Мэлгынвыкэн валы
Пын’ылтэл
Инъэ, ялгыттэнмавма, бригадира ынпыначгын ивнин: «Павъеельой, вэчьым, тури Эрынк’у чейвэ нъиттык? Ынанкэн н’отк’эн нутэнут гынан гэтэн’ыйгулетлин. Нъыгитэткы, мин’кы тан’ыткэвынвыльын».
Амкоргава Павъе гагчавымгогъэ акваттэнмавык. Волк’ытвэн’н’ок мытыйъон янрамаёлгык’ай. Мытыттэтын. Ынкаткынгыпы тэн’вытрэтгъэт Маракваамгыргочан’, эркыпн’ай, мин’кэгйин’кы нэвиик’ин н’элвыл.
Павъе янор тан’авъеткынка нытвак’эн — ръэнут н’ан чимгъуу нинэлгык’ин. Мэск’ээк’ын вак ынан иниквъи:
— Мачвайынрэ мынтэгрэт.
Еначан’к’ач ынпыначгын нывилгъи, ынан инэгитэгъи, ынк’оры кэн’унэн’этэ рыгйивэннин мэлгын. Ынк’эн тытэн’гитэн. Ынкы тыльунэт пойгын ынкъам эк’уйгыкыльин валы. Еп а’ляйпыкыльэн. Гыролмакы-ым мэлгынвык нынэнтытвак’энат амк’ачгыпы вальыт пылвынтычагъёчгыт.
Павъе авъеткынка нытвак’эн. Ваалтаёчгэпы ынан йытонэн таак’, рыйыркэвнин рылгэ ынкъам мэлгынвык к’ача рытрилнин. Нэмык’эй ынн’ин титык. Павъе таак’омгогъэ. Гымнан-ым нинэгитэйгым валы. Ынн’атал гиину тан’пэральын нинэлгигым — к’ымэглюур тъыпириркын.
Люур ынпыначга тан’авэтывак’ иниквъи:
— Гиину лын’ык — к’ыпиригын.
Ынн’ин эвма ынин к’улик’ул к’ынур мэлвиврэльэтыльын. Тиничгытэтык: пэлк’этыльэ рыляйвыёттэ яанан’ат микынэ к’ырымэнат рывэтк’эвъёлк’ылтэ, к’ырымэнат пэрэёлк’ылтэ.
— Нэмык’эй ынан яаёлк’ыл, — о’пторатвак мэрынрэк’эй тытатлын’ын Павъе.
— Нымэлк’ин пууръэтык, — иниквъи ынпыначга.
Авъеткынка нытвайгым.
Опопылым Павъе рамыннон’эты иквъи:
— К’ылпууръэтгын оттывалята.
— Нымэлк’ин? — эминичгытэтэ гэнъэлигым.
— Ынн’ин итык атайын’кыльэн, — нинэрэнчичевн’ык’ин гым ынпыначга эйгулеткитэ вальэгым.
Ынан мленин гэтлян’выргытъол, инэйылгъи:
— Вай, к’ырынн’ыгын.
Лёнрынн’а тынтын уттытъул, рыров тытрилын.
Тыгитэн Павъе. Ынан кэн’унэн’этэ нинэныгйивэтк’ин гымыкы Маракваамгыргочайпы эймэвтылельын вездеход, ынк’оры тытан’валёмын тылечьывыргыргын. Мыттэгрэнмык ваамчормэты. Ынкэкин йынрыск’ык ынпыначгын нывилгъи.
— Выквыт льуркынэт? — этъок’аак’ын вак Павъе к’олентогъэ. — Пэнъёлгываны лыгэракэн. Н’аанкы-ым, — кэн’унэн’этэ рыкалыровнэнат лымн’э к’утти выквыт, — энаальэн ралк’ан’ын. Кытоор мури н’утку ганотваморэ.
Валёмык ынк’эн тычемгъон’н’огъак: о’тчой тэленъеп — пэн’ыквыт энмэч нутэск’ычыкутгъэт. Вачак’ Павъена лён’ынтыяата, микыргин ынкы ралк’ан’ынвыт, мэлк’ынур айвэк’ай ытлён ынн’энвагыргэпы пинтык’этгъи.
Пыкэрын’н’ольын вездеход мытъягнагъан. Морык’к’ача нывилгъи. Парэлявтыльын а’ачек— тылечьыткульын ынкачыкойпы у’рэквъи. Павъенпыначгын пынлёнэн:
— Иван Григорыч, мин’кы мытрэткивы?
— К’оо. Вэчьым, н’утку, а’? — ынкъам Павъе маёлгын’к’ачагты лылепгъи, мэн’к’о н’ан гынмылк’эй мури ытлён мыттэгрэнмык, ынк’оры мынгынэлёгты рыкалыровнэн ванны, моргынан вэтчатваё. — Ныкыргык’ин, ныркывк’эн. Гимлылин, ымы он’алын чымче.
— Ынн’аталк’ун-ым, — пэнтык’анма орвычыкойпы к’олентогъэ а’ачек, — тан’анольатынвык мытынвил! — ынкъам морык’к’ач вакъогъэ, тан’арычгатгъэ…
— К’ырун’элгыги, — иниквъи гымо Павъена. — Мури виин мынманэгротватыркын.
Н’элвыл нытлыгалытвак’эн манэграмкык ынкъам вездеходык к’ача. Энмэч гэвулк’ытвилин. К’ол манэграчыкойпы нурвилетк’ин «Спидола», чама ръалён’ нэнаалёмморэ к’улит ынкэчыку вальэн пычвэтгавыльэн. Пэнъёлгыен’кы, ак’ытвэкэгты, ганвакъовлен пэн’ыткынык чайкок. Пэнъёлгык к’ача нывакъотвак’эн Павъе. Ынан малпалёмтэльё урвилетыльын э’йн’энэн’ — ныръэк’ин нымэчлевтынилюк’ин, к’ынур рэтипъэйн’эн’ыльын.
Тэймэвык ыныкы.
— Энмэч эмтынэквъи? — энамн’ылёгъэ ынан.
Тыльун рынрыё танрынн’ыё рыннымэл у’мэльын уттытъул, н’ыраткынык-ым — мэнигытъул. Ръэнут н’ан ынк’о ныннупэтк’ин, малпылвынтывытрын нъалянтатк’эн. «Малвалы», — тычимгъугъэк.
— Вынэ нылвавэгым йылк’этык, — вакъома точгъан Павъе.
Ынпыначга мэнигытъуле рычымкатымгонэн йык’уйгытъул. Ынк’эн къукылтынин ынкъам ёнэн н’ыркирчыку, ынык’к’ач вальын. Румкэвыплыткук ван’эё ытлён н’ырэпэтгъи, пиринин чайкок ынкъам энаттъымгонэн койн’ын.
— Колё, мэй, гувэтлин! — мачн’ынван’эгты тъынин чайкокйыръын, ынк’оры аймыёлгын пиринин.
Тан’авэтывак’ энэвын’н’огъэ:
— Эвын’ан-ым ръэнут мыгчимгъуу лын’ыркын ынкъам ынк’эната лывавыркын йылк’этык. К’эйвэ?
Виин ынпыначгын вэтгавма к’эюут к’отымгогъат. Вагтэлымгогъэ н’элвыл. Ваампэнрыгъэ. Чемыск’ываамк’ай пэтле и’рнин. Рочын’кы вытвытык улвэквъи…
— Мытэквэтыркын, — нивмык мури н’ирэргэтри а’ачека н’ытольа к’ол манэграчыкойпы.
Ытри рыюлк’ытыльыт н’алвыльэты тылигъэт. Чайкок гититлин. Э’квыргъам еп лёнчаёмгольыморэ. Н’элвыл эвиильын ынпыначга коргэты, лыляк’эргэты нинэтэн’гитэк’ин.
Вытку о’пторатвак вэтгавымгогъэ мэрынрэ:
— Гайман’эн тымн’алголяк’ ымы тымн’этвама к’утти вагыргыт к’ынур н’ан гэмэчльутэ, чимгъуу гэлгэ. Эвын-ым эты, гынан нэмык’эй гынмыл ръэнут чимгъуу нинэлгигыт?
— Валы, — тан’ъоран’ точгъан ынпыначгын.
— Валы?.. Ръавалы?
— Маёлгыткынкэн, мэлгынвыкэн.
— А-а-а…
Мытчаёмгомык. Павъе нэмэ тан’авъеткынка гэнъэтлин. Ытръэч льулюк’этыльын чай нэнаалёмэгым. «Ынан-ым ръэнут чимгъуу лын’ыркынин? Иа’м ытлён гакватковэтгавымголен, эчги гымнан тыпытк’ынкэтъон’атын валы?» — ынн’ин чемгъотвагты нинэгитэйгым чаёльын Павъе.
— Н’элвыл амэчатгъэ, — рытрилнин койн’ын ынпыначга.
Гымнан тыгитэн Маракваамрочгын. Нууйъэтк’инэт амыргынан умкыт, пык’артэ, маёлгыт эвыр и’и’н нылелелпэрак’эн. Нытымгэтк’ин.
— Инъэ нэрэрэнн’ын, — рымагтэты нывэтгавк’эн Павъе.
«Ынк’эн гымнан лыги, — нэмэ тыгитэгъэн ытлён. — Тэн’ытръэч люнчичевэ, рэк’ъум ынк’эн тывыркынэн?»
— Вагыргыт о’птыма ныватычьата итыркыт, эмэлкэ к’утти мытпытк’ыльуркынэт.
Энвилкэ вагыргын ымыльэты тылеркын, — Павъе панэна амынан нывэтгавк’эн. — Ымы гыто нэмэ эмнун’этгъи. К’эйвэ?
— А’тав н’утку тъотпускытваркын.
— О’ратнотагты амыглёта, — тан’ъоран’ ынпыначга нэнанвэтгаатк’эн гымо: — Амгынан ети? Ройыръын-ым э’ми?
— Еп ан’автын’кыльэгым.
— Эви-и.
— Гэръэлин-ым янръалявылё вак?
— Гымнин ытлыгын ягталма нивк’ин, энмэн гамгао’равэтльэн вальылк’ылтэ к’аат, ройыръын ынкъам чимгъун.
Гыто-ым ак’аакыльэгыт, лымн’э эн’эвкыльигыт.
— Ынанъаёк тырэльун’ын н’эвыск’эт.
— К’элюк’-ым. К’аат-ым итык гыныкы рак’ылк’ылтэ: виин к’ырым к’ыченувъиги, вэлыткорайпы рэтэкичгыпириркын.
Н’эвъэн итык рэльун’ын.
— Н’утку, эмнун’кы а’к’альон’, — тымн’ъатав тивын Павъе.
— Чинит мури, к’эглынангэт, тъэрн’эвыск’этыльу мытытваркын.
Гуйгук этъопэл рэльун’ын тумгылк’ыл.
А’тав к’ырагагчавн’ыркын н’автын’ык.
— Вынэ виин йъэливэн калеткоран чимгъуу мылгыркын, Иван Григорьевич, — люур вай тыкоттапвэтгавымгогъак.
— Гэ-гэ-гэ-гэ, — мэрынрэк’эй тэнн’эви ынпыначгын, к’ынур коргавыльын.
Таак’омгогъэ, ынк’оры иниквъи:
— Н’ирэмури ыннанын’ нинъэйвыткульу мытитыркын, эмэлкэ кынмэйн’эвыльу.
Гымо — н’утку, н’элвыльык, гыто-ым — гуйгук, калеткорак. К’эйвэ?
— Мытив-ым, — а’тав лыгэн ынн’ин точгъан.
— Тэн’ытръэч гыто лывавыркын! — инивыск’ычетгъи Павъена.
— Люнчичевэ тынтыркынигыт…
— Н’анык’он-ым! — чывиск’ыченнин гымнин вэтгав. — Гымнин экык Сергей льэлен’кы кытур отпускыма интернатык гэрэск’ивлин. Э’рыкут ынан чиниткин экык, гымнин йылгыгмин’ык’эй, тэмурыгн’э гаранвэтгавн’ылен. Тан’ылвавнэн! Тивыркынигыт: гынан лывавыркынат рыгъюлевык мургинэт кымин’ыт тэмурыгн’э вэтгавык, — инэтэн’гитэгъи ынпыначга.
— Вэлерк’унэвын гымнин экык Сергей еп амн’ыроотк’ав классык кэлиткуплыткульын тынэмнун’эвын. А’нк’агыргын, чит галвавын’н’олен гымыгрээн талыгъоравэтльан’а вэтгавык. К’этэв тынрагтатын. Ынрак’-ым ынин экык, гымнин йылгыгмин’ык’эй, энмэч яврэна тыранк’онпын’рагтанн’ын, — вэтгавыплыткогъэ Павъе.
— Н’рок’ав класс плыткук?
— Гэръэлин-ым?!
Гымыкэккэтэ иниквъи, калеткорак н’ырак’ав класстагнэты лыгъоравэтльэн йилыйил нэныгъюлевыркын. К’эйвэ?
— Игыр ымы рымагтэты нэгъюлетыркын.
— Вачак’ лывавыркыт гынан рыгъёлявъёттэ тэмурыгн’э вэтгавык. Кытвылк’ун, мэй, мэйн’этык к’орагынрэтыльо рэнъэлн’ыт.
— Нымэлк’ин русильымил нинъэйвык… — тэвын’н’огъак.
— Русильымил?.. Вынэ, мэй, русильин йилыйил гымнан эплыгъюлеткыльин. Чама нак’ам мургинэт чавчывэн вагыргыт чекалван’ вальыт. Тыралвавн’ын гымнан тэн’нинъэйвык йылгыгмин’ык’эй, ыныкит мэйн’этык н’элвыльык рэрэнъэлн’ыгъэ, э’ми кытматэво тылгыркын. Этъопэл игыр, еп н’инк’эю, мурык, эмнун’кы, нынъэлыркын. К’ымэл-ым пэтле ынан рэчичевн’ынинэт к’орагынрэткэнат вагыргыт, мургинэт лыгъоравэтльэн вэтгавыт, чимгъут, к’ынур н’ан — ръэнутэт ы’ск’эку, ван’к’аск’ор, пээчвак, эквэв, н’ойн’ываал, явэлгын… Малямгымнан йылгыгмин’ык’эй гымнин к’орагынрэтыльо тырэныгъюлевн’ын! — вэтгавыплыткогъэ Павъе.
Лён’оча нинэнтигым. Ипэ тычемгъон’н’огъак, титэ чиниткин йилыйил гымнан вэтгавык тыяан’н’огъан. Калеткорантан’н’ок эмнун’кы йытоткольык к’ача гэмэйн’этигым.
К’ымэл-ым элеръук кэлиткуплыткук к’онпы нырарагтын’эгым. Рэк’ыткук еп экэлиткукэ тыгъюлетык. Игыркинэт-ым нэнэнэт тан’к’онпы эмгуйгук мэйн’этыркыт… Гымо нэмык’эй тунпыгъэк амкалеткорак, кальэлявылё титыркын. Тарычгатык. Пэнъёлгык к’ача. Чимгъук пыкиргъи кытооркэн н’энк’айытвагыргын. Тилкымъетык ынкъам мэлк’ынур ытльэн льулк’ыл тыльон’н’огъан. Гымык и’н’ымчульын… Ковлёкы вальын. И’н’кэлильын, ымы ылпыт гэкэлилинэт. Ытльата энэвын’н’огъэ: «Цатан, цатан, к’ыпаагэ виврэльэтык, энмэч к’иилк’этги. Кэйн’ык’эй тэленъеп лыгийк’унтэтгъи…»
А’к’антээватын’ ынк’эн кытооркэн ы’лён’эт. Гымнин гатваленат н’эръамытлын’эн элен’итти. Ынн’энъылё ярак к’ача нуунъыгичийгым. Люнрэйк’унтэнн’ыльигым. Тэн’вэнлыги гэмо тылгыгъэн эвын вээмык к’ача нъалгыргын. Люур вай тывалёмын ръэнут выргыргэтыльын ёмромкычыкойпы. Эмчен’ыттэтык койн’ын—оонъыёчгын тынэрэтыск’ычетын, яран’к’ачагты тыгынтэвык. Тан’авъеткынка кытгынтыраск’эвэнан’о тытлыгъак ёрочыко. Нэлгэ тиниргин’этыльэтык. Авъеткынка нытвайгым, нытан’палёмтэлегым — вэчьым инэвэлеркылеркын рэк’э?
Ынн’ин вак тывалёмын: «Рэк’и?»
Мэткиит точыткогъак: «Кэй… кэй… кэйн’ын омкычыкойпы гымыкк’ачагты…» ынкъам тытленвэнтэтгъэк — ыммэмы гымык’к’ач нытвак’эн…
Пэтле н’эргэръук мури, н’инк’эймури, мытчейвэквэт гойгогты, мыткалеткорантамык. Эквэтыльымури яральа ныгитэмури, йык’унтэтыльымури. Ергытэгнык гымо тытаалгылятык. Морыграк к’ача панэна нууйъэтк’ин к’ол о’равэтльан. «Ыммэмы», — эмк’элелвынэ тивык ынкъам ынкэк’эй к’ынур тывалёмынат ытльэн вэтгавыт: «К’ылетцын, к’ылетцын, Эрынк’ук’эй».
Ынн’ин гымо нэначагчечан’к’эн ыммэмэнэ, Эрынк’ук’эйыну нинэлгык’ин. Калеткомгок, титэ русильымил напытвыныннатгым, Эрынк’у эвыннынну пэлятгъэ.
…Нытаалгылятэгым, ынк’энак’аегым вай нылин’виттэтигым: ейвэчу нинэлгигым амынан пэлятыльын эмнун’кы ытльак’ай…
Льэлен’кы гэкэн’э гэпкитлин н’алвыльэпы гымнин ынээльын. Ынан рымн’ылявнэн к’онпын’акватыльын ченэтк’аата ытля, мургин ытлыгэты.
Янор люнчичевэ титгъэк, ынк’оры тымаччемгъон’н’огъак: «Этааны, ыммэмы к’ырым нынватын морыкы, тэытлыгн’э, мэн’ин гэпэлк’этлин въэткойн’ын вама, гымо еп элвэтин’этыльык’эю вама».
Ынк’оры амк’ынкыткытык рагтык амнон’эты маск’онпы ныглёйгым ыммамана, маск’онпы рэто нинэлгигым ыммэмэн к’улик’ул, льулк’ыл… Эвын мэйн’этык н’энк’айытвагыргын малк’онпы нэнакэтъойгым.
«Вэчьым, тан’к’эглынангэт ивыркын ынпыначгын Павъе: к’утти вагыргыт эмэлкэ гэпытк’ыетэ, гэпытк’ыльутэ, гапытк’ыяата?» — ынн’ин чемгъотвагты тыйылк’этык пэнъёлгык к’ача. Вакъотвальык, тэминн’этыльык Павъена к’ача.
Инъэ ынан инэныгъеквъи. Чаёкванма инэйылгъи тан’пэравалы ынкъам иниквъи:
— Гыныкы к’эвииръу.
Нинэнригым нитчерэк’ин валы. Люур вай тымгок мынгывэвральатык — нинэнригым тынк’ымэлгынвыкэн валы, тэкэмынн’ин пэральын. Ытръэч-ым гык’уйгыльын…
«Павъена пиринин пэлк’этыльин валы? — тиничгытчимгъугъэк. — Лымэвыр ынан инэйылгъи чиниткин, тэкэмынн’ин вальын, эмивык, к’ээк’ын раягталытвагъа ынкъам виин рак’ылк’ыл пэлк’эткин валы?»
Гэмо гымнан ынк’эн н’откатагнэты. Ынн’энъылё мури Павъе к’аантальо гинмури. Улвэвык н’элвыл Маракваамъёлгык, ынпыначгын чывачгынлегъэ. Тэн’гитэнин гынмылкин кэвын, мэн’к’о мытъялгынмык, ынкъам мэрынрэк’эй иниквъи:
— Н’аанэнмаёлгык гэнылвэтлин гымнин ытлыгын. Вытку яврэна нэмэ ынк’о мытратагъа.
…Павъе гынмыеп н’алвыльэты нылек’ин, гымо-ым нылвавэгым чимгъулвэвык, нинэгитэйвигым маёлгын, ынкаткынкэн мэлгын к’ынур нинэльуйгым: «Мин’кы, нэмык’эй к’ол маёлгык, варкын гымнин ытльак’ай. К’эйвэ эты к’улин ынк’эн ваны тырэльун’ын?»
Нож из прошлого
Поднявшись на невысокий холм, местами заросший молодым кедрачом, Павье остановился, расставил ноги, обутые в чыверит — летние торбаса из замши, взял посох обеими руками и оперся на него. Прищурив узкие глаза, он всматривался в верховье речки Маракваама, где у подножья не очень крутой сопки на широком обрывистом берегу паслось оленье стадо.
Некоторое время Павье молчал, казалось забыв обо мне. Молчал и я: нельзя, чтобы младший по возрасту первым начинал разговор и прерывал мысли старшего. Он, наверное, думал сейчас о людях, которые идут со стадом. Ведь как обрадовался старик утром и заторопился в дорогу, когда бригадир сказал ему: «Дядя Павье, не пойти ли тебе сегодня впереди стада? Эти места ты знаешь лучше нас. Посмотри, где нам сделать остановку на ночь». Но вот он медленно оторвал подбородок от посоха и, не поворачивая головы, произнес: — «Спустимся ниже». Пройдя шагов двадцать вниз по склону холма, старик остановился и посохом показал на землю. На серо-бурой почве четко виднелся большой оранжево-желтый круг, в котором ближе к краю, рядом с железным наконечником копья лежал как будто чуть вдавленный кем-то в почву нож без рукоятки. Он тускло блестел, ржавчины на нем не было. Вокруг кострища валялось десятка два пустых баночек из-под чая. То было место захоронения.
Из замшевого мешочка Павье достал сигарету, медленно размял ее пальцами и бережно положил возле кострища. Из уважения к старику то же самое сделал и я. Только после этого Павье закурил «Ароматные». Я же не отрывал взгляд от ножа, гладкого, блестящего, — так и хотелось дотронуться до него рукой. Старик, видимо, понял мое состояние, потому что, сделав несколько глубоких затяжек, повернул голову ко мне и сказал:
— Если хочешь, то возьми.
Голос его был тихий и почему-то дрожал. Я посмотрел на старика, пораженный сказанным: по обычаю чукчей вещи, оставленные на месте захоронения, никто не должен трогать, а тем более брать.
— Ты можешь… обменять… лежащий нож. — Голос Павье был уже не таким тихим, но все еще дрожал.
Моя правая рука невольно потянулась к поясу, дотронулась до кожаного чехольчика, в котором был нож — мой, перочинный, с вилкой и ложкой. Этим ножом я делал все: ел, колол, резал, строгал. Помню, после учебы в институте приехал я в село Ваеги навестить родных. Тогда и подарил мне старший брат этот ножик.
— Нет, не могу, — после долгого молчания тихо, но твердо сказал я.
Павье улыбнулся, обнажив ровные, чуть с желтизной, крепкие зубы, и пояснил:
— Не на этот, который у тебя на поясе, а на деревянный.
— Да? Можно?
— Можно, — ответил старик, подошел к кедровому стланику, обломал ветку и подал ее мне: — На, выстругай.
Я взял ветку, повертел в руках и, отойдя на несколько шагов от кострища, положил ее на землю. Когда же выпрямился, то увидел, что Павье стоял уже рядом со мной, указывая на что-то внизу у реки. По галечному берегу Маракваама шел вездеход — только теперь я уловил шум мотора. Мы спустились с возвышенности на ровное широкое место у реки. Здесь Павье остановился, подозвал меня и сказал:
— Видишь эти камни?
На травянистой почве небольшим кругом лежали гладкие, разной величины камни.
— На этом месте когда-то горел костер, тут стояла яранга, — пояснил старик. — А вон там, в нескольких шагах отсюда, — посохом указал он на другие камни, — была вторая. Тридцать лет назад здесь было наше стойбище.
Я подумал о том, как все это было давно, потому что камни уже наполовину скрылись в земле, а Павье словно только что явился из этих мест — помнит каждый кустик, каждый камень.
Между тем вездеход, сбавляя скорость, приближался к нам. Мы пошли навстречу. В пяти-шести шагах от нас машина остановилась. Сидевший за рычагами парень высунулся из кабины и обратился к Павье:
— Иван Григорьевич, где будем ночевать?
— Коо, не знаю. Может быть, здесь, как ты думаешь? — ответил Павье и посмотрел на холмик, откуда мы только что спустились, потом добавил: — Сухо, ровно, удобно. Все стадо уместится. И вода рядом, и дрова недалеко.
— Верно. Здесь хоть все лето живи. — Водитель выскочил из машины, подошел к нам и растянулся на траве, подложив руки под голову.
— Поди за дровами, — обратился Павье ко мне, — а мы поставим палатки.
В вечерней тишине у речки Маракваам негромко доносилось из «Спидолы»: «Миллион, миллион, миллион алых роз…» Но ни слова песни, ни приглушенные голоса людей — ничто не беспокоило животных, плотным полукругом лежащих недалеко от костра, вездехода и палаток. Потрескивая, горел костер, пожирая сухостой, на угольках стоял недопитый чайник. Возле огня, подогнув под себя ноги, сидел Павье и слегка покачивал головой в такт музыке, доносившейся из ближней палатки. Я подошел к нему.
— Что, не спится? — заметив меня, спросил он. Павье держал в руке гладко выструганную палочку толщиной в олений рог и длиною чуть больше ладони. На левом колене лежала тряпица. Из-под материи торчало что-то острое, железное. «Наверное, там нож», — почему-то подумалось.
— Не спится, — усаживаясь рядом, ответил я.
— Вот и мне не спится, — заворачивая деревяшку в тряпицу, сказал старик. Потом он осторожно сунул сверток в лежащий у ног вещевой мешок. В следующую минуту Павье слегка подался вперед, взял чайник и наполнил кружку. — Ух, какой черный! — с досадой произнес он и вылил содержимое чайника на землю, потом взял ведро с водой и продолжал: — Если тебе не спится и ты ничего не делаешь, значит, о чем-то думаешь. Кэйвэ, верно? В твои-то годы — бессонница! Не верю.
В это время покой белой ночи нарушило сначала одинокое, затем разноголосое звучное хорканье телят, увидев вставших оленух, они тут же подбегали к ним и, толкая друг друга, принимались торопливо сосать молоко. Бесконечные толчки головок в брюхо быстро надоедали матерям, и они, отойдя от своих детей, вслед за первыми оленями уходили от палаток. И вот уже не слышен плеск воды — олени перешли мелководную речку Маракваам. На противоположном берегу стадо замедлило ход и замотало головами над зеленью кустов и трав.
— Мы уходим, — выйдя из ближней палатки, сказали нам два молодых парня и на прощание помахали рукой.
Пастухи зашагали к стаду. Чайник наш давно закипел. Старик все смотрел, как паслись олени. На загорелом сухом морщинистом лице, в его глазах светилась улыбка. О чем он думал, я мог только догадываться. Наконец он заговорил.
— И ничего не делая, можно видеть полезное для себя, о чем-то думать. Вот ты… ты о чем сегодня думал весь вечер?
— О ноже, — ответил я.
— О ноже? О каком?
— О том, что на холме.
— А-а-а…
Я налил в кружки кипяток. Старик пил медленными глотками, шумно втягивая чай. Его лицо было спокойно, глубокие частые морщины у глаз и на лбу разгладились. Одни толстые губы, не отрываясь от кружки, чуть вытягивались при каждом глотке, да кружка в сухощавой руке все больше наклонялась по мере того, как она пустела и легчала.
«А он? О чем думает? Почему его голос вновь задрожал или мне показалось, когда разговор коснулся ножа?» — думал я, наблюдая за Павье.
— Стадо скрылось, — ставя пустую кружку на землю, вздохнул старик и погладил волосы от макушки вниз — они у него были совершенно седые.
Я посмотрел на речку. Пустынный берег под зеленым покрывалом тундры спокойно спал, и речка как будто остановилась в своем течении. За ними вдали синели распадки небольших сопок и холмов, очертания которых четко отделяли землю от серовато-светлого с голубизной неба. Тишь и гладь…
— Но оно вернется, — меж тем продолжал старик.
«Это и я знаю, что стадо вернется, — посмотрев на него, подумал я. — Только для чего он это говорит?»
— Вообще, в жизни многое возвращается, — не останавливался Павье. — Вот ты, к примеру, вернулся к нам, в тундру. Разве не так?
— Я приехал сюда в отпуск.
— Где родился, туда и потянуло, — заключил старик, потом спросил: — А почему один? Где семья?
— У меня нет семьи.
— Это плохо.
— Почему?
— Мой отец говорил, что у каждого человека должны быть работа, олени, здоровье и семья. Остальное приложится. А у тебя нет ни оленей, ни семьи.
— Будут.
— Знаю, будут. Хотя тебе олени ни к чему, мясо покупаешь в магазине. А жену найдешь.
— Но не здесь.
— Верно, у самих не хватает невест. Вот когда вернешься осенью в село…
— То начну учить твоего внука, Иван Григорьевич, — подхватил я.
— Ге-ге-ге-ге, — засмеялся он, достал «Ароматные», прикурил от костра сигарету и как ни в чем не бывало сказал: — Мы с тобой делаем одну и ту же работу — учим, воспитываем. Я — здесь, ты — в селе. Так?
— И-и. Да.
— Но я недоволен тобой, — неожиданно заметил Павье.
— Это… как понимать?
— Мой сын Сергей зимой был в интернате и пытался разговаривать со своим сыном — моим внуком — на родном языке. Не получилось. Плохо ты учишь чукотскому языку, учитель, — посмотрел прямо мне в глаза старик. Помолчав, продолжал: — Я доволен, что забрал в свое время сына сразу после восьмого класса в бригаду. А то он начал было забывать свой язык. И внука каждое лето буду сам растить и воспитывать в тундре. Со следующего года, — заключил он.
— После третьего класса?
— Именно. Сергей говорит, что в школе учат чукотскому языку до четвертого класса. Верно?
— Да, это так.
— Какие же они будут оленеводы без знания родного языка?
— Можно и на русском изъясняться, — вставил я.
— А я по-русски плохо говорю, — парировал старик, — не сумею я внуку объяснить, что есть олень.
Я молчал.
— Если молодой оленевод плохо говорит на своем родном языке, — рассуждал Павье, — он еще, может, поймет, что такое кааны — олень, но уже не поймет, что такое ыскэку — бесплодная важенка, или ванкаскор — двухгодовалая важенка, или эквэв — левый ездовой олень. Нет, только я сумею научить внука быть оленным человеком, — твердо сказал мой собеседник.
Я подумал, почему я сам свободно общаюсь с оленеводами на своем языке? Наверное, потому что до семи лет рос в яранге родителей, а летом проводил каникулы в тундре. Правда, многому я не научился. Например, делать нарты. Но это и необязательно, ведь я — учитель, а не пастух, которому нужно уметь все… А знают ли нынешние молодые оленеводы, как и из чего делают нарты? Не уверен.
Я прилег возле Павье. Задумался, вспомнил детство. Закрыл глаза и как наяву увидел маму. Вот она наклонилась надо мной… Я вижу ее овальное загорелое лицо… Две линии татуировки на носу, на лбу крестики, на щеках линии — тоже татуировка. Полные губы шепчут мне: «Успокойся, закрой глазки и спи. Твой медведь давным-давно ушел далеко-далеко…» Я помню тот день. Было мне ровно семь лет. Я собирал в тундре шикшу. Старался не уходить от яранги. Как оказался у речки, не заметил. Вдруг слышу, в зарослях ивняка что-то хрустнуло. С перепугу я бросил на землю кружку с ягодами и что есть силы побежал к стойбищу. В пологе натянул на себя несколько оленьих шкур. Весь сжался, стараясь не дышать, и прислушивался к каждому шороху. В это время слышу: «Что с тобой?» Я с трудом произнес: «Кэй… кэй… кэйнын. Медведь» — и открыл глаза. Это мама наклонилась надо мной, приподняв у изголовья шкуры.
А через несколько дней она провожала меня первый раз в школу. Мама присела на корточки возле яранги и долго смотрела, как взрослые уводили нас все дальше и дальше от родных мест. На повороте, где кончалось ровное место, тропа уходила за сопку. Там я оглянулся. Возле яранги виднелась маленькая точка. «Моя мама», — прошептал я и тут же как будто услышал ее напутственные слова: «Кылетцын, Эрынкукэй. Иди же, мой маленький Эрынку». Эрынку — это мое прозвище, которым мама ласково называла меня, и означает оно «лицом продолговатый». Когда в школе дали мне русское имя, это прозвище стало моей фамилией. Думал ли я тогда, что вижу маму в последний раз? Нет. Но было жалко оставлять ее. А она, наверное, чувствовала, что скоро умрет и, может быть, уже тогда мысленно прощалась со мной, потому и долго провожала взглядом.
В ту зиму приехал из тундры мой старший брат и сказал, что мама уехала навсегда, умчалась на оленях к нашему отцу. Сначала я не понял смысл сказанного, потом подумал: «Значит, и она больше не вернется к нам, как отец, который ушел к верхним людям, когда мне не было еще и года». Потом я много раз во время школьных каникул возвращался в тундру к брату. Несмотря на его заботы, мне порою так хотелось услышать родной голос матери, слово, доброе и ласковое. Но я слышал его только во сне. С тех пор прошло много лет, а будто все это было вчера… «Может быть, прав старик, может, что-то и возвращается к жизни?» — с этой мыслью я заснул у костра возле Павье.
Утром он разбудил меня. Когда я сел, он протянул мне кусок вареного мяса, потом блестящий нож и сказал:
— Возьми его. Это тебе мой подарок.
Я взял нож и ощутил тяжесть стали. И тут мои руки дрогнули, молодые, крепкие руки. Я держал точно такой же нож, какой лежал на холме, но с рукояткой… «Неужели Павье нарушил неписаный закон чукчей — взял с кострища нож умершего? — удивленно подумал я. — Или он отдал свой, точно такой же, надеясь, что еще не скоро умрет и нож для иного мира ему пока не нужен?» Я до сих пор не знаю этого.
В тот день стадо гнали мы с Павье. Когда олени успокоились в пойме речки, богатой кормом, старик остановился. Он повернулся к тому месту, откуда перекочевали, и тихо сказал:
— Там, на холме, похоронен мой отец. Теперь только через год вернусь к нему.
…Павье давно ушел вперед, а я все стоял и смотрел на тот холм. Стоял и думал: «Где-то, на одном из таких холмов необозримой тундры, покоится прах и моей матери. Но увижу ли я когда-нибудь то место?»