Старый орел
Асап корил себя за то, что согласился прийти сюда. Не с кем поговорить! К тому же старик не хотел пить водку — завтра он решил начать сенокос. Но соседи очень приглашали, он пришел, чтобы их не обидеть.
Веселье разгоралось. У людей, поднявших чарочки, лица раскраснелись, языки развязались, речь потекла потоком, они шумели, как пчелы в ульях:
— Слушай сюда, расскажу что-то интересное!
— Смотрю, на меня немец автомат нацелил…
— В этом году покосы хорошие, кто сена не заготовит вдоволь, тот из людей самый лентяй!
— А я говорю, не так, неправда!
— Но-но, потише, потише!
— Слушай, сватья, овца пропала.
— Что твоя овца, у моего сына варежки потерялись!
— Ты почему чарочки наоборот подаешь, ведь нужно по ходу солнца.
Кто-то кого-то уговаривает:
— Ну-у, давай хоть одну да выпей!
— Нет-нет, боже мой, хватит, достаточно!
Кто-то заступается за непьющего:
— Если душа не принимает, насильно не заставляй.
Хозяин дома — в годах, но крепкий старик Икен — дал деньги сыну Сампиру, приехавшему из города вместе с друзьями помочь косить сено, и, словно хвастаясь людям, сказал громко:
— Сын, слетай на мотоцикле до магазина. На все деньги купи водки.
И когда сын возразил, что, может, не надо, хватит пить, старик так грохнул кулаком по столу, что посуда подпрыгнула:
— Я сам знаю: хватит или нет!
От удара все притихли, лишь Кола, всего боявшаяся женщина, пролепетала:
— Йу, Икен, ты чо? Нельзя по столу бить — счастья не будет.
Сампир, зная вспыльчивый характер отца, спорить не стал.
Когда сын вышел, Икен внимательным взглядом обвел лица подвыпивших людей и обратил внимание на трезвого Асапа — тот сидел между двумя мужчинами. Один из них, что-то рассказывая, водил пальцем перед носом. Было видно, что эти двое изрядно надоели Асапу. Подойдя к ним поближе, Икен услышал пьяный вопрос своего соседа Тораата:
— Ты из какого рода?
Привычка у Тораата такая: подопьет, начнет выпытывать у людей, какого кто рода, но спроси у него об этом — глухо, ничего не знает, скажет, что он из славного рода, и уведет разговор в сторону.
Асап не успел ответить — прогремел голос Икена:
— Асап! Сосед! Тебе чарочку не подали?!
Старик Асап характер Икена знал прекрасно. Он понимал: оттого что сын посмел ему при всех перечить, Икен взвинчен, ищет повода для ссоры, поэтому мягко ответил:
— Нет, подносили, да что-то душа не берет. Что-то со мной происходит.
Разговаривавшие с Асапом мужчины тотчас о нем забыли, что-то доказывая друг другу, чуть за грудки не хватаются:
— У хакасов восточные умные!
— Как бы не так!
Эта ссора двух пьяных перешла бы в драку, если бы жена Икена Ктара их не утихомирила:
— Хоть будь восточным, хоть западным — мы один народ, зачем об этом спорить, — потом вздохнула: — правильно говорят: «Если скота мало, они друг с другом бодливы бывают…»
Гулянка зашумела с новой силой, словно в затухающий костер подложили дров.
— Правильно сказала, старуха! — крикнул своей жене Икен, горделиво посмотрев вокруг.
В это время из магазина вернулся Сампир. Как он ни отнекивался, его заставили разливать водку. У непьющего парня в душе сумерки: он знал — не приехал бы он, не было бы этой пьянки — стоит на губу отцу попасть капле вина или водки, он не может остановиться, месяц может пить. Сампир не хотел собирать народ, но отец раздавил его руганью:
— Что я, хуже других? Перед соседями, перед своими товарищами хочешь меня в стыд сунуть? Ты раз в год из города приезжаешь, приехал сейчас на меня хвост поднимать? Молод меня учить. Как я сказал — так и будет!
Сампир не сумел переспорить отца…
Икен, не отходя от Асапа, обратился к сыну:
— Давай-ка, сын, налей нам с соседом по чарочке, мы выпьем. — Когда сын налил полчарочки, Икен сказал, как отрубил: — Не калеки, полноценными родились — наливай полную.
Сын добавил.
Икен, стукнувшись чарочкой об чарочку Асапа, на одном дыхании выпалил:
— Ну, сосед, будем здоровы, с миром и здоровьем, — и вдруг резко, как будто за спину вылил, опрокинул в рот водку, жгучая жидкость прожурчала в его глотке, как вылитая в нору суслика вода. Икен встряхнулся всем телом, сморщил поросшее мелкой бородой красное лицо, нюхнул кулак, коротко выдохнул:
— У-к-а, сердито идет, хорошо.
Потом вытер выступившие на глазах от водки слезы. Икену водка надоела, он ее ненавидит. Сколько раз он давал клятву в рот ее не брать, но сил отказаться не хватает. Он не любит показывать свою слабость, поэтому, когда пьет, делает вид, что ему весело, что он ничего не боится. А изнутри его ест ржа-горе: «Почему я такой? Почему делаю это?» Он страшно завидовал тем, кто не пьет. А сейчас он искал — на ком бы зло сорвать. Поэтому увидев, как Асап прячет нетронутую чарочку с водкой за тарелкой с остывшим супом, обрадовался:
— Ты, сосед, по-моему, мой дом и мой стол не уважаешь.
— Ты что, Икен, — посмотрел на него Асап, — почему?
— Почему чарочку обратно ставишь? — С зубным скрежетом Икен налетел было на старика, но, бросив мимолетный взгляд по сторонам, заметил, что один из приехавших вместе с сыном, ладный курчавый парень, смотрит на него, пересилил злобу, плюхнулся рядом с Асапом: «Кто звал этого старика? Наверное, Ктара, сволочь. Вытолкать его, что ли? Нет, людей стыдно. Ну, я тебе покажу сейчас…свояк», — грозился он в душе. А разговор начал не совсем связанный со своими мыслями:
— Счастливый ты, Асап. Моя Ктара до сих пор тебя любит. Давно у нее сердце ко мне не лежит. Это я насквозь вижу. Но я счастливее тебя: жену до старости любил, до сих пор люблю.
Не до конца уловив мысль Икена, Асап, чтобы успокоить его, сказал:
— Что поделаешь. Видно, жизнь у тебя такая. На роду написано, судьба.
— Смеяться вздумал? — Не находивший в себе силы прямо посмотреть на Асапа, Икен теперь в упор вонзил глазки-шильца. — Что, лучше всех? Человек тебе душу открыл, а ты туда плевать?
Только теперь Асап понял, какую он допустил большую ошибку. Икен ревновал его к своей жене, иногда ее поколачивал: Ктара, оказывается, в молодости любила Асапа и теперь любит. Хотя между ними ничего не было, ревность Икена не покидала.
Теперь Асап, хоть и запоздало, пытался загладить невольную свою промашку, Икен бушевал еще сильнее:
— Смейся! Смейся! Ругай! От твоей ругани по швам не разойдусь!
— Ты с ума сошел! Кто тебя ругает? — успокаивал Асап.
— Ты — собака без потомства! Кто же еще! Он?! Он?! — показывал на сидящих Икен.
«Собака без потомства!» — эти слова вонзились в сердце старика, словно иглы, как будто прося помощи, посмотрел он вокруг, полными слез глазами, опустил их вниз. Что-то хотел сказать, слов не нашел, согнулся, как под тяжким грузом. Не поднимая глаз, словно пьяный, спотыкаясь, побрел к двери.
Он не видел, как Сампир, защищая его, урезонивал отца. Соседи знали, что он бездетный, но никто за это его не обзывал, в глаза не тыкал, вот теперь только Икен — по впалым щекам старика сбежала капля горячей слезы и исчезла в морщинах. Веселье пошло на убыль. Собравшиеся, понимая, что произошло нехорошее дело, под разными предлогами разошлись.
В доме, где только что тряслись от веселья стекла, воцарилась тишина. Лишь на столе хозяйничала кошка, ей было привольно: все спали во дворе. На улице иногда давал о себе знать скот, который не загнали. Здесь же скот Асапа: старик тоже не приглядел за своим скотом, птицей — придя домой, он сразу лег.
Сердце у него начало ныть на рассвете. Старик, почувствовав это, обычно вскакивал и бросался пить воду. Он пил холодную, специально принесенную из родника воду самодельной деревянной кружкой. Асап сделал ее из березового нароста. Холодная вода приятно остужала сердце. Но еще долго продолжал стоять, прислушиваясь к тому, что творилось у него в груди. Потом медленно шел к кровати, осторожно ложился. Старик пытался заснуть, но сон не приходил, и в голову лезли разные мысли.
И сейчас Асап проснулся оттого, что ныла левая сторона груди. Он почти привык к этому, но сегодня сердце ныло не так, как всегда, а кололо, ныло рывками.
— Что со мной? — подумал он. Не открывая глаз, Асап заскорузлой, мозолистой от долгого труда ладонью погладил грудь. Он надеялся, что боль утихнет, но боль не переставала, не шла на убыль, а наоборот, похоже, усиливалась.
— Что со мной? — тревожная мысль снова пронеслась в мозгу.
Асап боялся открыть глаза. Ему казалось, стоит открыть их, боль уйдет, и в то же время он знал: нет, не пройдет, не впервой так ноет. В последнее время он почти постоянно так страдает.
Старик, не открывая глаз, прислушивался к тому, что творилось вокруг.
Тишина. В доме, на улице. Ни души. Как будто вымерло все. Кажется, будто время остановилось.
Асап сильнее прижал ладонь к сердцу. Кажется, стихает.
От тишины у старика звенит в ушах, она давит на него тяжелым грузом.
Старик хорошо понимал: до рассвета далеко.
Силком открыл глаза, темно, предметы в доме еле проглядываются.
Тишь…
«Хоть бы старуха была жива», — тяжелая, словно мельничные жернова, мысль закружилась в голове. Раньше, когда старуха его Ызырга была рядом, он не чувствовал себя одиноким: «Хоть и женщина, а все-таки живая душа», — шутил он.
— Хоть бы что-нибудь живое! — Но старик знал: сейчас в природе тот час, когда даже собака, верный страж, и та спит.
Асап думал, что привыкнет к тишине, но, мучаясь так каждый раз, возненавидел ее. Чтобы не слушать тишину, он думал о чем-нибудь. Иногда это помогало.
Тишь…
Вдруг старику показалось, будто бы что-то живое дало о себе знать.
Но звук исчез.
— Показалось… — Старик от огорчения чуть не заплакал.
Но вот снова. Теперь ближе.
«Не уходи!» — просил про себя старик.
Словно слыша его, тот чем-то зашуршал.
Старик прислушался — шуршало в шкафу.
«Э-э, да это мышь. Сахар грызет или еще что-то», — Асап хотел пугнуть мышь, но, боясь остаться один в тишине, не стал.
А мышь шуршала все громче и громче.
Прислушиваясь к шелесту, старик забылся сном. Потом, проснувшись, не мог понять: то ли спал, то ли вздремнул. Странные вещи снились. Асап пасет коней. Он молодой, стройный. Конь под ним — вихрь. И кони, которых он пасет, — сильные, упитанные. Асап знает: они — колхозные. Асап, оказывается, коней потерял, ищет их. Чей-то смех:
— Деньги — грязь, жена — тряпка, конь — вихрь, мужчина — буря!
Асап, проснувшись, недоуменно посмотрел вокруг. Дома. Видимо приснилось.
«Почему это снится? — подумал он. — К чему этот сон? Это дорога, пройденная мной!» — сам с собой спорит Асап.
«Время — крылатая птица», — вздохнул Асап. Мысли снова вернулись к увиденному во сне.
Это было наяву. Если б кто-то сказал тогда, что это неправда, Асап не знал бы, что бы с ним сделал. Старик эту встречу не может забыть. Они остались в его памяти, словно высеченные на скале.
Однажды Асап пас колхозных лошадей и потерял пять из них. Кинулся туда-сюда — нет нигде. Асап, разыскивая их, сутками не слезал с коня, спал с лица. Людей стыдно, да и годы были такие: если с конями что-нибудь случится — запросто под суд можно угодить.
У подножья Перевала, под развесистой лиственницей, решил дать отдых затекшим от езды ногам. Слез с седла, лег, оперся на правый локоть. Потом, чуть отдохнув, не спеша встал, привязал один конец волосяного аркана к уздечке, а другой обмотал вокруг руки. Опять лег. Медленно достал нанчых — расшитый мешочек для табака, сделанную в форме лица человека трубку из олова, насыпал махорки, затем, крепко зажав трубку зубами в уголке рта, высек огонь из кресала, приложил к куреву, затянулся, с наслаждением начал курить.
— Да, так добывал огонь с помощью кресала, столько мороки. А сейчас что — чиркнул спичкой, вот и огонь готов, — думает, лежа в постели, Асап, — но вообще-то в непогоду кресало надежнее. — Вспомнилась загадка про кресало: «Одна сторона — камень, другая сторона — железо, а третья — кожа».
Мышь давно перестала шуршать. В доме опять тишина. Но, увлекаемый воспоминаниями прошлого, старик этого не замечает.
Асап, попыхивая трубкой, посматривал по сторонам. Сумерки сгущались. В речке, бегущей между двух гор, отражался месяц, бегущий в темно-синем океане неба среди мерцавших звезд. Горы на фоне низко опустившегося неба, казалось, стали еще выше и, словно тая в себе неведомую людям тайну, стояли гордо. В застывшей вокруг тишине слышно, как журчит, перепрыгивая с камешка на камешек в неглубоких местах, речка и где-то ухает филин. Шепот веток лиственницы с ветром убаюкивают.
— Надо снять седло, дать коню отдохнуть, — промелькнула мысль, но встать поленился.
Как задремал, Асап и сам не заметил. Сквозь дрему видит: к нему идут два человека. Красивые, ладные. Асап хочет проснуться, но не может. Их говор свободно долетает до него:
— Ты коней неправильно ищешь. Они за горами, — показывают и называют гору, где бы Асапу и не снилось искать, — там их найдешь. Но запомни: на этом Перевале ты ветки не ломай, иначе мы уведем тебя с собой. — С этими словами они исчезли в поднимающемся с земли тумане.
— Почему это опять снится? — Будто ожидая ответа, Асап смотрит в окно, похоже, рассветает. — Ведь с тех пор прошло столько лет, а я так явственно это вижу? Не во сне, будто бы наяву вижу.
Асап долго смотрит в окно. Находит в небе тускло мерцающую звездочку. Звездочка будто разговаривает с ним, но Асап не может понять ее.
— И вправду, что это со мною? Или начинаю сходить с ума? Или пришло время уходить в мир иной? Нет, рано мне. — Это старик говорит громко, успокаивая себя. В его голове вертится какая-то мысль, но старик не может понять, о чем она.
— Кукареку! — словно выстрел над ухом, раздается петушиный крик. И будто бы только ожидая этого, закукарекали петухи, залаяли собаки. Среди этих звуков старик ухватил только хвост беспокоившей его мысли:
— …конь — мужская душа ведь… — но эту мысль прогнала другая:
— Слава богу, рассвет!
Старик вскочил, умылся, вытерся полотенцем.
Вышел на улицу. Хоть и рано, но накормил птиц, сделал то да се. Потом пошел в поле искать свою лошадь, которую он выпустил вчера, спутав ей ноги. И не стал бы искать, но лошадь была ему нужна: старик решил выехать на покос.
Природа просыпалась. Повсюду кричали птицы. В расстилавшемся по земле тумане горы казались особенно красивыми. Ласковый ветер нежно гладит Асапа по лицу. Потом играет в пшенице у подножия гор, рождая волны.
Асап шагал медленно, любуясь красотой. Исчезли ночные мысли, новый день нес новые заботы.
«Я здесь родился, вырос, мои предки здесь лежат, но почему я, Асап, до сих пор не замечал, на какой красивой земле я живу? Или я привык к ней? А почему сегодня так: все на земле такое красивое? Что со мной?»
В душе Асапа играет теплая волна, хочется петь на всю степь, погладить каждый цветок, каждую былинку, но он себя сдерживает.
«Здравствуй, земля моя! — говорил он в душе, — как ты прекрасна!» — не выдержав душевного восторга, поет про себя. Душа поет о вечной красоте, о вечной молодости цветка: «Красив ты, цветок, всех радуешь. Молодые, старые, малые — все очарованы тобой. Ты украшаешь землю. Солнце светит для тебя, для тебя льет дождичек. Ты разжигаешь в сердце огонь любви. Цвети, цветок, радуй людей. Цвети! Ты жизнь, ты бессмертен! Сколько люди тобой будут любоваться, сколько ты будешь жить, столько и они будут жить. Красота природы — бессмертная сила, она никогда не кончится…»
В это время солнце показалось из-за отрогов голубых гор. Увлеченный песней Асап увидел и внезапно замер, восхищенный: восход словно окутался в красный цвет — летящий к восходу с песней жаворонка — красный, деревья — красные, горизонт — красный, блестящая на листьях, цветах, траве, роса — красная!
Старик не заметил, как на глаза навернулись слезы, — так он был очарован этим зрелищем.
В лучах восходящего солнца Асап еле разглядел сгрудившихся лошадей.
Когда Асап мелкой рысью подъехал к дому, жизнь в деревне кипела. Привязав к ограде лошадь, вошел в дом. Приготовив пищу, кое-как, без аппетита поел. Есть не хотелось: когда вошел в дом, дом показался ему пустым, от этого на душе стало темно. Поэтому Асап с особой остротой ощутил отсутствие старухи.
Когда запрягал лошадь, мысль о старухе тоже не оставляла его. Когда она была жива, казалось, дом излучал добрый свет. А сейчас… Вспомнив старуху, Асап обругал сам себя. Почему он ругал старуху и, что скрывать, поколачивал ее. Какая бы она ни была, но содержала дом в порядке, у них всегда были гости: соседи заходили попить хакасского квасу — абыртхы или что-нибудь попросить, да и просто посидеть, поговорить, путники не давали дверной ручке остыть. Не то что сейчас… «Почему мы ссорились? Чья вина? Или то, что детей не было?» Причина бездетности была в Асапе, это он хорошо знал, но ругал за это жену, поколачивал. «Но вина-то была моя! Моя! Почему я так делал?!» — в который раз спрашивал себя Асап. Вдруг он понял: старуха его любила, жалела его, не хотела тревожить его не заживающую в сердце рану. Асап это понял только сейчас. Но поздно. Оправдания нет.
«Если бы не эта проклятая война! Сколько людей сгубила, сколько жизней порушила!» — простонал Асап, и снова, словно от той мины, выпущенной немцем, ожгло тело, шрам, идущий от левого бедра к паху, заныл. Асап не заметил, как уронил снаряжение для лошади. Оно, падая, загремело. Очнулся от своих дум, схватил снаряжение в охапку, отнес к телеге, туда же привел лошадь.
И лошадь его была старая.
Когда люди умничали, зачем, мол, скотину мучаешь, нельзя лошадь до старости держать, старик взрывался:
— Какое ваше дело! Моя лошадь, захочу — сегодня же съем, захочу — еще буду держать, захочу — в чистом поле брошу!
Когда он так говорил, на его овальном смуглом лице морщины казались еще глубже, карие глаза смотрели холодно — старик сам не любил, когда так говорил, каждому ведь не скажешь:
— Эта лошадь была молодой. Я тоже. Вместе состарились, или и меня тоже?..
Когда он видел свою лошадь, вспоминал то время, когда он был сильный, кряжистый. Теперь те времена остались лишь в воспоминаниях. Свидетель только лошадь эта и ровесники Асапа. Но их все меньше остается, уходят понемногу.
— Вместе состарились, конь мой, — так шепча, стал запрягать. Запряг. Осмотрел колеса широкой хакасской телеги: старик не любил колесного скрипа. Но сейчас колеса были смазаны. «Я же их сам еще вчера смазал, — вспомнил Асап, — отчего такой забывчивый стал?» Потом посмотрел на вытянувшего шею под солнечными лучами, с обвислым животом, ленящегося даже мух отогнать гнедого, пожалел, подошел, отогнал мух, вздохнул глубоко:
— Стареем, Гнедко, стареем… Да-а…
— Здравствуй, Асап! — раздался сзади голос, испугав его.
Старик вздрогнул, кровь прилила к лицу, резко обернулся — Ктара стоит, проговорил:
— О черт, человека пугаешь.
— Да, смотрю, совсем задумался, дай, думаю, верну его сюда. Испугался? — Голос у Ктары веселый, а глаза грустные. Асапу они кажутся бездонными: столько в них нежности.
— Душа в пятки ушла.
В руках у Ктары прикрытое газетой ведро.
— Вот принесла тебе талкан. Крупноватая получилась.
После смерти старухи Ктара готовит ему талкан, крупу, иногда выпечет хлеб. Поэтому Асап не удивился.
— Ничего-о, лишь бы талкан был.
За талкан Асап и не думал благодарить, да и Ктара этого не ожидала. Если бы кто-нибудь сказал, что надо поблагодарить, Асап удивился бы: они давно живут в одном селе, привыкли друг другу помогать, сегодня Асапу помогли, завтра он поможет. «Э, постой — сказал бы Асап, — помогать друг другу в крови нашего народа. Знай это. Не забывай!»
— Как ночевали?
Ктара поняла — Асап спрашивает про Икена, ответила:
— Хорошо, — добавила, — при Сампире он не хулиганит, то ли стесняется, то ли боится…
— Здоровы?
— Помаленьку. Ты-то как?
— Что со мной случится?
Потом он позвал Ктару в дом:
— Что ж мы на улице-то? Зайдем, чаю попьем.
Ктара хотела отказаться, но передумала: Асапу не хочется одному чай пить, поэтому зовет ее. Не стала спорить.
Попив чаю, вышли на улицу.
Увидев приготовления Асапа к сенокосу, весело сказала:
— Ты один, зачем мучаешься с живностью, много ли тебе надо?
Обиделся Асап, скрывая это, сказал:
— Привык. Не могу без них.
— Тоже правда, — согласилась старуха, — в деревне жить и скотину не держать? Ну, я пойду, потеряли меня, наверное.
— Погоди, Ктара. Сегодня странный сон видел. — Старик пересказал сон Ктаре.
Выслушав его, Ктара поджала губы, потом голосом, не терпящим возражения, заговорила:
— Это были горные хозяева, — потом спохватилась: — А брови были? Они, говорят, без бровей.
— Что-то не помню.
— А коней где нашел?
— Там, где они указали.
— Смотри-ка!
Когда Ктара ушла, Асап взял посуду для воды, сложил припасы, выехал со двора. Закурил. От сильной затяжки чуть не задохнулся — еле откашлялся. «Ох, и почему человек тянется к табаку, — думал, отплевываясь, старик, но цигарку не бросил, — есть ли существо глупее и умнее человека?»
К табаку старик привык с детства. С детства бродил с отцом по тайге. Нужда гнала их туда. Холодно зимой ночи коротать в тайге, а когда куришь, казалось, теплее становится. Вот так и привык. Сколько пытался, не мог бросить.
Сзади слышен гул мотора. Старик уступает дорогу. Мимо проносился мотоцикл с коляской. Мотоциклист кричит:
— Здравствуйте! — Узнал Сампира старик.
Покос у Асапа был далеко. Надо было проехать две речки, взойти на Перевал. На Перевале промелькнула мысль, таившаяся в самых тайниках его души: «Вот здесь, в подножии этого Перевала, повстречал тех людей. Не зря говорят, что у этих мест есть хозяева…» Когда доехал до половины Перевала, снова увидел мотоцикл, ехавший ему навстречу. Сейчас Сампир был один. Долго смотрел Асап ему вслед. Ему нравился Сампир. Характером не в отца — в мать.
— А ведь он мог быть моим сыном! — простонал старик. Посмотрел по сторонам — вдруг услышал кто-нибудь? Нет, никого.
— Да, мог, — повторил он.
Они с Икеном когда-то были дружны. В Черногорске в шахтах вместе работали, потом на ферме. Даже перед войной девушку для Икена вместе украли — скарамчили. Ктара была красива, осаниста. Асап тогда удивлялся: девушки, когда их карамчат, — бушуют. А Ктара ничуть. Только потом узнал Асап: Ктара его любила, и, увидев его, решила, что воруют ее для него. Об этом позже он узнал от Ктары и спросил, любит ли она Икена.
— Нет, — прямо сказала Ктара, — если бы не дети, ушла бы от него. Сначала он был хороший, а сейчас он изменился, хвастливый стал.
Гнедко, чувствуя, что хозяин задумался, остановился, начал траву щипать.
Но старик не дал ему долго отдыхать:
— Но-о, Гнедко! Немного осталось. Там отдохнешь. Поехали.
Он косил недалеко от Икена. Приехав на место, распряг лошадь, начал отбивать косу: знал, тупая коса — мучение. Коса у него тоже была старая — шириной в палец-два. Старик пытался вспомнить, сколько лет пользуется этой косой, но не смог:
— Много лет, коса моя. Помнишь, как мы в молодости косили, встанем человек пятьдесят в ряд, взмахнем — и поля нет, а вы, косы, только звенели. До сих пор слышу крики парней и девчат: «Шабаш! Шабаш!»
Отбил косу, поточил, начал косить. Привычный к работе, он косит легко. Первый, второй, третий покос… Вдруг у старика весь левый бог закололо, он всем телом дернулся, застыл, стиснув зубы. Отдышался. «Сейчас пройдет. Попью воды, и пройдет…» Добрался до телеги, попил, лег. Боль помаленьку начала отпускать. Сердце еще ныло. Но не это беспокоило сейчас старика, а другое. Он уйдет скоро в мир иной, это не страшно — все уходят. Страшно другое — некому продлить их род. Он у отца единственный сын, нет у него сыновей, детей, родственников. Одинокая головешка… И некому будет его вспомнить — ведь ты живешь до тех пор, пока тебя дети вспоминают. «Человек родился для того, чтобы дать жизнь новой жизни. Жизнь не должна обрываться, ее надо продолжать. Но разве я виноват, — губы у старика затряслись, — нет во мне вины. Война убила во мне мое потомство, род оборвался…»
— А, дьявол, сыволочь, спишь! — словно гром прогремел. — Бессовестный! Воруешь и тут же лежишь? От стыда я бы давно повесился! У-у, собака!!!
Асап узнал голос Икена.
— Где наши запасы? Куда девал? Давай верни сейчас же, — собачился Икен. — Верни, говорю?!
— Какие запасы? — удивился Асап.
— Кто мог подумать, что ты вот так? Оставили все в телеге. Пришли на обед — ничего нет, — спокойно стал говорить Икен, — ты бы хоть аккуратней действовал, а то разбросал все? Чем я своих накормлю?
— Ты что, сосед, какой я вор? — начал приходить в себя Асап, — я даже щепку без спроса не брал. Слышишь? — У старика голос от обиды дрожит, но он тверд.
У Икена язык от отпора отнялся. Он понял: попал в нелепое положение: «Старик не тронет, но кто?». Ему запасов нисколько не жаль, но там бутылка водки, взятая тайком от старухи.
— Бери мои запасы. Жри! — не может сдержать гнева Асап.
— Что случилось? Чего шумите? — перекрывая их голоса, раздался голос.
Посмотрели — чабан Карим. Верхом.
— Что случилось? — спросил опять Карим.
— У Икена спроси, — отвернулся Асап. Он еле сдерживался. Вор, по мнению старика, было самое оскорбительное.
Выслушав страдающего с похмелья и от ошибки Икена, Карим холодно улыбнулся:
— Ты не прав, Икен. Правильно говорят: «У взявшего один грех, у потерявшего — сто». Курево есть? — Закурив, продолжил: — У меня овцы отбились. Третий день ищу. Нигде их нет. Вы не видели? — Карим, словно ожидая тут же увидеть своих овец, посмотрел по сторонам.
— Ну, говори, чего тянешь? — не выдержал Икен.
Карим на него внимания не обратил:
— Искал их, взобрался на ту гору: оттуда хорошо видно. Вас видел. Э, думаю, у Икена семеро, а Асап один. Смотрю, прилетает орел, садится на телегу и давай расшвыривать. Потом унес, зацепив когтями то ли мешок, то ли еще что-то, скрылся за горой…
Вздохнул:
— Видно, старый. Сил нет зверей, птиц ловить, вот так и добывает пищу. Жить-то надо.
После их ухода старик опять лег, забылся сном. Проснулся от крика птицы. Видит, на его телеге сидит орел, копается, только вещи летят.
— Кыш, — махнул рукой Асап.
Орел посмотрел на него в упор холодными глазами. Коротко вскрикнув, тяжело махая крыльями, исчез в синеве неба. У Асапа родилась горькая мысль: «А ведь он так же, как и я, — одинок. Растил детей, а они разлетались каждый год. И вот он стар. И одинок. Стар. Как я. Нет, не как я, он научил детей любить небо, полет, вольную жизнь, а я…» — вздохнул Асап. Он находит в небе черную точку. Она растет, растет.
«Орел! Это его последний полет». — Асап вскочил. Вот он виден отчетливо. Все ближе, ближе… Раздался последний клекот орла… Ударился грудью об землю…
— Орел перед смертью всегда поднимается к небу и камнем падает на землю. — Слова отца отчетливо слышны в ушах у застывшего на месте Асапа. Он слышал их еще в детстве. Тогда он прицелился в орла, но отец остановил его:
— Не надо без надобности убивать животное. Никогда не забывай это, — потом добавил: — у орла смерть другая…
«Быстро летит время. Кажется, недавно бегал босиком, а сейчас уже старик. Словно стрела, пущенная из тетивы, пролетела ты, моя жизнь. Так же как стрела, потеряв силу, остановишь ты свой полет…»
Асап неотрывно смотрел на останки орла. Потом громко сказал:
— Орел — царь птиц. Похороню его. Больно будет видеть, как насекомые его едят.
Вырыл топором яму, похоронил орла, подумал: «Кто-нибудь и меня так. Народ в чистом поле не оставит…»
Сердце бешено стучит, колет, ноет.
Асап хочет запрячь коня, но сил нет, снова лег.
От боли он теряет сознание.
К нему идут два человека.
Подошли.
Смеются:
— Здравствуй, Асап! Не забыл нас? Помнишь, у подножия этого Перевала встречались?
Старуха его:
— Я на тебя не сержусь, Асап. Я знаю — ты меня не любил, а я тебя всем сердцем любила. Там не сказала. Теперь выслушай.
— Почему не сказала?
— Не успела. Тебя на войну со свадьбы забрали, а после из-за того, что детей нет, — стеснялась. Жалела тебя.
Икен:
— Я счастлив? А ты, собака без потомства?!
Рвется сердце Асапа на части.
Виден восход солнца. Но он медленно гаснет. Опускаются сумерки.
Откуда-то выбегает ребенок:
— Отец! Боюсь! Помоги!
Асап протягивает руки:
— Иди ко мне, дитя мое! Где ты так долго пропадал! Всю жизнь ждал тебя! Иди ко мне, дитя мое!
Солнце исчезает.
Темно.
