Чэриктэ
Утром, пока отец сидел и разговаривал со стариком бабушки Нюры, в дом все приходили и приходили люди! Они садились пить чай, слушали отца, задавали изредка вопросы. Потом вошел старенький эвенк, и, как только он переступил порог, отец узнал его:
– Э! Чэриктэ! Какое небо послало тебя?
– Здравствуй, здравствуй, – ответил старик и присел к столу. – Видишь, жив я еще, носят меня ноги.
Был он худ и почему-то бледен, как будто лицо его не обвевали таежные ветры и давно не грело солнце. Даже зимой, когда солнце не греет и не покрывает загаром лица эвенков, у стариков они бывают темными, потому что ветры тоже оставляют свой след на лицах. А этот старик был не просто белым, а каким-то совсем-совсем бледным.
– Вернулся я, сынок, – сказал Чэриктэ. – И оттуда дорога назад находится, – и замолчал.
Я не могла понять, откуда это – «оттуда».
Старик поговорил с отцом, потом вдруг сказал:
– Умереть хочу в своих местах, поеду с тобой. Ты знать должен, что по крови я тебе родственник. Старые законы, конечно, помнишь, не бросишь меня...
– Что ж, так лучше будет, – ответил отец. – Еще никто не умер оттого, что воспитал сироту или обогрел старика. Одежду бы тебе другую, – отец посмотрел на его стоптанные валенки. И только тут я догадалась, что сразу смутило меня в этом человеке: старики никогда не носят валенки, они ведь трут ноги, непривычны для них. Да еще и одет он был в старую фуфайку.
– Старуха, – позвал старик бабушки Нюры, – ну-ка достань мои новые унты.
Бабушка принесла унты и отдала их Чэриктэ.
– Наконец-то мои ноги будут обуты в настоящую обувь, – обрадовался тот.
Утром Чэриктэ отправился с нами на табор.
– Нюра отдала мне двух своих оленей, – сказал он. – Она ведь двоюродная сестра моей жены. Но не дождалась меня жена, умерла...
Он шел с нами и радовался как ребенок, это удивляло меня. День был солнечный, и старик все поглядывал на солнце и что-то шептал. Наконец, я расслышала:
– Мать-богиня, Айихит-эни, не дала ты погибнуть мне. Ходят, ходят еще мои ноги по своей земле. – Потом он остановился и сказал отцу: – Идите, я приду. Мне надо с родной землей поздороваться.
Когда мы пришли в палатку и затопили печь, я спросила:
– Почему ему нужно здороваться с землей? Он что, откуда-то издалека приехал?
– Чэриктэ много лет сидел в тюрьме, – сказал отец. – Но он хороший человек. Ты называй его авусом, двоюродный дядя он тебе. Шаманом был, вот в чем дело, сильным шаманом считался. Многих от болезней спас. Когда мне было лет четырнадцать-пятнадцать, нога моя разболелась, не могу ходить, кость внутри гноиться стала. Теперь-то я знаю, что это был туберкулез костей. Потому и хромаю сейчас, что больная нога хуже росла, короче правой потом стала. Кочевали мы тогда по югу Якутии, далеко от своих мест ушли. Ну и разболелся я. Нога распухла, ходить не могу, боль такая, что сил нет терпеть. Видит отец, дед-то ваш, дело совсем плохо. Решил везти меня на оленях на прииск Лебединый, там больница была. Привез, положили меня в больницу. Отец-то по-русски хорошо знал, с людьми умел разговаривать, уважали его. Ну, положили меня, значит. А какая там больница-то тогда была? Барак, топчаны деревянные, фельдшер есть. Перебинтовали ногу мне, чем-то намазали вроде. Отец уехал, но недалеко стоят. Знаю, наведываться будет, рядом где-нибудь кочевать, пока я не поправлюсь. Ну, лежу я в больнице, а нога все хуже и хуже. А что я, пацан, по-русски совсем почти не знаю, боюсь всего. Никто не подходит ко мне, бинты никто не меняет, лежу сам по себе. Совсем мне плохо стало; не помню даже, сколько дней прошло, ел ли я, не ел ли – ничего не помню. Жар у меня, нога болит, сознание теряю. Потом очнулся – отец приехал. Я и говорю ему: «Отвези меня домой, просто так лежу, не ем, не пью, ничего с ногой не могут сделать. Возьми меня отсюда, – прошу его. – Как при тебе перевязали ногу, так с тех пор никто и не развязывал, не смотрел».
Пошел отец к фельдшеру, слышу, ругается с ним, громко ругается. Что он там говорил, не знаю, слышу только, что кричит, бранится. Взял меня отец, засунул в меховой спальный мешок и повез опять в тайгу. А я всю дорогу плачу, нога болит, нет сил терпеть, едем-то на нартах, – где тряхнет, так хоть умирай совсем. И повез меня отец к Чэриктэ, – хорошо, что знал, где тот кочует.
Сколько дней ехали, не знаю, потому что часто сознание терял. Приехали. Занесли меня в палатку. Посмотрел Чэриктэ, нож взял, наточил его хорошо, а нога моя словно чурка стала. Нагрел нож на огне да в двух местах надрезал, проткнул ногу. Жена Чэриктэ голову мою крепко держит, сын его руки мои назад заломил и тоже так держит, что и не шевельнуться мне, не то что вырваться. Даже и боли-то сильно не ощутил. Как проткнул, так в таз и полился гной. Осень-то была хорошая, все тогда белковали удачно. Достал Чэриктэ беличью шкурку, прямо с мылом ее помыл, хорошо ополоснул, потом наложил на раны внутренней стороной. И я тут заснул, так крепко спал, что проснулся лишь через сутки или больше. Легче мне сразу стало, вот и уснул. Вот так и стал поправляться. Когда перебинтовывает он ногу мне, смотрю – две дыры в ноге, прямо ямищи целые. Постепенно так и поднялся. Каждый день Чэриктэ заставлял меня выпивать три кружки отвара из сосновых верхушек и стланика. Густой, горький такой отвар получается, но я пил. Три кружки в день выпивал. Гной весь выходить начал, а потом и вовсе перестал идти, затянулись раны, стал я на костылях ходить. Месяц прошел, и я поправился. Когда разъехались, то Чэриктэ велел мне еще несколько месяцев пить такой отвар. И сказал: «Если с остатками гноя кусочек кости выйдет, найди сухую лиственницу-нынну и вбей этот кусочек в дерево, с ним совсем уйдет твоя болезнь».
Но кусочка кости так и не было, а я совсем выздоровел. Вылечил он меня. Теперь хоть и хромой, но живу. Да и неплохо живу. Потом я так привык пить этот отвар, что как только остановимся, так я сразу бегу верхушечки сосенок ломать, варю себе. Когда Чэриктэ лечил меня, то вечером, конечно, шаманил, пел. Тетку твою Секак тоже так вылечил. Родила она ребенка, потом грудь одна у нее как камень стала, тоже распухла, гноем наполнилась. Так он и ее вылечил. Ну а когда лечит, потом шаманит, конечно.
Люди-то всякие, когда болеют, – идут к нему, а как поправятся, так забудут поблагодарить, наоборот, некоторые еще и расскажут, что он шаманил да лечил их. Стали в суд на него писать, что шаманит он. Когда хотели забрать у Чэриктэ бубен да одежду шаманскую, не отдавал он, поругался даже с прокурором, вот и посадили его на три года сначала.
Он после этих трех лет вернулся. Совсем без оленей остался, пешком охотился. А тогда диких оленей много было, осенью приходили в стадо во время гона. И сказали всем пастухам, что надо их пристреливать, чтоб оленята дикие не рождались. Олененок от дикаря всегда диким бывает, все равно из стада уходит. Ну и отстреливали, все это знали. И Чэриктэ знал. Однажды осенью, во время гона, в стадо, которое пас Марков Васетка, дикие пришли. Чэриктэ там был, убил он восемь дикарей. Если б знал, что дальше будет, то сохранил бы рога. Дикого оленя по рогам эвенк сразу отличает. А он бросил их. Васетка написал на него донос, что не диких оленей Чэриктэ убил, а колхозных. Опять судили его, сказали, что вредитель он, шаман и враг народа. Чэриктэ-то неграмотный, ничего так и не доказал, Васетке поверили. Вот с того времени до сей поры где-то в тюрьме сидел. Но опять вернулся, только стариком уж. Специально рассказываю тебе, чтоб знала, – не всегда человек свою правоту доказать может. Земля, она всех выдерживает, всех носит. И ноги хорошего по ней ступают, и ноги подлеца ходят. И говорят: вор, обманщик, подлец – все они дольше живут. Потому что, совершая подлости, крадут здоровье хороших людей. Этим себе и жизнь продлевают. Жизнь сложная, дочка. Грамотному человеку легче, он законы знает и себя защитить может, – закончил отец.
Чэриктэ пришел только к вечеру. На другой день мы не поехали домой, потому что ждали, когда приведут оленей старику. Те олени, что подарила ему бабушка Нюра, были километрах в двадцати от поселка у какого-то пастуха. Через день бабушка Нюра со своим стариком привели упряжку. Мы распрощались с ними и поехали. У бабушки Нюры и ее старика, когда они расставались с нами, странно замигали глаза, и я поняла, что им хочется плакать. Мы уехали, а они еще долго стояли у почти потухшего костра. Так и остались в моей памяти: затухающий костер, воткнутые в землю и теперь сиротливо оставленные шесты на месте, где стояла наша палатка. И два стареньких человека, глядящие нам вслед. Что-то сжало мне горло, и я все не могла сглотнуть этот комок. И в груди сильно давило, и тогда в первый раз я узнала, где находится у меня сердце. Я ощутила его, сама не знаю как, но поняла, что это сердце так дает о себе знать.
