Шăранса та пĕтми…
Калав
Шатăр-шатăр-шатăр! Ах, мĕскер ку? Танк килет-им? Çук, кăмака. Кăмака! Танк евĕр шатăртаттарса шăвать. Мăрйине малалла тĕлленĕ. Пĕтĕм пÿрт ăш-чикки кисренет, урай хăмисем лăчăрăлса юлаççĕ ун хыççăн. Чарăнчĕ. Мăрйине ун еннелле лайăхрах тĕллерĕ. Сехри хăпса тухса кайрĕ Арçинттин. Кăшкăрас — сас тухмасть, шуса тарас — ал-ура хускалмасть. Вăл вара тĕллет, тĕллет… Акă хуп! турĕ те мăрьере — Арçинтти йăлт шĕл кăвар айне пулчĕ. Хыпса илмерĕ вăл. Майĕпен-майĕпен шăрана пуçларĕ. Тăхлан пек шăранать, ирĕлет, шĕвелет. Хурах кăшкăрать Арçинтти — никам та илтмест…
— Атте, аттеçĕм, — çепĕççĕн силлерĕ Ульяна асаплăн кăшкăрса турткаланакан ашшĕне.
Хĕрĕн сассипе çеç вăранчĕ Арçинтти. Вăрансассăн та тÿрех тăн çавăрса илеймерĕ. Ульяна темскер калать, вăл вара нимĕн те ăнланмасть.
— Усал тĕлĕк куртăн-и тетĕп?
— Ах…а…
— Атте, вĕри яшка çи-ха, анчах пĕçертĕм.
— Пачах çиес килмест-çке…
— Ик кашăк та пулин сып ĕнтĕ. Миçе кун нимĕн те çиместĕн. Çи, вăй кĕтĕр кăштах.
— Манăн ĕнтĕ пĕтнĕ вăй кĕресси…
— Ун пек ан кала-ха, атте. Самайланăн ак. Тульăк çи-ха эс. Пĕр-ик кашăк та пулин сып.
Ульяна шурса, типсе кайнă ашшĕне минтерне тÿрлетсе çÿлерех вырттарчĕ те вырăн хĕррине ларчĕ. Вара пĕчĕк ачана çитернĕ пек вĕри яшка сыптара пуçларĕ: пĕрре,иккĕ, виççĕ…
— Ах, Ульяна, анмасть урăх. Пултаримас. Ан та сĕн.
— Ну юрĕ, атте, — тути хĕррисене, шур сухалне таса тутăрпа шăлса ячĕ унне хĕрĕ, — енчен те çиессÿ килсе кайсан е мĕн те пулин кирлĕ пулсан кала эс мана. Юрĕ-и? Эп халь урай çумашкăн шыв ăсма тухап. Халех кĕреп…
Чĕвĕл-чĕвĕл, чĕвĕл-чĕвĕл чĕвĕлтетет çапла ир пуçласа каçчен кĕçĕн хĕрĕ. Сылтăм енчен паралич çапнă Арçинттишĕн вара хĕрĕн кашни ăшă сăмахĕ, кашни йăл кулли питрен çутăлтара-çутăлтара янăн туйăнать.
«Ах-х! Лучшĕ çапса ятăрччĕ. Кашни апат кашăкне сăмахласа антарса ятăрччĕ. „А! Сăпкари ача чухне кирлĕ пулмарăм! Тин çеç хутса кăларнă кăмакана пăрахса вĕлересшĕн пултăн мана. Халь эпех кирлĕ-и? Ăçта халь сан ытти сакăр ачу? Ăçта чи юратнă ывăлу?! Пĕри те çук. Ме! Кÿп! Çăт!“ — тесе ма кăшкăрмасть-ши пĕрех хутчен. Хăть сиввĕн пăхтăрччĕ-çке. Çĕр хут, пин хут çăмăлрах пулĕччĕ Арçинттие. Çук-çке — чĕвĕл-чĕвĕл, ку кирлĕ мар-и, атте, аттеçĕм… Пĕр сив сăмах та пулин кала штуль», — çав тери асапланчĕ ват çын. Унăн чĕри вырăнне пĕр йĕкĕр ывăç шĕл кăвар сапнă тейĕн. Чăтма çук пĕçертет, ирĕлтерет пĕтĕм кĕлеткене. Ÿкĕнтерет тата… Мĕн-ха, мĕн-ха вăл? Совесть темелле-ши ăна?
Ăс-тăнĕ Арçинттин пăтранса килчĕ (питĕ пăлханнă чух юлашки вăхăтра час-часах пулкалама пуçларĕ çапла). Пăтранса килчĕ те, куç умне темле хура ĕмĕлкесем тухса тăчĕç. Кĕç алла-аллăн тытăнса Арçинтти вырăнĕ тавра ташласа çаврăнма пуçларĕç. Авкаланаççĕ, хуçкаланаççĕ… Акă Арçинтти хăй те мар ĕнтĕ — сăвай юпи вăл халĕ. Хура ĕмĕлкесем шур кăмакана тавралла ярса илчĕç те Арççинттие çĕр ăшне шалах çапса кĕртеççĕ.
Сăвай, сăвай, тÿрех лар,
Çĕр тĕпнелле анчах пар!
Пире тукмак нимех мар, —
Пĕррех йăтар та пĕррех çапар!
Ай — пĕрре!
Хай — иккĕ!
Çи — виççĕ!
Хей — çитрĕ!
— Ак эп çитрĕм те, атте. Кичем пулмарĕ-и? Ме-ха, аттеçĕм, пан улми çи. Чĕр япала ăш-чике уçать вăл. Эп халĕ тусан шăлса тухам-ха. Атту сана сывлама йывăр пуль, — каллех чĕвĕлтетме пуçларĕ шыв витрипе çитсе кĕнĕ хĕрĕ. — Ай çанталăкĕ, атте, паян шутсăр капăр. Сана тула йăтса тухас килет те манăн. Кăмăл пур-ши? Кăмăлу пулсан эп пĕр-ик çынна чĕнсе килĕп. Юрĕ-и, атте?
— Çук…Çук! Кирлĕ мар. Кунтах выртап, — аран сăмах хушрĕ Арçинтти, хĕрĕ чĕннипе тăн пырса кĕнĕскер.
— Хăвăн ирĕкÿ-çке, атте. Вăйпах пусахламастăп апла.
Калаçнă май хыпкаланать кăна Ульяна. Ăшша пиçнипе пит çăмартисем хĕрелсе кайнă та, ытти чух сылтăм енче самай палăракан çĕвĕк вырăн та ытла куçа ÿкмерĕ. Тахçан, алри ача чух, кăмакара пиçсе кайнăран юлнă çав çĕвĕк-пĕрмеленчĕк пулмасан чипер сăн-питпех пулмалла хĕрĕ. Капла пăхсан — хитрех мар вăл. Тен, çавăнпах пуль çемье те çавăраймарĕ, телейне тупаймарĕ. Кулли хитре вара ун. Пĕрре кулсанах чуна ăшăтса ярать. Куç хÿрипе кăна пулин те, тимлĕн сăнарĕ ĕçлекенскере ашшĕ.
«Тĕлĕнмелле. Хăçан ÿссе çитĕнчĕ-ха вăл? Нихăçан та асăрхаман ăна çавăн чухлĕ ача çинче. Те пулнă вăл, те пулман. Хĕл иртнĕ, çу çитнĕ, çул иртнĕ… Нихăçан та: „Хĕрĕм, ачам, кил-ха, юратам”, — тесе ачашламан, ĕмĕрне те чĕрçи çине лартса утьăкка сиктермен. Пĕр-пĕр çĕнĕ япала илсе панине те астумасть Арçинтти. Ялан аслă хĕрĕсенчен юлнă кĕпе-йĕм лекетчĕ. Çапах ÿпкев сăмахĕ тухман Ульянăран. „Миçе илтĕн-ха паян шкулта?“ — тесе те ыйтман. Кĕçĕн ачи çĕр çинче пуррипе çукки пирки интересленмен. Мĕн тăвас тен, арăмĕ йывăр çын чухнех хирĕçчĕ Арçинтти: çураттарасшăн марччĕ. „Мĕне кирлĕ ун чухлĕ ача, ахаль те пÿрт тулли“, — терĕ. Çуратсан вара хĕрлĕ чăмакка çине йĕрĕнчĕклĕн пăхрĕ те: „Хĕр. Хăть ывăл пулсан татахчĕ, тĕпкĕчĕ пулатчĕ“, — тесе хучĕ. Алла та илмерĕ пепкине ун чух, кайран та тытман. „Хĕрĕм, хĕрĕмçĕм“, — тесе каланă-ши? Пулман ун пекки», — аса илчĕ, шухăшларĕ, намăсланчĕ вăл. Темиçе пин ванчăк пулса сирпĕнсе-вакланса каясла намăсланчĕ…
— Хĕрĕм, хĕрĕмçĕм, — пăшăлтатрĕ ун тути, куçĕ шывланчĕ.
— Атте, эс темскер каларăн-и? — ыйтуллăн пăхрĕ Ульяна урайне çуса алăк патне çитнĕскер.
Арçинтти татах тем каласшăнччĕ, çăварне те уçнăччĕ, анчах чĕнмерĕ.
— Çук, нимĕн те, — терĕ çеç.
— Эп, атте, сан вырăн таврашне улăштарасшăн-ха. Тата таса кĕпе-йĕм тăхăнтартасшăн, час кĕреп эп.
— Çук! Çук. Вăл… мĕн мар, — ăнлантарасшăнччĕ. Анчах Арçинтти сăмах хушиччен Ульяна тухса та вĕçтерчĕ.
Чирлĕ çын пĕр тĕлелле пушă куçпа пăхса выртрĕ. Эх, мĕн тери йăлăхтарчĕ ăна çапла ним тумасăр выртма. Уйăх иртрĕ ĕнтĕ ăна паралич çапни. Çак вăхăтра сывалса тăрас пулсан-и — пĕр шухăшласа тăмасăрах тухса утĕччĕ тĕнче хĕрне çитиччен. Май çук çав. Çак пÿлĕмрех çак кăмака çине ир пуçласа каçчен пăхса выртмалла. Кăмака… Мĕнле курас килмест ăна Арçинттин. Куçа уçсан та, куçа хупсан та умра — кăмака. Тĕлĕкĕнче, ĕмĕтĕнче миçе хут тимĕр лумпала аркатса тăкман-ши ăна Арçинтти? Анчах вăранса каять те, тăна пырса кĕрет те — каллех кăмака. Акă халĕ те куç умĕнче — вăлах. Шĕл кăвар купи тĕлкĕшет ун çати çинче — шĕл кăварне Ульяна çăкăр хывиччен унта туртса хунă ĕнтĕ. Кăвар. Çиелтен пăхсан сÿннĕ пек те вăл, сивĕннĕ пек хушăран, анчах кур эсĕ ăна: йăл çиçсе илет хĕлхем хушăран. Хăçанах хутса кăларнă-ха ăна, вăл пур — шăранса пĕтме шутламасть те. Кашни хĕм-хĕлхем йăл çиçсе илмессерен Арçинтти кĕлеткине вут хыптарать, çунтарать. Хăçан пĕтет-ши ку тамăк пĕрех хут?
Ах, паçăр хĕрĕ тула илсе тухса вырттарап тенĕ чухне мĕн тери тухасси килчĕ Арçинттин. Çапах килĕшмерĕ вăл. Пĕрре — çынсене чăрмантарасшăн пулмарĕ, тепре — унтан та йывăртараххи — каллех хĕрĕн ырă ĕçĕ чĕрине çунтарасран хăрарĕ. Ун вырăнне кунтах, пÿлĕмре, хĕвел курмасăр, уçă сывлăшпа сывламасăр выртĕ вăл. Çапла асапланса кăшт та пулин çылăхне каçарайĕ-ши? Ма çĕрсе, йÿçсе каймасть-ши пĕрех хутчен? Çук-çке, Ульяна ун айне ачанне улăштарнă пек çуса-тасатса тăрать. Пурне те чăтма пулать. Анчах çакăнтан йывăрри çук Арçинттишĕн. Çавăнпа мĕн май пур таран сахалтарах ĕçме-çиме тăрăшать вăл. Типсе-хăрса вилесси çак намăспа танлаштарсан ырлăх евĕр халь уншăн. Çара кĕлетке курăннăшăн вăтанмасть Арçинтти. Ульяна çак ĕçе пĕр йĕрĕнмесĕр, пĕр ÿпкелешмесĕр пурнăçласа ăна чи хăватлă, унтан ытла май та çук тавăрупа тавăрать пек. Усалшăн — ырăпа. Ăна, çакнашкал чăтма çук тавăрăва, Арçинтти чун-чĕрипе çеç мар, кашни сыппипе, кĕлеткин кашни пайĕпе туять. Мĕншĕн чун тухмасть-ши? Ăçта вăл Çавалли?
Куççуль пыр тĕпне капланчĕ чирлĕ çыннăн. Çăварĕ типсе килнĕрен хĕрĕ паçăр тыттарса хăварнă пан улми çыртма тăчĕ. Анчах çыртаймарĕ. Çимĕçĕ çине кăн-н пăхрĕ те чунĕпе пăлханса кайрĕ. Ĕмĕрне ирттерчĕ Арçинтти пурăнса, çапах çĕрте йăваланса выртакан, хăш чух урапа таптаса иртекен ахаль пан улмиех çак таранах илемлĕ пуласса нихăçан та тĕсемен.
Алри çимĕçне куç умнерех тытса майĕпен çавăра-çавăра пăхрĕ. Кашни хĕрлĕ, шупка йăрăмне, хурт шăтарнă вырăна ĕмĕрлĕх асра хăварас тенĕ пек тимлĕн сăнарĕ. Шăршласа пăхрĕ. Çук, хал çитереймерĕ вăл çакнашкал илеме пĕтерме…
Вилес умĕн хаксем улшăнаççĕ пулас. Малтан ниме тăман пуш япала самантрах питĕ пĕлтерĕшлĕ пулса каять. Пурнăç тĕллевĕ вырăнне хурса пурăнни вара çĕрти çÿпĕ тĕшне тăрса юлать.
Тĕлĕнсе каймалла: халĕ тата пурнăç калама çук хитрен курăнса кайрĕ Арçинттие. Пуçне аран çеç, вăйсăррăн пăрса хирĕçле чÿречерен тинкерчĕ. (Ăна Ульяна уç сывлăш кĕтĕр тесе уçса хурать.) Ват çын куçĕ витĕрех мар пулин те, йывăç тăрринчи тÿпе сенкерне самаях уйăрчĕ. Çуркуннепе шыв сиккисенче пухăнса тăракан çемçе кăпăк пек пĕлĕт татăккисем юхса-юхса иртеççĕ унта хушăран.
Ак пĕр тăрмаланчăк сала кайăк чÿрече янаххи çине пырса ларчĕ. Чвик-чвик текелесе, çимелли шыраса пуль-и, сиккелерĕ. Кĕç ун çине пăхакан куçа асăрхарĕ те пăр-р вĕçсе кайрĕ.
«Ан кай, ан кай», — тилмĕрчĕ ăшĕнче Арçинтти.
Нивушлĕ ĕмĕрне путлĕ кайăк шутне кĕртмен сала кайăк та çавăн пек хитре пулма пултарать? Мĕнле асăрхаман вăл ăна нихçан та? Ма сывă мар-ши Арçинтти, ма пурнăçне çĕнĕрен пуçлама май çук-ши? Ир пуçласа каçчен çак сенкер тÿпене, çак кайăк çине пăхса ларĕччĕ. Ульяна хĕрне ал çинче йăтса çÿрĕччĕ.
Нивушлĕ вара вăл урăх нихçан та ку çĕр çинче пулаймĕ, çак çут çанталăка кураймĕ? Юр вĕçтернине, çумăр çунине, аслати авăтнине… Нивушлĕ — нихăçан та? (Вилĕмĕ ĕнтĕ питĕ çывăх. Паян-и, ыран-и — чунĕ сисет). Пулмĕ Арçинтти урăх нихăçан та çак çĕр çинче.
Çапла шутласа выртаканскер сасартăк шутсăр хăраса кайрĕ, куççульпех макăрса ячĕ: вилес килмест. Вилес килмест… Ăçта кайса кĕмелле? Пурăнса йăлăхтарчĕ — вилес те килмест…
Куççуль капланнипе умри япаласем шыв айĕнче куçа уçнă чухнехи евĕр курăнма пуçларĕç. Шур кăмака тĕксĕмленчĕ.Тĕтреленсе пычĕ-пычĕ те пысăк пăравус пулах тăчĕ. У-у-ух, у-ху-хух! янраттарса ячĕ хăлха çурасла. Хыççăн чăш-тик! чăш-тик! тутарса Арçинтти çинех килме пуçларĕ. Ак çитет! Таптать! Вĕлерет! упаленет Арçинтти, хырăмпа шăвать. Ухлатать, чашлатать шур пăравус, ик айккипе шĕл кăвар сапать… Çитрĕ! Çитрĕ!
Шалт турĕ таçта. Çак сасăпа тăна кĕчĕ Арçинтти. Пÿрт ум алăкĕ уçăлса хупăнчĕ пулас: çынсем калаçса кĕни те илтĕнет. Эй, мухтав Турра, мухтав! Чăн мар иккен.
— Чим-ха, шăпрах эс, Валер пичу, çывăрать пулас атте, — терĕ таса кĕпе-йĕм, вырăн тавраш йăтса кĕрекен хĕр.
— Апла тепĕр чух килес-шим?
— Çу-ук, çывăрмас эп. Ан к-кай… — вăйсăррăн сăмах хушрĕ Арçинтти.
— Атте, атте, теп, сан кĕпÿ-йĕмна улăштарас-ха Валер пичу пур чухне. Хуралса та çитрĕç пуль.
— Кирлĕ мар, кирлĕ мар, Ульяна. Анчах улăштарнăччĕ-çке. Суха туман вĕт.
— Суха туман тен. Лачкам тарланă ху, шыва чиксе кăларнă пек. Атя, атя улăштарап.
Кÿршĕ пулăшнипе пĕр каланă ĕçне турĕ-турех: ашшĕн çири кĕпи-йĕмне хывса илсе урăххине тăхăнтартрĕ, вырăн таврашне те çĕнĕрен сарчĕ. Хыççăн лаçа тухса пылпа сĕт, çемçе кулач илсе кĕчĕ. Юри вăрçанçи туса выртакан çынна пĕчĕк кашăкпа сыптарма пуçларĕ.
— Ну, атте, мĕнле япала ку? Ним те çиместĕн?
— Çук, анмасть…
— Атя, атя тепĕр кашăк сып. Ну, тепре кăна. Вă-ăт… Ак çакна сып та, атте, вара урăх сĕнместĕп.
— Тем тусан та урăх пултаримас.
— Кулачне çырт-ха, çемçе вăл.
«Кăмакара пиçнĕ», — вĕлтлетрĕ шухăш пуçĕнче ват çыннăн, вара нимĕн те чĕнмерĕ, пуçне сулса çеç хирĕçлерĕ.
— Ну, аттеçĕм, эппин, сĕтне тепĕр кашăк сып.
Çапла «вăрçкаласа» Ульяна ашшĕне пĕр çур стакан енне сĕтне ĕçтерчĕ те:
— Вăт маттур! Халĕ эп тухам-ха, япала çума каятăп. Эсĕр Валер пичупа калаçкаласа ларăр, — тесе тухса вĕлкĕштерчĕ.
Пĕр хушă Арçинтти те, ăна хирĕçле пукан çинче ларакан Валер та сăмах хушмарĕç. Унтан шăплăха кÿршĕ хускатрĕ:
— Эп пăхап-пăхап та — ачусенчен сана Ульяна пек пăхаканни пулмарĕ. Çĕрĕн-кунĕн пулăшать: вутти-шанкине хĕр пуçăн таçтан кÿрсе килет, анкартинче тăрмашать, япала çăвать. Халĕ те кашни ачиех эс чирленине пĕлет, телеграмма янă — çапах килсе курнаканни пулмарĕ тем. Аслă ывăлу хуть, чи юратни, ялта пурнаканни, килкелесе каять-и?
— Каять… пенси укçи илме… Иртнинче парасшăн пулмарăм. Ÿсĕрскер тăна çухатиччен хĕнесе хăварчĕ. Такки ураланаймарăм çавăнтан, — йывăррăн калаçрĕ Арçинтти.
— Мда-а, пулма пĕлнĕ вĕт-ха вăл сан. Ун пек ырă кăмăллă хĕр таврара пĕрре. Нихăçан та çын умĕнче кулянса çÿренине курман. Пуринпе те шÿтлет, пурне те култарать вăл. Эп çеç мар — пурте çапла калаççĕ. Эс тата, ухмаххи, ăна кăмакара…
Сысна пусмалли вăрăм çĕçĕпе чĕререн чикнĕн карт! туртăнчĕ Арçинтти. Минтерпеле пит çине пусса пăчăхтарнă çын евĕр пĕр хушă сывлăш çавăрса илеймесĕр антăхса кайрĕ, макăрса ячĕ. Сассăр. Çут тумламсем çеç пĕрмек-пĕрмек типшĕм пит çăмартисем тăрăх юхрĕç.
— Каçар, Арçинтти, кÿрентересшĕн марччĕ эп сана. Тепĕр тесен, мĕн кÿренмелли: хăв та, пурте пĕлеççĕ вĕт ун çинчен. Ульянăсăр пуçне.
— Ульяна та пĕлет.
— Пĕле-ет? Вара пурпĕр-и? Мĕнле-ха вăл? Вăл… вăл… Шутламанччĕ. Пĕлмеç пуль тесе… Мда-а. Вара пурпĕр-и? — пăлханса кайрĕ Валер.
— Пĕлет, çынсем каланă. Пĕлет! Пурпĕр, — сасăпах ĕсĕклесе ячĕ ват çын.
Пуç тÿпинчен пуçласа ура тупанне çитиччен тем пысăкăш пăрапа пăраласа тăнăн айĕн-çийĕн пăтранчĕç унăн туйăмĕсем, чăртлатса татăлчĕç сисĕм чĕлĕхсем.
— Мĕншĕн вĕлересшĕн пултăн-ха эс ăна ун чухне? — кăштахран татах ыйту пачĕ кÿрши.
Часах хуравламарĕ Арçинтти. Чылайран тин:
— Кам пĕлет?.. Юлашки кунсенче, сехетсенче çак асапа тÿсме юри шуйттан хĕтĕртрĕ пуль. Тен, Турриех. Карчăк çине, тăпри çăмăл пултăр, калама çук урнăччĕ. Хĕнесрен хăранипе ачи-пăчипе тухса тарчĕ вăл. Ку, Ульяни, сăпкара шари! çухăрать. Уншăн та мар. Темшĕн кураймастăмччĕ эп ăна çураличченех. Тытрăм та вăртлаттартăм сивенсе щитмен кăмакана. Кайранхине астумастăп: ÿсĕр пулнă, çывăрнă.
— Шыв ăсма тухнă Çинккă илтнĕ тет-и ача макăрнине? Юрать вăл пулнă-ха каçпа. Атту пулсан… Эх, кам пĕлет ăна пурнăçа? Темле те çаврăнса тухать. Паян — капла, ыран — апла.
«Халĕ вăт, вырăн çинче ая ярса выртнă чух, çав ачах кирлĕ пулчĕ хăвна», — тенĕн туйăнчĕç Арçинттие кÿршин сăмахĕсем. Ма апла калать вăл?! Кам ирĕк панă ăна çапла калаçма. Мĕншĕн пĕрчĕн-пĕрчĕн тăвар сапать вăл ун суранĕ çине?
— Эп шутсăр ывăнтăм, Валер. Каçар, канас килет ман, — терĕ Арçинтти.
Чăнах та ывăнчĕ вăл. Чирлесе ÿкнĕренпе те кун чухлĕ калаçманччĕ.
— Юрĕ, юрĕ, ăнланап сана. Тепре ыран килĕп, — çапла калаçкаласа пÿртрен тухрĕ Валер.
«Маншăн ир урăх ан пултăрччĕ. Турăçăм, илтсем! Ан килтĕрччĕ маншăн çĕнĕ кун», — кĕлтурĕ пĕччен юлнă Арçинтти.
Анчах каçару ыйтмасăрах-ши? Каçару ыйтмалла. Епле?! Çапла, намăс, намăс халь ăна. Каçару ыйтма çеç мар, хĕрĕн куçĕнчен пăхма та намăс. Каçару ыйтма çыннăн çав каçарăва тивĕç пулмалла-тăр. Вăл вара? Çук, тивĕç мар вăл ăна. Апла ăçта кайса кĕрес-ши? Ун пек те май çук. Эй, Çÿлти Турă, пур-и эс — пĕлместĕп. Пур пулсан хĕрхен мана, тархасшăн, çĕнĕ кун маншăн ан килтĕрччĕ. Кĕçĕр куçа хупса урăх нихăçан та уçас марччĕ…
Чăнах та, те Тури илтрĕ, те чун асапне текех чĕри чăтаймарĕ — Арçинтти тепĕр ир куçне уçмарĕ…
Виçĕ кунран Христос тĕнĕ йăли-йĕркипе тирпейлесе пытарчĕç ăна. Мухтав Çÿлтине: тупăк умĕнче пур ачи те пуçтарăнчĕ Арçинттин. Хĕрĕсем татăлса йĕчĕç. Ывăлĕсем те куççульне шăла-шăла илчĕç. Ульяна çеç çынсем хыçĕнче шăпăрт тăчĕ.
Масар çинчен таврăнсан тăван-пĕтенĕпе, кÿрши-аршипе, ял-йышпа вилнĕ çынна асăнса ĕçрĕç-çирĕç.
Каç пулчĕ. Уйăх тухрĕ.
Арçинттин тăватă ывăлĕпе тăватă хĕрĕ пĕр сĕтел тавра пуçтарăнчĕç.
— Пурте пур-и? — ыйтрĕ ялта пурăнакан аслă ывăлĕ.
— Пур. Пурте, — терĕç пĕр-пĕрин çине пăхса ыттисем.
— Йăмăкăмсем, шăллăмсем, ма пуçтарăнтăмăр-ха çапла эпир? Эп сăмаха тÿрĕренех пуçлатăп. Мĕн пытармалли, пĕлетпĕр пурте: нихăш те пиртен çак киле килсе пурăнас çук. Апла атте килне мĕн тума пустуй çĕртсе юхтарас. Сутса усă курас хуть. Килĕшетĕр пуль манпа?
— Ара, килĕшетпĕр, килĕшетпер!
— Апла тавай халĕ пурте пĕрле калаçса татăлар: кам мĕн илет. Эпĕ акă мĕн сĕнетĕп: эпĕр, ывăлĕсем, пÿрт илетпĕр. Эсĕр, хĕрĕсем, витепе лаçа пайлăр. Килĕшетĕр-и?
— Ма вара эсир пÿрт илетĕр? Тен, эпĕр илесшĕн-ха ăна! — сиксе ÿкрĕ пĕр хĕрĕ.
— Э! Пире — çĕрĕк витепе лаç, сире — чул çурт!
— Сиртен кам ыйтать? Сирĕн кунта вопше ним те çук тата, çта качча кайнă — çавăнта сирĕн кил, — кар тăчĕç арçынĕсем.
— Эпĕр, мĕн, кунта çуралса ÿсмен штоль?! Эпĕр те этемех. Равноправи халь, патша самани мар! — кăшкăрчĕç хĕрарăмĕсем…
Арçинтти килĕ-çурчĕ кисренсе, кĕрлесе кăна тăма пуçларĕ.
Çак харкашу пынă вăхăтра пĕр хĕр çăва çинче юман хĕресе ыталасах макăрчĕ. Нÿрлĕ вил тăпри çинче çĕр айĕнчи ашшĕпе куççуль юхтарса калаçрĕ вăл:
— Каçар мана, аттеçĕм! Каçар! Шыв та ыйтрăн пуль каяс умĕн. Эпĕ ытти чух çывăрманнипе шăп çав каç ним пĕлми çывăрса кайнă-çке — çумăнта пулаймарăм. Шыв параймарăм сана çул çине. Асаплăн чĕнтĕн пуль, эпĕ илтмерĕм. Атте! Аттеçĕм, каçар мана, каçар…
Те туйăнчĕ, те чăннипех: çĕр айĕнчен такам шăппăн-шăппăн: «Каçар…Каçар…» — тени илтĕнчĕ. Çав йăлăну масар карти хĕррипе ÿсекен шурă хурăн йышĕнче ахрăм пулса çухалчĕ, куççуль пулса çĕре ÿкрĕ.
Пĕчĕк ача евĕр тулли питлĕ уйăха пĕтĕм тĕнче çывăрнă чухне пĕчченех «хуралта» тăмашкăн кичем пула пуçларĕ. Йăпанăç шыраса ун-кун пăхкаларĕ.
Акă масар çинче пĕр хĕр хурлăхлăн макăрать. Çинçе пÿрнеллĕ уйăх аллисемпе çав хĕрĕн сапаланнă çÿçне, чĕтрекен хулпуççийĕсене сĕртĕнсе илчĕ. Апла пулин те йĕрекен ун еннелле çаврăнмарĕ, йăл кулмарĕ. Шухă уйăх тек тивмерĕ ăна, шеллерĕ пулас, урăх киленĕç шырама шутларĕ.
Авă пĕр çуртра сĕтел тавра ларакансем хĕм сирпĕтсе, çÿç-пуçне тăпăлтарса вăрçни чÿрече витĕр курăнать.
Кăлтăркка уйăх мăрье витĕр аран хĕсĕнкелесе кĕчĕ те айăн-çийĕн харкашакансем çине вăрттăн пăхса илчĕ. Кăмака çатин сылтăм енче шĕл кăвар шăранса выртать. Ăна пĕр йĕкĕр ывăç ăсса илчĕ, урай тăрăх малалла шурĕ.
Унтан ихиклетсе-хихиклетсе çав кăвара урса кайнă çынсен хĕвне, çурăм хыçне, кĕпе арки айне, шăлавар ăшне хăвăрт кăна валеçсе тухрĕ. Пĕри те сисмерĕ çакна. Валеçсе пĕтерчĕ те кĕнĕ чухнехиллех вăрттăн, хальхинче чÿречерен, тухса вĕçтерчĕ.
Нескончаемое пекло
Что за шум? Откуда грохот? О Господи, это что, танк? Помилуй, да это же печка. Просто печь! Так и прет, водит дымоходом, как пушечным дулом. Дом ходуном ходит, а пол — в щепки. Ох, остановилась. Не спеша наводит дымоход на цель — на него. У Арсентия душа ушла в пятки. Завопить бы — да голоса нет, откатиться бы — да члены не слушаются. А печь не понарошку медленно наводит дымоход. И грохнуло что-то там внутри, и накрыло его зарядом горящих углей. Да нет, не вспыхнул синим пламенем Арсентий, а стал медленно плавиться — будто свинец, и тает, и растекается. Во всё горло вопит, а голоса — нет. Никто и не слышит.
— Пап, папочка, — осторожно потрясла Ульяна отца, в ужасе корчившегося в судорогах.
Голос дочери и разбудил Арсентия. Не сразу вник в ее слова.
— Кошмары снились?
— Ох-х... Вроде...
— Пап, я супчик сварила, поешь, пока не остыл. Ну пожалуйста.
— Не хочется мне... Ни капельки.
— Пару ложек хотя бы, пап. Сколько можно, ведь несколько дней ничего не ел. Пожалуйста, поешь, совсем ослаб.
— Не-а, силы оставили меня, еда уже не поможет.
— Пап, оклемаешься. Поешь немного. Хотя бы пару ложек.
Ульяна поправила отцу подушку, уложила его повыше и стала кормить из ложки: ложечка, две, три...
— Оставь, Ульяна, не лезет больше. Не могу, и не предлагай.
— Ладно, уговорил, папочка. — Дочь вытерла отцу губы, седую бороду. — Если что, позови. Я за водой сбегаю, хочу немного прибраться. Я мигом...
С утра до самой ночи, словно ласточка-касатулечка, щебечет младшенькая с ним. Но какая может быть радость в уходе за человеком, прикованным к постели? И каждое ее ласковое слово, милая улыбка — что пощечина с размаху для Арсентия, разбитого параличом. «Тяжко... Лучше ударила бы — легче на душе стало бы. Или протягивала бы каждую ложечку с упреком: “Не нужна была тебе младшая. В печке заживо хотел зажарить? Вот теперь и я понадобилась-пригодилась. А где же твои восемь детей ходят? Где же это, интересно, обитает твой любимый сын? А нет никого, нет. Так что помалкивай и жри! На тебе! Глотай!” — наорала бы в таком духе, и во стократ, в тысячу раз легче стало бы на душе. Хотя бы злобно посмотрела из-под бровей, и то лучше было бы. Но нет, только и щебечет касаткой, воркует нежно голубицей: папочка да папуля миленький. Высказала бы хоть слово упрека», — изводится гнетущими душу мыслями Арсентий, парализованный с правой стороны и зависимый от дочери. И не сердце у него в груди: там, в груди, тлеют негасимым огнем угли. И жар исходит, как от горнила, и плавится, и течет всё тело, как в горне геенны огненной. Такое вот состояние: никудышное физически и плачевное духовно. Совесть, замученная и мучимая совесть, жжет его.
Потемнело в глазах у Арсентия. В последнее время, в минуты сильных переживаний, часто стало случаться с ним такое. Помутилась головушка — и открылись взору тени черные какие-то. И стали они в хоровод и как еще стали водить. Извиваются да выворачиваются... Не то что не по себе стало Арсентию, он вообще в опору свайную превратился. А темные тени встали вокруг печки белой, да как подняли ее, да как стали дубасить печкой его по темени — в землю забивают Арсентия.
Ну ты, сваюшка, упряма!
А ну лезь ты в землю прямо.
Всё нам, молодцам, по силам —
А ну взяли, разом дали!
Ай — раз!
Хай — два!
Ух — три!
Хей — и всё!
Закончили.
— Ну вот, пап, я и пришла. Скучал? Попробуй яблочко. От свежей еды и душе свежо. Я сейчас пыль протру, полы вымою, чтоб дышалось легче, — стала опять щебетать дочурка, сходившая за водой. — Погода, пап, сегодня расчудесная. На улицу хочется тебя вынести. Давай позову соседей, хорошо, пап?
— Нет... Нет! Не надо. Дома полежу, — промолвил Арсентий, ошеломленный и видением, и словами дочери.
— Твоя воля, папочка. Силком не заставляю, — воркует Ульяна. От работы у самой щечки покраснели. И шрам на правой щеке, сразу бросающийся в глаза, стал как-то незаметным. Не будь этого уродливого шрама, следа ожога, полученного в печке еще грудным младенцем, ходила бы Ульяна в ненаглядных. А так — не красавица. Может, потому и не обрела счастья, семьей не обзавелась. Зато улыбка какая милая. От ее улыбки тепло душе становится. Прикрытыми глазами, но внимательно следит за дочерью, занятой делами, Арсентий.
«Удивительно. Когда только успела подрасти? Не замечал ее среди детей. Была она или нет, не имело для меня значения — никогда. Менялись зимы, весны, мелькали года... И никогда никакой нежности к ней. Не говорил: “Дочурка моя, иди ко мне, дай приласкаю”, — никогда не было такого, ни разу не сажал ее к себе на колени. Не покупал ей обновки, ходила она всегда в одежде, доставшейся от старших сестер. Но не было слов укора от Ульяны. Насчет ее успехов в школе тоже никогда не спрашивал, не интересовало меня всё это. Вообще, его ни капельки не интересовал сам факт существования дочери на свете. Когда жена на сносях ходила, тогда уже был против родов: зачем нам ребенок? Не нужно столько детей, и так ими полон дом. Таково было мое мнение. После родов с нескрываемым отвращением посмотрел на живой красный комочек и в сердцах бросил: “Девка. Куда бы ни шло, ежели сын. Было бы кому хозяйство оставить”. Ни тогда не брал ее на руки, ни после. Произносил ли я раз в жизни слова “дочурка”, “доченька”? Нет, не говорил», — вспоминал, размышлял и каялся Арсентий. Покаяние тикало в мозгу, как часовой механизм адской машинки, взрывом которой разлетелся бы он на тысячи осколков и кусков.
— Доченька, дочурка, — шептали его губы, глаза заволоклись слезами.
— Папа, ты чего-то просишь? — посмотрела на отца Ульяна, заканчивая мыть пол.
Хотел он сказать, но слова не нашлись. Рот было открыл:
— Нет, ничего, — и промолчал.
— Пап, я постель тебе хочу сменить. И белье чистое тебе оденем, ладушки? Сейчас приду, подожди.
— Нет! Нет. Это... ничего, — пока собрался с мыслями, Ульяна уже куда-то вышла.
Невидящими глазами уставился Арсентий в потолок. Ох, знали бы, как невмоготу стала ему неподвижная жизнь. С месяц как его хватил удар. Если бы встал он на ноги, то, не задумываясь, направил бы стопы на самый край земли. Однако не суждено. Выпала доля валяться бревном в этой комнате и разглядывать эту печку целыми днями и ночами.
Печка... А как не хочется, чтобы она мозолила глаза. Не желает он ее видеть. Открываешь глаза — печка, закрываешь — опять печка. Во снах, в желаниях своих сколько раз он раскидывал ее железным ломом? А просыпается, очухается — стоит на месте, проклятая. И теперь она перед глазами. И чувствуется жар, исходящий от углей на шестке. Ульяна их вынула и сложила, хлеб хочет испечь.
Угли... Затягиваются матовой пленкой, будто потухли, как бы остыли, но всё это обманчиво, глянь только: вспыхивают искры, змейкой скользнет язычок пламени. Когда ведь вынули из печи, а они всё еще не погасли. Непростые искры вспыхивают в кучке углей, каждая искра детонирующая, от каждой воспламеняется тело Арсентия, и он вспыхивает и сгорает. Когда же будет конец этому аду, его существованию?
А как хотелось Арсентию на улицу, когда Ульяна предложила ему. Однако не согласился. Не хотелось и людей беспокоить, и — что самое муторное — чем больше добра он видит от дочери, тем больше обливается кровью его сердце. Лучше он здесь полежит — без солнца, без свежего воздуха. Может, этими муками он частично искупит свои грехи. Заживо сгнить — и то было бы легче. Но нет, Ульяна ухаживает за ним, как за младенцем, в чистоте содержит. Всё можно вытерпеть, только вот забота дочери — самое тяжкое испытание для него. Поэтому старается как можно меньше есть и пить. По сравнению с этим испытанием голодная смерть для Арсентия — райское наслаждение. Не своего срама он стыдится. А того, что Ульяна убирается за ним без неприязни и укора, Арсентий воспринимает как самое страшное, более невозможное возмездие. Кара небесная. И это возмездие, невыносимо ужасное, Арсентий чувствует не только душой и сердцем, но и каждым участком тела, будь это правая, парализованная сторона. Почему душа не покидает его бренное тело? Где запропастилась та, что с косой?
Ком застрял в горле. Пересохло во рту. Захотел откусить яблока, оставленного дочерью. И не смог. Осмотрел долгим взглядом этот обыденный фрукт, вновь на сердце свалился груз, перевернулось всё внутри. Ведь прожил жизнь Арсентий и только теперь, когда судьба свалила его с ног, понял, что обыкновенное яблочко, валяющееся под ногами и порой просто так пинаемое, может быть таким красивым. Не думал.
Поднял к глазам дивный фрукт, стал, медленно поворачивая в руке, разглядывать его. Внимательно, чтоб сохранить память о нем на всю оставшуюся жизнь, разглядывал каждую красную, бледную полосочку, даже дырочку от червячка. Принюхался. Нет, духу не хватает погубить столь совершенную красу...
На пороге смерти жизненные ценности меняются, это разумно. Вещи, ничего не значащие и пустые раньше, вдруг приобретают совершенно иной и весомый смысл. А то, что казалось жизненной целью, превращается ни во что, так — в пылинку от сора.
Диву даешься: теперь вот и Арсентию собственная жизнь показалась вполне терпимой. С усилием повернул голову, чтоб посмотреть в окошко. (Его раскрывает дочь для воздуха.) Стариковские глаза далеко не зоркие, но всё равно разглядел над верхушками деревьев синий небосвод. И величаво проплывают облака, похожие на воздушную пену, рожденную водоворотами вешних потоков.
Вот присел на подоконник какой-то взлохмаченный воробушек. Стал чирикать и прыгать, ищет, чем поживиться. Почуял устремленный на себя взгляд, встрепенулся и упорхнул.
«Не улетай, вернись», — умолял мысленно Арсентий птичку.
Неужели пташка, которую он никогда, собственно, и не принимал за серьезную птицу, может быть такой привлекательной? Как он раньше не замечал этого? Почему он не может ходить, почему невозможно жизнь начать заново? С утра до вечера, каждый божий день, наслаждался бы небом, что над головой, и этой невзрачной птичкой. И носил бы на руках Ульяну.
Неужели не дано ему еще раз прожить на земле? Не видеть, как падает снег, идет дождь, не слышать раскаты грома? Неужели — никогда? А смерть близко подкралась. Уже рядом — не сегодня, так завтра настигнет. И никогда не будет на белом свете его — Арсентия.
Лежал себе, перебирал свои печальные думы и внезапно испугался очень, представив вечную темень, — слезы хлынули из глаз: не хочется ему умирать. А кому хочется?.. А куда деться? Душа хочет жить, а по уму — умирать страшно...
Потекли слезы, исказили очертания предметов. Белая печь стала темнеть, ее контуры затуманились. И превратилась она в громадный паровоз. «У-у, у-ухх!» загудел он, в ушах заложило. И тронулся с места, «чух-чух!» кипит его котел. Неотвратимо наезжает эта мощь на Арсентия. Вот раздавит! Перережет его стальными колесами. Хочет отползти в сторону Арсентий, хочет спастись. А окутанная белым паром машина гудит, стучит и раскидывает в стороны снопы огня... И настигла его! Настигла!
Где-то что-то хлопнуло. От громкого звука и пришел в себя Арсентий. Вроде дверь в сенях грохнула? Точно: послышались людские голоса, сюда идут. Значит, кошмар ему только привиделся. Слава тебе, Господи, что не наяву.
— Дядь Валер, потише, пожалуйста. Кажись, папа уснул, — предупредила Ульяна, несущая охапку белья.
— Может, в следующий раз зайти?
— Да не-ет, не сплю я. Останься... — ушедшим внутрь голосом прошептал Арсентий.
— Пап, пока дядь Валер здесь, давай сменим белье. Грязное уже.
— Не надо, Ульяна. На днях меняла ведь. Я же не хожу пахать поле.
— Говоришь — не пашешь, а сам весь в поту, словно в воду окунули.
С помощью соседа закончила Ульяна задуманное дело: сменила отцу белье и постель. Потом сходила в пристройку, принесла меду, молока и мягкого домашнего калача. Стала кормить лежачего с ложки. Для отвода глаз Арсентий немного покапризничал.
— Ну, пап, что это такое? Почему ничего не ешь?
— Никак не лезет.
— Давай, пап, еще ложечку. Одну только. Вот так... И еще одну. Больше не стану предлагать.
— Хоть убей, не могу больше.
— Отведай калача, он мягкий.
«В печи испекла», — промелькнуло в голове у старика, но никак не выразил свои чувства, только отрицательно мотнул головой: не хочу, мол.
— Тогда, пап, молочка еще ложечку.
Подобной «перебранкой» она умудрилась напоить отца полстаканом молока.
— Молодец! Пап, мне надо кое-что постирать, ненадолго отлучусь. А ты поговори с дядь Валерой. Я пошла.
Арсентий и Валера, присевший напротив, погрузились в думы. Тишину нарушил сосед:
— Вот смотрю, приглядываюсь, а ведь Ульяне нет ровни среди твоих детей. Я уж не говорю об уходе за тобой. Денно-нощно вся в трудах: и стирает, и на огороде работает, и дрова привозит, хоть и девка. Остальные дети прекрасно знают о твоей хвори, сразу телеграммы отправили, но что-то нет их никого. Хоть старший сын, любимчик твой, навещает изредка? В деревне же живет.
— Приходил... за пенсией... Отказал я ему в последний раз. А он, пьяный, избил меня до полусмерти. Так и не встал после этого на ноги, — медленно выговорил Арсентий.
— Мда-а... Дела... Как удалась она у тебя? Такой душевной девушки и не сыскать. Не видел, чтоб с кислой миной, обиженной ходила. Со всеми общий язык находит, и с юмором девочка. Это не только мои слова, все такого же мнения. А ты, дуралей, ее в печку...
Передернуло всё внутри: слова пронзили его свиноколом, наточенным и направленным точным ударом прямо в сердце. Не сразу дух перевел, лежал, словно подушкой придушенный. И заплакал горько. Без единого звука. Так и потекли прозрачные слезы по морщинистому пергаменту лица.
— Прости, Арсентий, не хотел обидеть. Но, с другой стороны, чего тут обидного? Ведь все, кроме Ульяны самой, знают об этом.
— И Ульяна тоже знает...
— Знает?! И ей всё равно? Как это так? Она... она... Вот не думал. Значит, знает она. И всё равно? — разволновался Валера.
— Мир не без добрых людей, сказали ей. Знает она... — заплакал в голос Арсентий.
Его чувства перемешались, завихрились, словно нанизали его на громадный бур и стали вращать изнутри, нервы натянулись и рвались от напряжения.
— Не пойму, как тебя тогда угораздило? Почему ты хотел убить ее? — промолвил погодя Валера.
Не сразу ответил Арсентий.
— Кто знает?.. Бес, наверное, попутал. Чтоб в последние дни испытал я эти муки. А может, сам Господь. Тогда я на свою старушку, пусть земля будет ей пухом, разъярился впрямь до невозможности. Та, испугавшись побоев, спряталась вместе с детьми. Они убежали, а Ульяна в колыбели осталась. Лежит — кричит. Да не из-за криков я ее. Я ее почему-то еще до рождения возненавидел. Не нравилась она мне. Взял да кинул ее в еще не остывшую печь. Что было потом — и не знаю, и не помню. В стельку пьян был и уснул.
— Вправду говорят, что Зинка ее спасла? Ходила за водой, услышала, как ребенок криком исходит. Хорошо, рядом оказалась. Иначе бы... И кто ее знает — жизнь-то? И не знаешь, каким боком выйдет и как она обернется. Сегодня — так, а завтра?..
«Теперь вот, когда недвижим, и прикован, и ходишь под себя, и понадобилось тебе это дитя», — так уразумел слова соседа Арсентий. Упрекает его. А давал кто-либо ему права так говорить? И зачем сыпать соль на рану?
— Устал я очень, Валера. Прости, но хочется отдохнуть.
На самом деле устал Арсентий. Столько, как сегодня, он еще ни разу не говорил с тех пор, как разбил его паралич.
— Хорошо, хорошо. Понимаю. Завтра еще загляну. — Попрощавшись, Валера ушел.
«Прошу, Господи: пусть не настанет для меня завтра. Услышь, Боже! Чтоб не настал для меня новый день», — стал молиться про себя Арсентий.
А как уйти без покаяния? Прощения надо просить у дочери. А как? Всё перевернулось в его жизни. Стыдно ему. Не то что прощения попросить, в глаза дочери смотреть — и то стыдно. Чтобы просить прощения, человек еще должен заслужить прощения, быть достоин того, чтоб простили. А он? Нет, он прощения не достоин, о Всевышний, есть ли ты там — не знаю, но умоляю тебя: сжалься надо мной, пожалуйста, пусть не наступит для меня день завтрашний. Уповаю... сделай так, тебе же легко».
И правда, то ли Бог внял его мольбам, то ли сердце не выдержало душевных мук — сомкнул навеки глаза Арсентий, так и не встретив новый день.
По христианскому обычаю похоронили его на третий день. Слава Господи, все его дети как один предстали перед его гробом. Дочери голосили навзрыд, да и сыновья то и дело смахивали слезу. Только Ульяны не было слышно и видно, затерялась где-то за людьми.
После кладбища помянули как положено, вместе с родней, соседями, сельчанами. Настала ночь. Взошел месяц.
Четверо сыновей Арсентия и четыре дочери собрались вокруг стола.
— Все здесь? — спросил старший сын, осевший в родной деревне.
— Все. Все, — ответили ему.
— Сестренки и братишки, спрашивается, по какому поводу мы собрались? На правах старшего отвечу прямо, без утаек. Чего скрывать, знаем прекрасно: никто из нас в этом доме жить не собирается. А зачем тогда оставлять его на загнивание? Продать надо всё, чтоб польза какая вышла. Согласны со мной?
— Конечно, согласны. Согласны мы.
— Давай теперь совместно и решим — кому что причитается? Предлагаю вот что: мы, сыновья, забираем дом, а вы, сестры, делите хлев и пристрой. Огородом будем пользоваться совместно. Разумно я предлагаю?
— А с какой стати вам дом отходит? Может, как раз мы и хотим его себе! — вспылила одна из дочерей.
— Во люди дают! Нам ветхую рухлядь, а себе каменный дом! — набросились остальные дочери.
— Да кто собирается у вас спрашивать? Тут вашего вообще ничего нет. Вот куда замуж вышли, там и ищите свой дом, — горой встали сыновья.
— А мы не здесь, что ли, родились?! Мы тоже человеки! Сейчас не царские времена, равноправие у нас! — заорали дочери.
И затрясся дом Арсентия, загудел... Началась нешуточная перебранка.
А в это время одна из дочерей Арсентия горько плакала на кладбище, обняв дубовый крест. Сквозь слезы, которые капали на влажную землю могилы, беседовала она с отцом, лежавшим под землей.
— Папочка, прости меня. Прости, Христа ради. Спала я крепко в ту ночь, не высыпалась, и вот уснула как убитая и не была рядом с тобой. Даже водички не смогла дать напиться перед дальней дорогой в вечность. Звал, наверное, меня, мучимый жаждой, а я и не услышала тебя. Папа! Папочка! Прости меня, окаянную, прости...
Может, почудилось, а может, и въявь послышалось — из-под земли вроде кто-то тихо произнес: «Прости... Прости...»
Слова покаяния тихим эхом растворились средь белых берез, выстроившихся вдоль кладбищенской изгороди, в густой листве превратились в слезы печали и росой выпали на землю.
В то время, когда весь мир погрузился в сон, круглолицему месяцу надоело одному стоять на часах, на страже небес. Чумными глазами стал он озираться кругом в поисках развлечений.
Вот на кладбище — разбитая горем девушка. Прозрачными пальчиками шальной месяц дотронулся до ее волос, дрожащих плеч. Убитая горем девушка не обернулась, не улыбнулась ему. Озорной месяц оставил ее в покое, сжалился над ней. И отправился на поиски других развлечений.
И вот шумный, крикливый дом. Через раскрытое окошечко видно, какого накала достигли страсти, кипевшие вокруг стола. Уже волосы начали драть друг у друга.
Небесный колобок нырнул в тесный дымоход, с трудом протиснулся и украдкой стал разглядывать постоянно ссорящихся и временами дерущихся людей. В правом углу шестка заискрились угли. Набрал их в ладошки круглый месяц и покатился по полу. А потом, хихикая и озорничая, очумелый небесный гость рассовал эти угли — кому за пазуху, кому за спину, кому под подол, а кому и в штаны. И никто из людей этого не почувствовал. Все были заняты громким дележом имущества умершего отца.
А месяц, закончив свое шаловливое дело, так же осторожно, как пробрался, юркнул в объятия вечного неба, но не через дымоход, а в раскрытое окно.
