Lehtištonlähtend
— Ned lankteba...
— Midä-k? — Minä tulin neiččennoks i sebazin vösijas. Hän seižui iknanno i kacui irdale.
— Lehted, — tošti hän. — Ned lankteba, a mö... Neižne vaikastui, i minä el’genzin, miše hän itkeb. Irdal sumoti, puhui kova tullei, a erimujuižed lehted lankteliba kehkerten maha.
— Mikš? — neižne kärauzihe minun polhe, hänen sil’miš oliba kündled. — Mikš mö em voigoi...? Minä en el’gendand.
— Miš pagižed? Midä mö em voigoi?
— Jokskam! — heikahti hän äkkid. — Jokskam heredas!
Neižne tabazi mindai kädes i vedäškanzi uksennoks. Hudrad pordhad kidžaižiba jaugoiden al, mö pidimoiš käzivarziš, miše em lanktiži. Läksim kodišpäi i jokseškanzim mechapäi. Tehut vitlikoiči puiden keskes, lehted šabaiten lendiba erazvuiččihe polihe.
— Kuna sä rigehtid? — heikahtin minä, no hän aniku ei kulend minun sanoid. Sobad kastuiba vihmaspäi, oli vilu.
— Nu, kaik! Seižu! — minä olen jo surdunu neciš joksendaspäi. Neižne hengestui heredas joksendaspäi, no ei tahtoind anttas.
— Mikš?.. — tošti hän loiten.
Mö seižuim sildal, kudamb vedi penikaižes joges päliči, rusttad da pakuižed lehted ujuiba vetme.
— Midä sinei tegihe? — käreganzin minä. — Sel’genzoita. Ka mängam kodihe, olen jo kül’mnu.
— Sinä ed el’genda, — sanui hän hilläs.
Hänen pit’käd hibused leihuiba tulleil. Neižne oli lujas čoma, no nügüd’ varu ližazi hänen modole midä vaskmašt.
— Sanu! Vai meletad-ik, miše minei om mel’he joksta sinun jäl’ghe, konz eskai ed pagiže nimidä?
— Ku sanun, ka sinä luged mindai meletomaks...
— En luge, vaiše ala ole vaikti. Hän hengahti.
— Nägin unt. No nece uni ei olend toižiden pojav, minä kulin änid...
— Miččid änid? Oliba-k ned sinun unes? Hän kiglaiži.
— Ka, unes. No i sid’-ki... minun päs.
Minä pöl’gästuin.
— Midä-žo ned sanuiba sinei?
— Ned käskiba, kucuiba mindai kuna-se, en völ teda kuna-ki... No tedištan pigai. Nece om lujas tarbhašt meiden täht. Äned sanuiba, miše mö em voigoi olda ühtes...
Neižne itkeškanzi möst, a minä olin pöl’gästunu i meletin, miše hän, nacein, om hairahtanu meles.
— Mängam kodihe, — toštin händast sebates. — Sinei pidab magata, lebaitas. Homen jo ed johtuta nenid änid...
— Ed usko minei! — hän tuukaiži mindai i sirdihe minunnopäi. Hänen sil’mäd hoštiba.
— Siš unes minä venuin kus-se mecas, minai oli magaduzsija lehtišpäi. Ma oli vilu i märg, vihman tippud lanksiba modho, a tullei lehkuti puiden barboid minun päl. Oli opak, no minä tezin, miše nece ei olend paha uni. Äned kaičiba mindai siloi. No nügüd’ mö olem varhudes, en voi sel’genzoitta kaiked...
Hän vaikastui. Sid’ oti mindai kädes i sanui:
— Astu minunke, ozutan sinei midä-se. Mö astuškanzim tehudme edemba. Minä olin holiš, rižoin hondod... Pigai süvenim mecha. Ümbri oli lujas hil’l’ i tün’, vihm lopihe, tullei aleni. Oli mugoine tundmuz, miše londuz magadab. Päliči miččes-se aigas tulim penele pallištole, sen keskuses seižui vanh kaiv, a ümbri venuiba veretadud pud. Nece oli vaskmaine, tundmatoi taho.
— Kus mö olem? — čududelimoi minä. — En mušta, miše oližin konz-ni täs olnu. Äkkid neižne muhahti. Hän ei itkend enamba, a oli tün’ i eskai ilokaz.
— Tedan. No nece ei ole meiden mec, nügüd’ mö olem toižel mal.
— Kutak toižel mal? Ala sanu tühjad, völ pol’časud tagaze mö olim sinunke kodiš meiden lidnudes... Hän muhahti möst.
— Om jo aig!
Minä tahtoin küzuda, mi nece znamoičeb, no en ehtind. Neiččen mod vajehtaškanzihe: hambhad pideniba, hibused libuiba püštti, a sil’mihe viriganziba vihandad lämoid. Varuspäi minä seižuin likumata i en voind sanuda nimidä. Sä-ki vajehtihe — lujas pimenzui, libui torok, augotihe jumalansä. Tullei libuti i punoti lehtid il’mas. Samalduz iški kaivho, kajahti opak räzäiduz, a sid’ toine samalduz iški neiččehe. Hän leviti käded i pölähti ühtes murdoidme erimujuižiš lehtišpäi.
— Prosti! — heikahti hän minei jäl’gmäi i kadoi pil’viš.
A minä seižuin völ hätken likumata i kacuin hänen jäl’ghe...
Листопад
— Они падают.
— Что? — я подошёл к девушке и обнял за талию. Она стояла у окна и смотрела на улицу.
— Листья, — повторила она. — Они падают, а мы... Девушка замолчала, и я понял, что она плачет. На улице моросил дождь, дул сильный ветер, а разноцветные листья падали, кружа, на землю.
— Почему? — девушка повернулась ко мне, в её глазах стояли слёзы. — Почему мы не можем...? Я не понимал.
— О чём ты говоришь? Чего мы не можем?
— Побежали! — вдруг крикнула она. — Быстрее, побежали!
Девушка схватила меня за руку и потащила к двери. Ветхие ступеньки скрипели под ногами, мы держались за перила, чтобы не упасть. Выбежали из дома и устремились к лесу. Тропинка петляла между деревьев, листья шуршали и разлетались в разные стороны.
— Куда ты несёшься? — кричал я, но она как будто не слышала моих слов.
Одежда промокла от дождя, было холодно.
— Всё, хватит! Постой! — мне это надоело.
Девушка запыхалась от быстрого бега, но не хотела сдаваться.
— Почему?.. — умоляюще повторила она.
Мы стояли на мосту через небольшую речку, красные и жёлтые листья плыли по воде.
— Что с тобой? — рассердился я. — Объясни. И пошли домой, мне холодно.
— Ты не поймёшь... — тихо сказала она.
Её длинные волосы развевались на ветру. Девушка была очень красива, но сейчас страх придавал её лицу странное выражение.
— Расскажи! Или ты думаешь, мне доставляет удовольствие бегать за тобой, когда ты даже ничего не говоришь?
— Если расскажу, ты посчитаешь меня сумасшедшей...
— Не посчитаю, только не молчи.
Она вздохнула.
— Я видела сон. Но этот сон не был похож на другие, я слышала голоса...
— Какие голоса? Во сне?
Она кивнула.
— Да, во сне. Но и потом тоже... у меня в голове.
Я испугался.
— Что же они сказали тебе?
— Они приказывали, звали меня куда-то, пока не знаю куда... Но скоро узнаю. Это очень важно для нас. Голоса сказали, что мы не можем быть вместе...
Девушка снова заплакала, а я был напуган и думал, что она, наверное, сошла с ума.
— Пошли домой, — повторил я, обнимая её. — Тебе надо поспать, отдохнуть. Завтра уже и не вспомнишь ни о каких голосах...
— Ты не веришь мне! — она оттолкнула меня и скривилась в гримасе. Её глаза блестели.
— В том сне я лежала где-то в лесу, у меня была постель из листьев. Земля была холодная и сырая, капли дождя падали на лицо, а ветер раскачивал ветви деревьев надо мной. Было страшно, но я знала, что это не плохой сон. Голоса охраняли меня тогда. Но сейчас мы в опасности, не могу всего объяснить...
Она замолчала. Потом взяла меня за руку и сказала:
— Идём со мной, я покажу тебе кое-что.
Мы пошли по тропинке дальше. Я волновался и предчувствовал недоброе... Вскоре мы углубились в лес. Вокруг было очень тихо и спокойно, дождь престал, ветер стих. Казалось, что природа спит. Через некоторое время мы вышли на небольшую поляну, в центре которой стоял старый колодец, а по краям лежали поваленные деревья. Это было странное, незнакомое место.
— Где мы? — удивился я. — Не помню, чтобы когда-нибудь бывал здесь.
Неожиданно девушка улыбнулась. Она больше не плакала, а была спокойна и даже весела.
— Знаю. Но это не наш лес, сейчас мы в другом краю.
— В другом краю? Не говори ерунды, всего полчаса тому назад мы были дома, в нашем городке... Она снова улыбнулась.
— Пора!
Я хотел спросить, что это значит, но не успел. Лицо девушки стало меняться: зубы удлинились, волосы встали дыбом, а в глазах зажглись зелёные огоньки. От страха я стоял неподвижно и не мог проронить ни слова. Изменилась и погода — сильно потемнело, поднялась буря, началась гроза. Ветер кружил и поднимал листья в воздух. Молния ударила в колодец, раздался страшный треск, а затем вторая молния попала в девушку. Она раскинула руки и взмыла вверх в водовороте из разноцветных листьев.
— Пока! — крикнула она мне на прощание и скрылась за облаками.
А я ещё долго стоял неподвижно и смотрел ей вслед...
