Цветы диаспоры
Пасмурный Стамбул все-таки опередил нас и успел капнуть на протянутые для приветствия ладони. Всю нашу российскую делегацию из черкесских школьников и сопровождающих их взрослых поспешно загрузили в Икарусы, и уже там мы смогли отойти от суеты аэропорта и соблюсти скомканный дождем этикет. Наши соплеменники, турецкие черкесы, оказались на редкость радушными людьми и одарили нас щедрыми улыбками, компенсировавшими некоторое языковое недопонимание. Махар, один из руководителей встречавшей нас делегации, с удовольствием отвечал на все наши вопросы и параллельно проводил для нас краткий экскурс. Называя города, которые мы проезжали, он рассказывал о каждой черкесской диаспоре, проживавшей в них.
— В этом городе проживает семидесятитысячная черкесская диаспора, — сказал он, показывая очередной город, который мы проезжали. — Не самая большая диаспора, но хорошо организованная, — добавил он вскользь. Я смотрел на медленно удалявшийся город и пытался поймать ускользающую от меня мысль. И вдруг она огорошила меня: семьдесят тысяч! Столько же, сколько черкесов в Карачаево-Черкесии! Из одного города?! Не самая большая диаспора?..
Наверное, удивление слишком очевидно читалось на моем лице, когда я повернулся к Махмуду — уже опытному сопровождающему из Кабардино-Балкарии.
— Привыкнешь, — сказал он с сочувствующим кивком. — Черкесов тут просто так много, что они не осознают силы цифр, которыми оперируют, когда говорят о своей численности. Знать, что после Кавказской войны лишь 10 процентов от всего черкесского населения осталось на исторической родине, — это одно. Однако всю катастрофичность этих цифр понимаешь лишь тогда, когда оказываешься здесь, среди многомиллионной диаспоры, в которой мы, черкесы, оставшиеся на исторической родине, как капля в море.
Постепенно мы все, делегация черкесов из трех республик — Адыгеи, Кабардино-Балкарии и Карачаево-Черкесии, затихли и лишь понимающими кивками сопровождали дорожный рассказ Махара. Наконец добрались до Бурсы, крупного города на северо-западе Анатолии, четвертого по величине в Турции после Стамбула, Анкары и Измира, и административного центра одноименной области. Именно в этой области мы собирались гостевать последующие дни. Областная черкесская диаспора, пригласившая нас, выкупила уже ненужный властям пригородный интернат, сделала хороший ремонт и превратила в роскошный летний лагерь. Все приглашенные, в количестве пятидесяти человек, смогли занять лишь по одному этажу в двух трехэтажных зданиях. Девушек и нас поселили раздельно. Между нами была двухэтажная столовая, в которой мы завтракали.
Не успели мы обустроиться, как приехала местная молодежь, заключившая нас в объятия всё с тем же нескончаемым радушием. Однако, несмотря ни на что, мои пессимистические настроения насчет диаспоры, казалось, стали понемногу сбываться. Большинство детей из Сирии и Турции не знало родного языка. Приехавшие из Сирии разговаривали на арабском, молодежь из Турции — на турецком. Первое радушие и радость, захлестнувшие нас, сменились растерянностью. Молодежь еще некоторое время пыталась жестами и английским языком восполнить этот пробел, но постепенно попытки угасали. Понемногу общая группа распалась по языковому принципу. И тут в центре оказались немногие из диаспоры, знавшие свой родной язык. Они были очень востребованными в эти дни. Среди них особенно выделялся кучерявый юноша из Сирии — Тамби, знавший турецкий, арабский и родной черкесский. Он впоследствии оказался также замечательным гармонистом и пианистом. Его теребили со всех сторон, просили перевести сказанное. Он, вобравший в себя всё радушие черкесского народа, с неизменной улыбкой выполнял просьбы. Казалось, ему доставляло удовольствие распутывать языковой клубок.
Ах, как они потом танцевали! Все языковые и политические барьеры, вся столетняя война и последовавшая полуторавековая разлука растаяли как и не бывало. Не успели прозвучать первые звуки черкесской мелодии, не успели еще гармошки вдохнуть полной грудью, как в круг уже ворвались парни и, увлекая за собой девушек, понеслись в быстром танце. Тут уже не было нужно переводчиков, не было гостей и хозяев – был лишь один народ, одна музыка и один танец. И уж тут молодежь показала себя!
Хозяева-черкесы сразу высказали предложение сделать маленькие выступления в местных диаспорах, где мы собирались гостить. Черкесы из Нальчика и Майкопа с удовольствием согласились, поскольку они привезли детей из детских ансамблей. Наша группа из Черкесска состояла из десятерых обычных школьников и меня. Мы решили спеть несколько старинных песен акапе́ллаа капелла, благо выступления нам обещали в маленьких и уютных аульских компаниях.
Следующий день был насыщенным. Покормив, нас повезли в близлежащие черкесские аулы, в которых мы и гостили целый день. Мы переезжали из аула в аул, встречались с жителями, общались. Это были горные черкесские аулы, по величине не уступавшие селениям на исторической родине. Однако местные сетовали на теперешнюю малочисленность, на то, что молодежь уезжает в город учиться и остается там жить и работать. Аулы мало-помалу приходят в упадок.
На удивление, черкесы моего возраста и старше свободно разговаривали на родном языке – проблемы возникали лишь у молодежи до двадцати лет.
— Просто школы у нас закрыли лет десять назад из-за малочисленности детей. Школьников теперь возят в соседние турецкие аулы, — объяснили нам. — Поэтому они больше разговаривают на турецком. В те годы, когда в наших аулах еще работали школы, дети уезжали поступать в университет, с трудом разговаривая на турецком. Раньше в черкесских аулах не звучала турецкая речь, теперь появилось двуязычие.
Все же в речи чувствовалась некоторая вина, которую испытывала диаспора. Вина за то, что они оказались вне Родины. За то, что они сто с лишним лет назад не легли костьми в боях и не умерли у голодного черноморского побережья, куда их согнал пожар Кавказской войны. За то, что они не оказались среди умерших от болезней и голода на кораблях и среди трупов, сброшенных в Черное море по пути в Стамбул. За то, что не погибли на другом, уже турецком голодном берегу, и, оставшись в живых, пустили корни в этих богом забытых краях. За то, что не было их среди тех, кто пережил на Родине революцию, гражданскую войну, когда на защиту царя встали сыновья и внуки тех, кого полвека назад уничтожали огнем и мечом. За то, что их не оказалось среди тех, кто пережил голод уже при новой, советской власти, когда люди в поисках зерен разоряли крысиные норы; за то, что не сгинули в репрессиях и раскулачиваниях, в которых уничтожили под корень почти весь цвет нации, не были убиты на большой войне с немцами, когда на защиту России опять же встали уже правнуки тех, кто выжил.
Лишь одно негласно объединяло черкесов по ту и эту сторону моря. То, что и те и другие передавали из поколения в поколение: «Не ешьте рыбу с Черного моря. Не ешьте. Они в пору Кавказской войны питались трупами черкесов, сброшенных с кораблей».
Однако эта вина была минутной слабостью, которую турецкие черкесы себе позволяли. А дальше они опять как бы ненароком спрашивали о численности черкесов на исторической родине, и…
— Зато нас здесь больше пяти миллионов! — восклицали они, услышав нарочно запрашиваемый ответ. И горделиво поднимали голову. Я отвечал им лишь грустной полуулыбкой.
Уже темнело, когда нас привезли в Бурсу. В круговороте событий и впечатлений мы уже и забыли об обещанных концертах. Но тут нам напомнили– и как! Привезли к мэрии города и высадили на главной площади.
— Вот. Тут и будем давать концерт, — сказал главный с принимающей стороны.
— Где это? — недоуменно спросил я, всё еще борясь с подозрением, пустившим во мне корни.
— Тут, на площади, — сказал он. — Мы уже и сцену оборудовали.
Это был действительно удар. Я ошеломленно молчал и смотрел на огромную площадь, заполненную людьми. Мы с моими ребятами из Черкесска могли «удивить» лишь народным творчеством в маленькой компании. Но не на большой же сцене?!
— Да вы не беспокойтесь, — сказал наш главный сопровождающий одобрительно. — О концерте мы оповестили лишь с утра, поэтому соберется немного зрителей. Так, несколько тысяч…
— Несколько тысяч! — завороженно повторили где-то за моей спиной парни из моего «хора».
— Так! — сказал я, развернувшись к ним и как можно жестче. Обратного хода не было. А позволить им размякнуть означало согласиться на полный провал. — Раз уж выступаем, десять их или тысячи — не имеет уже разницы. Как у нас говорят, оттого, скушал ты лишь кусок свинины или целую свинью, суть не меняется.
— Так-то оно так, — согласились мои пацаны. — Но ты сцену видел? Мы думали, что будем на маленьких аульских встречах по-свойски выступать…
Это было справедливое замечание. В самой дальней стороне площади, у здания самой мэрии, возвышалась профессиональная сцена со всеми мыслимыми атрибутами. Около нее собралась уже значительная масса людей. Признаюсь, если бы не ответственность перед моими парнями, я сам бы мог сбежать. Однако деваться было некуда.
Нас провели через площадь и поместили в самой мэрии. Ансамбль из Кабарды лихо репетировал на глянцевом полу коридора свои номера. Группа из Адыгеи тоже стояла в стороне и исполняла под гармошку привлеченного Тамбия песни. Мои парни стояли в растерянности и посматривали на них.
— Так, — сказал я им, — все за мной.
Проведя лихим шагом полководца свою группу через репетирующих, я усадил их в комнате, отведенной под раздевалку.
— Разряжаем себя анекдотами, выходим на сцену и «рвем» аудиторию на мелкие кусочки! — поведал я им свой явно утопический, но не лишенный мужской бравады план. К счастью, парни оказались не из слабых и, протравив полчаса анекдоты, уже полностью разряженные и залихватски настроенные, мы вышли на сцену. По сути, мой хор не успел осознать того, что делает. Я им не дал передышки между анекдотами и сценой, что и помогло им не растеряться — точнее, у них не осталось времени, чтобы успеть растеряться.
Вот такими мы и предстали перед многотысячной аудиторией города Бурсы: бравый строй моих парней, плечом к плечу образовавших полукруг, и я в центре перед ними — не менее бравый, в надвинутой на лоб папахе, которую я по пути «стрельнул» у кабардинца поголовастее. Погибать так погибать! «А-енасын!» — как на Кавказе говорят.
На удивление, наша затея прошла на ура. Аудитория провожала нас громкими аплодисментами, восприняв наше «народное творчество» как специально адаптированный к народному стилю шик исполнительского мастерства. В венце из продолжавшихся аплодисментов мы заходили в мэрию под восхищенные взгляды диаспоры и удивленные — наших соотечественников из России, почему-то не сомневавшихся в нашем провале. Вторую песню мы исполнили уже со спокойной уверенностью бывалых певцов, под гармонь присоединившегося к нам по собственной инициативе Тамбия. Это была песня про героя и защитника народа Уэзы Мурата. Честно сказать, эта песня нам удалась. Да и сама мелодия была завораживающе красивой. А как играл Тамбий! Собравшиеся на площади провожали нас овацией. Ах, если бы они знали, как их обманывают, какой «колхозный хор» им подсовывают вместо профессионалов! Однако это была черкесская диаспора, чуткая ко всему, что касается патриотизма, ностальгирующая по всему родному, черкесскому. На выходе со сцены ко мне подошел наш ведущий — тоже черкес из диаспоры моего возраста — и сказал: «На следующем концерте я хочу выступить в вашем хоре. Пустите?» Я одобрительно пожал ему руку, с видом мэтра, раздающего автографы.
На вечернем ужине, данном в честь нас благодарной мэрией, я разговорился с Тамбием. Оказалось, он был родом из Сирии, окончил университет в Нальчике, сейчас с семьей живет в Турции. Несмотря на юный возраст, он оказался профессиональным пианистом, который уже выступал на сценах многих стран. Я похвалил его за знание родного языка и за игру на черкесской гармошке.
— То, что я разговариваю на родном, не моя заслуга, — ответил он мне, улыбнувшись. — Просто где-то в восемь лет отец перестал со мной разговаривать.
— Как это? — удивился я.
— А вот так. Сказал со всей серьезностью: «Я черкес и не понимаю арабского языка в своем доме». А я знал только арабский язык. Мне пришлось выучить свой родной черкесский язык, чтобы иметь возможность разговаривать со своим собственным отцом.
По пути в лагерь я пытался разобраться в контрасте чувств и эмоций, всколыхнувшихся во мне за день. За окном мелькали кадры ночных городов, нескончаемой трассы, и, словно эпизоды из просмотренного кино: мой ровесник, бросающий с высоты своей отрешенной гордости: «Нас пять миллионов!», пожилые черкесы, стоящие у сцены и по-детски завороженно слушающие песню с далекой Родины, и отец, почти год не разговаривавший с восьмилетним сыном, пока тот не выучил черкесский… Что с тобой происходит, мой несчастный народ?..
Все последующие дни были такими же насыщенными. Утром мы завтракали в лагере, весь день разъезжали по черкесским аулам, в которых мы и обедали, и ужинали. Везде мы давали концерты и устраивали танцы. Последний день нам выделили для прогулок в Бурсе и для закупок на местном рынке. Мы разбрелись кто куда. Не зная турецкого, я ходил с ручкой и блокнотом. Я просил продавцов записать на нем цену, зачеркивал и записывал свою. Так я торговался. Продавцы с удовольствием включались в этот немой торг, и за полчаса я исписал цифрами почти весь блокнот, благо в Турции можно торговаться даже в магазинах и торговых центрах.
Заходя в один из магазинов нескончаемого рынка, я встретил выходящих оттуда коллег из Адыгеи и Кабарды и обмолвился с ними несколькими фразами на черкесском. Продавец это услышал и, когда я, выбрав товары, подошел к нему, задал мне неожиданный для меня на турецком рынке вопрос на черкесском языке: «Уадыгэ? («Ты черкес?)» Он оказался черкесом, улыбаясь, расспрашивал меня о Родине, а потом вдруг стал решительно отказываться от денег за выбранный мной товар. Мы полчаса проспорили, пока я под угрозой возврата вещей не заставил его взять деньги хотя бы за половину купленного. Выйдя из магазина, я переходил улицу, когда за спиной просигналил проезжавший грузовик и раздалось на черкесском: «Салам, мой брат!» Обернувшись, я увидел приветливо махавшего мне из кабины шофера. Было ясно, что мой сценическое выступление пропало даром. В следующем магазине я покупал племянникам часы. С двумя продавцами мы проспорили уже несколько минут, когда раздался звонок и я ответил на него по-черкесски.
— Кавказ? — спросили меня продавцы.
— Черкес, чечен, дагестан? — снова спросили они, услышав мой утвердительный ответ на первый вопрос.
— Черкес, — сказал я.
— О, черкес! Адыгэ! — радостно затараторили они и начали стучать себя по груди. — Адыгэ! Адыгэ!
— Адыгэбзэ йок! («Не знаем черкесского языка!») — добавили они с сожалением, когда я заговорил с ними на черкесском. Они вынесли из тесного магазина столик, три табуретки, невесть откуда взявшийся чайник с ароматным чаем и тремя маленькими стаканами. И мы, три черкеса, разъединенные историей и временем, сидели на оживленной улице, потягивали вкуснейший чай и радостно кивали друг другу. Мы не разговаривали — я не знал турецкого, они — черкесского и русского, но этим немым диалогом мы передали столько эмоций, сколько не смогли бы передать и миллионом слов. Они мне подливали и подливали чая, а я всё шире и шире улыбался, хотя, казалось уже некуда было растягивать губы. А в душе у меня рос цветок, который горчил несчастной судьбой моего разбросанного по миру народа и становился с каждой минутой всё больше и больше, словно он питался сладким чаем моих соплеменников, так обрадовавшихся мне. Под конец я понял, что этот цветок окончательно отравит меня безнадежной грустью, и, боясь, что эту грусть заметят мои радушные хозяева и я не смогу объяснить им причины, поспешно стал собираться. Последовал уже знакомый спор, когда он не хотели брать денег, который закончился тем же — я заплатил за половину товара. Вернувшись к автобусу, я рассказал Махмуду и сопровождавшему нас все эти дни полицейскому, тоже этническому черкесу, о приветливости и щедрости местных соплеменников. Однако реакция полицейского была неожиданной. Он повел нас за собой и в одном из затерявшихся на рынке магазинов сказал нам примерить по рубашке.
— Это мой магазин. Я хочу сделать вам подарок, — добавил он. Напрасно я и Махмуд отнекивались — без рубашек мы из магазина не смогли выйти.
— Ты же специально это сделал? — поддевал меня шутливо Махмуд всю оставшуюся половину дня. А я грустно улыбался ему в ответ и чувствовал, как рос внутри родившийся на этом рынке горький цветок.
Уже под вечер Махар рассказал мне об одном ауле, который давно покинули черкесы. Туда заселились турки, но одна единственная старуха-черкешенка осталась и живет там почти уже тридцать лет. Несмотря на это, она не забыла свой родной язык, знает много историй про черкесские аулы. Я попросил отвезти меня к ней.
Это оказалась худощавая, высокая старуха. Она была из старинного черкесского дворянского рода. Годы не смогли ее согнуть, она несла голову высоко и гордо. В ней чувствовалась какая-то неведомая сила, которая одновременно пугала и завораживала. Я невольно выпрямил перед ней спину и разговаривал степенно и не торопясь. А она сидела перед нами, положив свои жилистые руки на колени, иногда поправляла края платка с таким видом, словно извинялась перед нами за суету, которой жизнь отвлекает ее от нас. Своим звонким голосом она старательно выговаривала каждое слово. Но это была старательность не человека, который подбирал слова, а ремесленника, который с осторожностью дозировал каждое движение. Она не выговаривала слова, а как будто выковывала их из звуков, как заправский кузнец.
— Спасибо вам, мои родные, что пришли. Я и не думала под конец жизни услышать родную речь, увидеть человека с Родины, — сказала она неожиданно ласково, провожая нас. — Я каждый день разговариваю сама с собой на черкесском языке. Уже боюсь, что умом тронусь, — но разговариваю. Если я забуду свой родной язык, как я в том мире буду разговаривать с моими отцом и матерью, с моими братьями? Я не могу забыть свой родной язык!
…Турцию мы покидали в такой же пасмурный день. После долгих дней переездов и недосыпания я заснул сразу же после взлета. Это был вязкий сон, полный горечи растущих во мне цветов: снились турецкие долины с черкесскими аулами; дети, позабывшие родную речь, но на коленях целующие привезенный с безвестной Родины черкесский флаг, и одинокая старуха-черкешенка у окна, поющая звонким голосом:
Я тысячи дорог на свете исходила,
Но не осталось у меня ни одной тропы,
Которая вела бы к моей далекой Родине…
Черкесск — Стамбул — Черкесск
