Пергерла бухънаби
Дусмала декIси махли
КъухIкадизахъурлирав?
Кьисматла кьяркьси бяхъли
ХIуша цундухъахъирав?
ГердикIахъули нургъби
ЦIумдикIес хIядурлирав,
УргIебси кьисматличи
КьабулхIедикилирав?
ТалихIли ва игъбарли
Жявлил дархьдатурлирав,
ВегI агарси цIуръаван,
Марли, цункадухъирав?
ХIушала излумани
Нура цIумрикIахъулра,
Дарданар дугурбазир
Даим хIерусулира.
Мурт саррил хIуша ВатIа
ЧIумаси къакъбяхъ сарри,
ВяшкадикIулрав гьанна
Хъаряхъили гIяйсначи?
Духути ва малхIямти,
Духънаби хIялагарти,
Шарабли урунж кьяйда
Дарданани дицIибти.
ХIябилра мешулира
Гьанна хIуша хъяшначи,
ХIял битIи геркавхъунси
Вамсурси гьункьяличи.
Старик
Застыв, как незыблемый камень,
Обветренный камень гранит,
На шумном всегда годекане*
Старик молчаливый сидит.
Морщин неразборчивый почерк
Чело его избороздил.
Сынов своих старших и дочек
Давно уже дед пережил.
Сидит в гимнастерке линялой,
На посох ладони сложив,
Как будто бы смерть обвиняет
За то, что здоров он и жив.
Глаза его застланы влагой,
Но лихо под буркой горят
Простая медаль «За отвагу»
И славных «Георгиев» ряд.
Сидит молчаливый свидетель
Двух огненных бурь мировых...
А рядом аульские дети
Гарцуют на палках своих.
Пластмассовым машут оружьем
И пыль поднимают столбом,
Пока их не кликнут на ужин
Усталые матери в дом,
А хмурый старик не уходит,
Сидит он в сгустившейся мгле
И посохом медленно водит
По бурой родимой земле.
А что он там пишет —
Не знаю, мудрец-аксакал нелюдим...
Я с крыши своей наблюдаю
С тоскою щемящей за ним.
О, как бы понять я хотела
Арабские те письмена!..
И, может быть, жизнь до предела
Вдруг стала проста и ясна.
Но тайна останется тайной...
Молчание старец хранит,
Как будто бы на годекане
Он сам превратился в гранит.
* Годекан — сельская площадь, место общинного схода.
