Разговор с Зубером Тхагазитовым
В этом году мы потеряли дорогого человека. Любимый несколькими поколениями Поэт. Мягкий и душевный, тихий и изысканный, как и его поэзия. Зубер Тхагазитов. Ушел так же тихо, как жил, и оставил по себе светлый след. А нам, почитателям, остается вспоминать его образ, голос, размышления, стихи и песни.
Это было последнее мое интервью с Поэтом в одну из его юбилейных дат.
В каждом сердце по солнцу
У Зубера Тхагазитова юбилей. Почтенный возраст для человека. Можно прожить жизнь и не оставить ни одного значимого следа. А можно написать тысячи поэтических строк, выпустить десятки книг – и столько же держать в ожидании издания. А работа так и не останавливается ни на день, ни на час, независимо от груза прожитых лет, непростой судьбы, проблем со здоровьем.
Мне удалось пробиться к Зуберу (так уж повелось, что для узнавания этого поэта в нашей республике достаточно назвать его имя, без отчества и фамилии, и всякий знает, что речь пойдет о любимом поэте) для одного-единственного интервью, как оказалось потом, последнего. Удалось увидеть в скромной квартире поэта его аскетический рабочий кабинет, где были только стол, стулья и книжные полки на всю стену. Отдельно в ряд стояли переплетенные в типографии неизданные книги. Но об этом поэт рассказал мне потом.
– Не потому ли, что поэзия не дает передышки, поэт избрал удел отшельника, того самого одинокого журавля, мелькающего между его строк?
– Каждый поэт – он и есть одинокий журавль. Он один на один со своими мыслями, чувствами, стихами. Когда я работал, то ежедневно встречался со множеством людей – пишущих, читающих, не пишущих и не читающих. Сейчас у меня нет столько времени. Человек в моем возрасте хочешь не хочешь должен приучать себя к одиночеству. Оставшиеся годы, а может дни, отдать любимому делу – творчеству. Люди, с которыми я входил в литературу, – многих уже нет, мне осталась лишь память о них.
Начну со старшего товарища – Бетала Куашева. Мы с ним очень часто встречались, особенно в последние годы его жизни. Мы были молоды тогда, плеяда кабардинских поэтов: Лиуан Губжоков, Хасан Кодзоков, Борис Кагермазов, я и многие другие – мы все часто общались с этим большим, великим даже поэтом, одним из наших классиков.
И после Бетала Куашева были знаковые для меня люди, с которыми я общался чуть ли не ежедневно, работал с ними то в журнале, то в Союзе писателей. Это Петр Мисаков, Петр Шевлоков, Хамид Кажаров, Петр Кажаров, Хасан Кодзоков, который долгое время работал на телевидении и радио. Я с ним, кстати, со школьной скамьи был знаком. Вместе в школе учились, вместе писать начинали. Мусарби Сокуров – с первого курса университета; когда я с ним познакомился, он собрал всех пишущих студентов, создал литературное объединение и три года подряд работал со всеми нами. Пестовал. Представители моего поколения, чьи имена звучат сейчас в литературе, – все они выросли из сокуровского литобъединения, с благодарностью вспоминают своего учителя. Так и будет, пока жив последний из нас. Очень помогал нам Андрей Хакуашев, ныне здравствующий литературовед, профессор. Они вдвоем вели нас, помогали поверить в себя. Это была особая жизнь, особая атмосфера…
Так вот, об одиночестве. Когда нет больше тех, с кем шли плечом к плечу, говорили на одном языке, понимали друг друга без слов, – вот оно и одиночество. Вот и одинокий журавль.
– Это начало пути. А бывает так, что никто не оказывает влияния на становление творческого человека, или всегда нужны ориентиры?
– Не верьте, когда говорят, будто никто не оказывал влияния на творчество, по крайней мере, в пору взросления. Как не оглядываться на тот огромный пласт в литературе и культуре, который сформировался за сотни, а то и тысячи лет? В моей судьбе особое место занимал Алим Кешоков. Не в плане подражательства, конечно, у каждого свой почерк, свое восприятие мира. Он тогда возглавлял Союз писателей. Там же работал любимый всеми Бетал Куашев. Эти два больших поэта были нашими первыми учителями в творчестве. Но учителя эти были настолько разными. Они и в жизни разные были. Бетал не мог отпустить молодого поэта до тех пор, пока не прочтет все, что тот принес, сколько бы времени на это ни уходило. В выходные дни мы ходили к нему домой, уже не терпелось, пока он в понедельник выйдет на работу! И он ни разу никому не сказал, что у него нет времени или что сегодня он не на работе.
Другое дело – Алим Кешоков. Приносишь стихи. Иногда попросит прочесть что-нибудь. А чаще всего скажет: достаточно, оставь тетрадь, я прочту и сообщу. Секретарша будет знать, а ты приходи и спрашивай, прочитал я или нет. И попробуй проявить нетерпение, спросить, когда он посмотрит. Очень строгий был. Но, если он нашел хотя бы одну строчку, одну крупинку стоящую, – его радости не было предела. Без утайки говорил, что надо доработать, что выбросить, а что получилось. Одно стихотворение если отберет, посоветует отнести в газету или журнал (тогда был альманах «Кабарда») – для нас это было великим счастьем.
– Зубер Мухамедович, будучи уже зрелым поэтом и занимая пост председателя Союза писателей, какой из этих двух методов Вы сами выбирали?
– Скажу честно, я из тех, кто не может сразу в лицо сказать неприятную вещь. Как Бетал Куашев, я должен обязательно изучить каждую строчку, отыскивая хотя бы малое зерно, проблеск таланта. Конечно, если ничего нет, то и не выдумаешь. Но, если есть хоть одна строфа, строчка, образ, за который можно зацепиться, – тут уже начинаешь работать с ним очень кропотливо, пытаешься вытащить из него то зерно, о котором он сам, может, не догадывается еще. Молодое дарование показывает два-три стихотворения – что я могу сказать по ним? Прошу принести все, что им написано. Если нет больше ничего, советую писать дальше, не останавливаться, показывать мне новые вещи. Или на целую книгу принесет. В любом случае я должен прочесть все, что мне предложат. Зная отношение наших редакций к молодым авторам – порой пренебрежительное, – я лично посылал отобранные стихи редакторам, сопроводив своим предисловием хотя бы из двух-трех предложений. Напутствие старшего – это очень важно для начинающего поэта. Первой публикации молодого автора я радуюсь, как своей. И так всю жизнь.
– Без чего не может состояться поэт, даже если талант в нем от Бога? Какие условия должны сопутствовать ему?
– Талант, талант… Мне самому никто до сих пор вразумительно этого не объяснил. И вряд ли есть объяснение. Если задуматься… наверно, первое, что побуждает писать, – это любовь. Любовь к матери, к ребенку, к небу, к дереву, к возлюбленной. Любовь ко всему живому. Но что именно заставляет кого-то браться за перо, а кого-то нет – это загадка. Я знаю, что не меньше меня любил эту жизнь, точно так же входил в жизнь мой старший брат, но никогда ни одной строчки не написал. У меня есть младший брат, который стихов не пишет, но пишет прозу и критику. Так почему именно я, а не он, стал писать стихи? Мы знаем большого поэта Бетала Куашева из Старого Черека. Почему не его сосед стал поэтом? Ведь смотрели на одни и те же реку, небо, звезды. Каждый человек рождается для своего дела, главного. А может, и был в нем талант, но как был, так и угас. Чтобы талант осуществился, нужно только одно условие – работа. Только труд. Кто бы что ни говорил про вдохновение – снизошло, сел, написал и пошел дальше, – это все разговоры. Гениальная мысль так и останется мыслью в голове, если ее не развивать. Это работа, которая кончается с жизнью человека, а не так, что в восемь утра сел, до пяти поработал и отдыхаешь. Я, например, днем не пишу. Читаю, занимаюсь другими делами. А около полуночи наступает мое время браться за карандаш. Бывает, работаешь без остановки всю ночь, сутки, больше. Но как только почувствуешь, что ты вымучиваешь из себя что-то, – все, отложи карандаш и просто живи.
– Что в жизни сложилось, как вы хотели, а что – нет?
– Что удалось, что не удалось… Как и всякому человеку, мне, конечно, тоже многого хотелось. Совсем как по Маяковскому: «Чего может хотеться этакой глыбе? / А глыбе многого хочется!» Кто не мечтает встретить человека, с которым хочется прожить всю жизнь? В этом мне повезло. Я очень рано встретил женщину, с которой прожил тридцать лет. Бывало всякое, как и у всех. Но лучшей судьбы для себя я встретить не мог. С ее уходом ушла часть меня… Вырос сын, сам уже отец. У меня внук и внучка, я с ними живу. К сожалению, жена не дожила, не увидела внуков…
Слушая, как сын ее поет,
Моей тайне улыбалась мама.
О любви, которая придет,
Пел я неумело и упрямо.
Отложив заботы и дела,
Слушали все люди на планете
О любви, которая пришла,
Пел я, словно птица на рассвете.
Лишь луна свидетелем была,
Прячась от меня за облаками.
О любви, которая ушла,
Пел я, шевеля едва губами…
Конечно, хотелось сделать очень многое. Сделано немало, но сомнения – они с нами рождаются и с нами умрут. Все равно кажется, что где-то что-то я недосказал, чего-то недоделал. Тридцать процентов задуманного не успел сделать, наверное. Чем больше живу, постигаю, чувствую, тем больше мне кажется, что я не успел сказать главного об этой жизни. Нет человека, который бы ушел из жизни, сказав: я все сделал. И не будет. В этом и прелесть жизни. Если бы человек не думал, что еще что-то сделает, ему бы незачем было жить. А ведь знает, что в один прекрасный день его не станет. Но Бог дал ему в дар чувство незнания того, что ему уже все равно, как и что будет после него. Вот он и пытается до последнего дня оставить что-то после себя, за что его хотя бы один человек помянет добрым словом.
– Меня поразили ваши слова о тридцати процентах сделанного. Мне страшно представить этот объем труда, литературного труда, я имею в виду, в стопроцентном выражении. Столько написано, издано, еще больше неизданного.
– Неизданное хотелось бы при жизни издать. Я не хотел об этом говорить, но раз уж вы настаиваете… Раскрою свою маленькую тайну.
Я не прозаик. Правда, написал прозаическую книгу о поэзии, о творчестве своих любимых писателей, туда же вошли мои размышления о литературе. Но это скорее критика. Всю жизнь завидую прозаикам, что-то все время пишу в стол. И никогда в жизни не только не печатал, не только не показывал, но даже не говорил никому. Вот первый раз я с вами об этом говорю. Поэзию я не променял бы ни на что на свете. И все же считаю, что не все краски жизни, не все наблюдения и суждения можно загнать в поэтическую строку. Объемнее и достовернее сделать это позволяет проза. Скажем, пишу стихи о детстве. А перед глазами стоит все мое послевоенное детство, мои родные, друзья, соседи. Как я ограничусь одним стихотворением и даже подборкой? А в прозе у меня страниц пятьдесят посвящено этому отрезку моей жизни. Но что значит не родился прозаиком! Читаю сам, перечитываю и думаю: если бы это написал кто-то другой, я читал бы это? Да, читал бы, мне было бы интересно, говорю себе. С одной стороны. А с другой стороны, я столько этой прозы прочитал и читаю, что в сравнении с этим мои опусы никуда не годятся. И откладываю в сторону. Но все равно я худо-бедно должен закончить эту прозаическую книгу. Она готова в голове, почти половина написана. А что получится из этого – один Бог знает. Это, наверное, и будет моя последняя книга.
– А переводы? Это тоже огромная часть вашего творчества.
– С переводами, могу точно сказать, я уже точку поставил. Больше ни одной строчки переводить не буду. Сорок пять лет работал над переводами и поставил точку. Я для себя подвел черту, за которой мне больше нечего делать. Сейчас можно собрать антологию всемирной поэзии в моем переложении. Нет такой страны, автора которой я бы не перевел. Притом старался брать именно тех поэтов, которых в их странах считали самыми лучшими. Вот, сорок пять лет – и точка. Закончилась эта часть моей работы переводом «Евгения Онегина» на мой родной язык.
– Это была цель – дойти до определенного рубежа?
– Цель была – антология всемирной поэзии. Я не помышлял, что это закончится «Евгением Онегиным». Так сложилось, что все шло своим чередом и завершалось, а «Евгений Онегин» откладывался и возвращался снова. Наступил момент, что все закончил, а «Онегин» еще оставался. Работа над ним продолжалась сорок лет. И вот она завершена, так что со спокойной совестью я закрываю и этот этап своего творчества.
– И это тоже не издано...
– Об этом я уже не говорю. То, что зависело от меня как от поэта и писателя, я уже сделал. Остальное – дело издателей.
– На издателей полностью не будем полагаться, хотя бы потому, что процесс книгоиздания сегодня зависит не только от них. Давайте хотя бы перечислим то, что готово увидеть свет.
– Первое. Я в свое время написал две сказки, а потом сама собой написалась третья, получилась трилогия. «Куйцук» – первая, вторая – «Гость из сказки», и вот третья готова. Далее. Я из всего, что написано и не издано, собрал один большой том. Там все жанры представлены практически. Разбил таким образом. Собрал восьмистишия, написанные за пятьдесят лет, в одну книгу. Книга четверостиший – еще одна. Я никогда не ставил себе целью сесть и написать стихотворение в четыре строки или в две строчки. Это потом пришла мысль: а почему бы не собрать их в отдельных книжках, – например, двустишия, их у меня не меньше семисот, еще триста – в черновиках. Писалось все в разные годы, начиная с 1947-го. Потом вырисовалась книга шестнадцатистиший, двенадцатистиший… Вдруг обнаружил, что я всю жизнь писал белые стихи. Во всех моих книгах попадались по одному или несколько подобной формы. И вот получилась книга белых стихов, готовая к изданию. А антологию я сам в шутку назвал «Самиздатом». Товарищи из типографии мне переплели. Вот они, на полке, смотрите. Все подготовлено к изданию так, как если бы была выпущена полноценная книга. Сделал, переплел – и лежит. Ждет своего часа.
– И еще, я знаю, вы привели в систему свои стихи, изданные на русском языке.
– Да. Я привел в порядок все написанное на родном языке, разобрался с переводами, а потом подготовил книгу избранного в переводе на русский язык. Переводить меня начали, между прочим, очень рано. Мне было лет двадцать, когда впервые мои стихи появились в журнале «Новый мир», который редактировал Симонов. Потом были публикации в журнале «Юность», в «Комсомольской правде», потом уже стали печатать здесь тоже. На русском языке за все годы изданы шесть моих сборников, в Москве и Нальчике. Я все это собрал. Многими переводами я был недоволен – я не видел поэта, который был бы до конца доволен переводами. Я очень осторожно отобрал удачные переводы из шести книг и собрал отдельную книгу. Почти треть переводов ушла в архив, я их не стал включать в сборник и печатать больше не буду. Итого осталось где-то десять печатных листов переводных стихов. Эта книга тоже ждет своей очереди. Хочу предложить издательству. Кстати, там есть и много новых переводов, которые я в свое время не сумел издать. Я и сам не помню, когда вышла последняя книжка на русском языке. А с русскоязычным читателем я не встречался уже многие десятилетия. Получается, для русского читателя я давно не существую.
– Мы сегодня много цитируем классиков. «Печально я гляжу на наше поколенье», – сказал поэт. А вы?
– Я тоже. Печально гляжу не только на свое поколение, но и на то, что идет следом. Мы живем, мечтаем, что новому поколению станет легче жить, на самом деле все труднее и труднее с каждым днем.
– Вы считаете, вам было лучше?
– Представьте себе, да. При всем том, что война была, пусть я маленький был, я многое помню. Потом послевоенные тяжелейшие годы, голод этот ужасный… 47-й год кто не помнит из нашего поколения?.. И все равно нынешнему молодому поколению труднее. Почему? Мы в свое время – пусть это потом во многом оказалось ложью, – мы во что-то верили, понимаете, как получалось. А сейчас никто ни во что не верит. Сейчас такое время, всем настолько плохо там, где они находятся, что им хочется куда-то бежать, туда, где им кажется лучше. Но я-то, умудренный опытом старик, знаю, что не там хорошо, где нас нет. Если нас и ждет что-то хорошее, то только здесь, где нам плохо сегодня. Как здесь сделать хорошо? Вот о чем надо думать и старикам, и молодым, всем вместе. Ну поменяю я свое географическое место, но жизнь-то я не поменяю. Вряд ли нас кто-то ждет с распростертыми объятиями. А может, он думает, что я жду его здесь. Если человеку может быть хорошо где-то на земле, то только там, где он родился, где он что-то значит и что-то может сделать.
– Вы верите в светлое будущее?
– Без этой веры всем вешаться надо просто. Конечно, верю. Когда не было трудно? Во все времена жизнь сложна. Но бывали же просветы. Жизнь есть жизнь, в ней все чередуется: то хорошо, то плохо. Разница между поколениями лишь в том, что у каждого свои проблемы, несхожие с прежними. Вот и все.
После того разговора с поэтом осталось чувство, будто вобрал он в себя опыт двух жизней, радость двух жизней, печаль двух жизней. Познал и счастье, и любовь вдвойне, но и горечи хлебнул за двоих. А уж работал и творил – тоже на две жизни хватило бы.
А теперь его нет. Улетел одинокий журавль, оставив по себе свет доброты, необычайной мягкости, а еще – тома неизданного, переплетенные и терпеливо ждущие своего часа на полках в его квартире. Увидим ли?
И ответило солнце на это луне:
«Зря такие слова говоришь обо мне.
Мною соткано, залито из горячих лучей
В каждом сердце по солнцу до первых грачей».
