя крепкий мужик выйдет. И меня заменишь. Хозяином в доме будешь… А ведь был ты какой у меня: вихрастенький, худенький… Как на том фото, что носил я в кармане гимнастерки. Вместе со мной оно в танке сгорело. И мамина фотография сгорела… А она там была такая красивая, такая ладная, в туфельках с белыми носочками…
Анюра, не отрывая глаз от неба, громко всхлипывает.
Не плачь, Анюра. Ведь ты у меня никогда не плакала. Да и незачем было плакать… А теперь — тем более. Сынок наш вон уже какой! Тятина замена!
БОРИСКА. Тебя разве заменишь, тятя? Ты один такой. И мама одна такая… Ты только за нас не беспокойся. У нас здесь все хорошо. Вон Петря Петрич дремлет. Вечером он ничего не видит. У него — куриная слепота… А Голубок… Любит на моем плече сидеть, как когда-то на твоем. Вот он!.. За почтой теперь не летает. Боится, не найдет дядю Кирю. Он где-то в другой стране со своим танком. Газеты пишут, что наши солдаты дошли до главного их бандитского города… Вот разобьют наши солдаты всю их банду — и домой вернутся… Только вот тебя среди них не будет. А без тебя так плохо, тятя!
ГОЛОС НИКИТЫ. Знаю, сынок… Только ты никогда не думай, что у тебя нет тяти. Он есть. Он жив. И живет он, как все его друзья, ушедшие куда-то далеко-далеко от своего родного дома. И жить мы будем всегда. Пока помнят нас.
Занавес.
[1] Мама (эрзя).
[2] Тетя (эрзя).
