Да святится имя твоё!
Глава из повести-исповеди «Ясновидящий дурак»
Помнится, тогда мне было лет десять-двенадцать. Моя мама сильно захворала. Просила есть, но никакая еда ей не нравилась. Ни лекарства, ни увещевания, ни заговоры не действовали. Хотела многого, но не знала чего.
Однажды в бреду она упомянула о яблоках из Алихан-юрта. Ни сестры её, ни родственницы, день и ночь не отходившие от неё, не обратили на это особого внимания. Да и я, кажется, не придал этому особого значения, но какая-то неведомая сила вытолкнула меня из дому и погнала в Алихан-юрт.
Так назывался яблоневый сад, разбитый на склоне Кайдеш-горы. Сторожем, а впоследствии и хозяином сада был жилистый старик Биц Алихан. Рассказывали, что он голыми руками задушил волка, после чего получил прозвище Биц Алихан — Волк Алихан.
Ни тогда, когда сломя голову несся из дому, ни тогда, когда лихорадочно срывал яблоки и засовывал их за пазуху, отчего раздувалась сатиновая рубашка у пояса, каюсь, я думать не думал о матери. Меня охватил подсознательный порыв, целью которого было как можно быстрее завладеть яблоками и вернуться.
Сделав своё дело, я только собрался бежать, как кто-то схватил меня за шиворот и приподнял над землей. Треснув, рубашка высвободилась из-под тугого пояса, и яблоки — до единого! — посыпались и покатились no земле, а ноги мои, точно палки, торчали из-под задравшихся штанин.
И я услышал:
— Ах ты, шельмец! На добро народное поза¬рился?
Чувство вины и стыда захлестнуло меня, но то, что я присваиваю не его, Алихана, яблоки, а ворую народное добро, мне и в голову не приходило.
— Чей сын? — спросил Алихан, отпустив меня и как бы между прочим, ненавязчиво помогая заправить рубашку в штаны. Это меня вроде успокоило, хотя и не освободило от чувства вины. Главное, в интонации Алихана не было и тени злорадства.
— Акка Расула, — едва слышно произнес я.
— Акка Расула, говоришь?! Нет, не верю!
— Честно говорю.
— Честно говоришь? Это отец твой был честным, но не ты! Он в гробу перевернётся, если узнает, что сын его стал воришкой!
— Не перевернётся.
— Что-о? Не перевернётся, говоришь? Возрадуется, да?
— Он сам бы пошёл...
— Каков, а! На отца поклёп возводит! Ты его и в лицо-то не помнишь, паршивец! Молокосос был, когда его не стало. Но я-то знал его. Ещё как знал! Человек редкой чести, редкого достоинства. И погиб-то он как? Ты знаешь об этом или нет, сукин сын?! — сам себя распалял Алихан и, уже не в силах сдержаться, дал мне такого шлепка, что я отлетел метра на три.
— Не для себя воровал, — заплакал я, не зная, как оправдаться.
— А для кого же? Для отца, хочешь сказать? Или — для меня? — тем же повышенным тоном, но уже по инерции продолжал он, как мне показалось, сожалея, что вовремя не сдержался.
Я пролепетал, едва двигая пересохшими губами:
— Мама умирает. Ничего не ест. Яблок захотела. Из Алихан-юрта...
— Что-о? — недоуменно попятился Биц Алихан и вспылил: — Ах ты, сукин сын!
Он огрел меня вторым шлепком, хотя тоже увесистым, но менее ощутимым, чем первый. Я ничего не мог понять.
— Что ж ты сразу не сказал? — голос сторожа сорвался, да и сам он стал каким-то податливым и жалким, взял меня за руку, повел меж деревьев, продолжая выговаривать, но перекладывая уже основную нагрузку не столько на слова, сколько на интонацию, пронизанную нотками запоздалого прощения и великодушного поощрения. — Разве больной матери такие незрелые яблоки несут? Мать есть мать. Её никто не заменит. Самое дорогое, самое лучшее... Выбирай! Давай, давай, — ошарашил он меня, первым начав срывать лучшие яблоки и живо подталкивая меня к дереву...
Нетрудно представить, на каких крыльях счастья несся я домой, каким чудодейственным эликсиром жизни должны были стать для мамы эти яблоки, через которые ей передавалось не только мое неодолимое же¬лание её скорейшего вы¬здоровления, но и молитвенные пожелания старого садовника, вдруг почувствовавшего себя без вины виноватым.
Ма-ама...
Милая мама...
Да святится имя твое!
