ӨС ЕТЕ
Хикәйә
Билал ҡарт үлергә йыйынды. Таң һыҙылыу менән түшәгенән ҡалҡынды ла — хәйер, йоҡоһо йоҡо булманы, дөрөҫөрәге, керпек тә ҡаҡманы — яңылышмайыммы, бөгөн ысынлап та етеһеме, тип ике тәҙрә араһындағы стенаға ҡаҙаҡланған йыртма календарға текәлде. Әлегә алтынсы число тора, кисәге көн, календарь бите йыртылмаған. Йыртһа, етеһе тыуа. Ҡарттың арҡаһы буйлап һалҡын тулҡын үтте. Үтер ҙә шул, был яҡты донъяла һуңғы көн йәшәй бит. Йыртырғамы, юҡмы? Йыртмаһа, үлер көнө тыумаған да һымаҡ, йыртһа, үҙе теләп теге донъяға китеүен яҡынайтыр төҫлө. Хәйер, ус аяһындай ғына ошо ҡағыҙ киҫәгендәге ҡап-ҡара ете һаны былай ҙа көнө буйы, онотма, бөгөн етеһе, бөгөн етеһе, тип барыбер ҡысҡырып торасаҡ. Икеләнде Билал ҡарт һәм... ҡағыҙҙы йыртырға ҡарар итте. Ҡапыл тартыуға өҙөлгән ҡағыҙ ҡарттың ҡалтыранған ҡулынан ысҡынды ла ағасынан айырылған ҡоро япраҡ һымаҡ бәүелә-сайҡала иҙәнгә төшөп ятты. Үлер көнө тыуҙы Билал ҡарттың, оҙаҡҡа һуҙылған тормошоноң аҙағы етте.
Хырылдап йоҡлаған ҡарсығын уятмаҫҡа тырышып, ул һаҡ ҡына өй ишеген асты, солан ишеге келәһен ысҡындырып болдорға аяҡ баҫты.
Иртәнге һауа дымлы, һалҡынса. Тирә-йүнгә һөттәй аҡ томан ятҡан, кәртә, аласыҡ, лапаҫ баштары күренмәй ҙә тиерлек. Картуф баҡсалары артындағы ерек, муйыл ҡыуаҡлыҡтары яғынан ҡоштар сутылдашыуы, Хәсән күленән баҡалар баҡылдашыуы ишетелә, яҡында ғына бытбылдыҡ бытбылдай. Ул да Билал ҡарттың бөгөн һуңғы көн йәшәүен белгән һымаҡ шул яңылыҡты ҡыуанып тарата: "Юҡ була, юҡ була!"
Билал тәбиғәт менән хозурланып, ҡоштар һайрауын тыңлап, йондоҙҙар һанап ваҡыт әрәм итеүселәр затынан түгел. Уларҙы ишетмәй ҙә, күрмәй ҙә, ишеткән-күргән кешеләрҙе лә аңламай, бындай ҡылыҡты йәш-елкенсәк эше тип кенә һанай. Ул ғүмере буйы ергә текәлеп ҡабаланып йәшәне, атлап йөрөй белмәне, гел генә йүгерҙе, гел генә ашыҡты. Шунлыҡтан ауылдаштары уға "Өтөк" тигән ҡушамат та таҡты. Ә бына бөгөн барыһын да күреп, ишетеп, тойоп, хәтеренә һеңдереп ҡалырға тырыша. Ә ниңә икәнен үҙе лә белмәй.
Ҡарт тәрән итеп тын алды, көрһөндө, болдорҙан төштө, бәҙрәфкә барып килде, йыуынды. Унан аласығынан оҫта балтаһын алып сығып, һәнәк һабы йыуанлығындағы, метр ярым оҙонлоғондағы таяҡтың бер башын осланы, икенсе башын юнды, ҡәләм киҫәге менән таяҡтың юнылған осона үҙенең исем- фамилияһын, тыуған һәм үлгән көндәрен, йәшәгән йылдарын яҙып ҡуйҙы. Ә "7 июль" тигәнен ҡат-ҡат яҙҙы. Унан балтаһын, көрәген тотто ла ҡапҡаһына йүнәлде. Ниәте — зыяратҡа барып үҙенә ҡәбер урыны билдәләү. Быны ул төнөн уйланып ятҡанда таң атҡас иң беренсе сиратта башҡарыла торған эш тип хәл иткәйне.
Ауыл урамы әлегә буш һәм тын. Билал ҡарт бур шикелле алан- йолан ҡаранып саңлы, тиҙәкле урам буйлап өтәләнеп атланы. Килә килә лә башын курткаһының ҡыҫҡа яҡаһы эсенә тарта, унан өй тәҙрәләренә ҡарап ала. Барыһы ла уға баға, таң тишеге менән ҡайҙа барғанын, ниндәй маҡсат менән барғанын белеп тора һымаҡ.
Ауылды, тимер-томор һибелгән соҡор-саҡырлы урындарҙы үтте (әүәле бында колхоздың машина-трактор паркы ине), ваҡ мал йөрөп тигеҙләгән үләнлеккә аяҡ баҫты. Тимерсыбыҡтан ишеп ҡулайлаштырылған элмәкте ҡапҡа менән бағана башынан һурып алды ла зыяраттың ҡапҡаһын асты, эскә атланы.
Быйыл үлән шәп. Оҙаҡламай Миңлеғәли ҡарт төшөр ҙә инде бесәнгә. Зыяраттың бесәнен ул саба, малына ҡышлыҡ бесәнде ошонда еткерә. Зыярат ҙур ғына, өсөнсө йыл уратып кәртәләп алдылар.
Ҡарттың атаһы менән әсәһенең ҡәберҙәре ҡапҡанан кергәс тә уң ҡулда. Уларҙың эргәһендә – йәшләй генә тракторы менән күперҙән ауып үлгән оло, өсөнсө йыл вафат булған иң бәләкәй энеһенең ҡәберҙәре. Бына шулар янына ятырға тейеш Билал. Өс бер туған, атаһы менән әсәһе. Биш ҡәберҙе бергә кәртәләп алһаң, туғандар ҡәберлеге кеүек була ла ҡуя. Уныһын әбейенә әйткән, үҙен ерләү менән башҡарып ҡуйырға тейештәр. Әбейенең ҡәбере лә үҙенең янында дөйөм кәртә эсендәбуласаҡ.
Ҡарт үҙенең баш яғын самаланы ла көрәген ергә ҡаҙаны, былай биш ҡәбер ҙә тигеҙ буламы һуң, тип ситкәрәк китеп ҡарап торҙо, унан белгәнен уҡыны, доға ҡылды, көрәген ергә батырҙы. Кескәй генә соҡор яһағас, алып килгән таяғын шунда ҡаҡты.
Ата-әсәһенеке, энекәштәренеке ише уның да ҡәберен үлән баҫыр, тупрағы шиңер, рәшәткәһе тутығыр, тора-бара ҡыйшайыр. Байтаҡ йылдарҙан һуң үҙе лә, исеме лә онотолор, төрлө тарафҡа таралған балалары һирәгерәк иҫкә алыр, ә ейән-ейәнсәрҙәре тураһында әйтеп тораһы ла түгел. Уларға инде олаталары бынан бер быуат элек йәшәгән кеүек тойолор, ҡарт, ҡартлас, тип кенә ебәрерҙәр... Уйҙарынан ҡурҡып китте Билал, йәшәгән тормошо ҡапыл шундай мәғәнәһеҙ булып күренде, үҙенең ниңә көн иткәнен, кешеләр, туғандары, балалары, ейән-ейәнсәрҙәре алдында үҙен оноттормаҫ өсөн ни ҡылырға кәрәк булған икән һуң, тип аптыраны. Әммә быны сисергә башы етмәне – уның өсөн был һорау үтә ҡатмарлы ине.
Уйҙар солғанышында йөрөп ҡарт бер мәлгә ойоп-онотолоп китте, атаһының ҡәбер рәшәткәһенә ҡунған һайыҫҡандың шыҡырлауына терт итеп ҡалды. Башын күтәрҙе, уйҙарын бүлдергән оятһыҙ ҡошҡа боролдо. Һайыҫҡанды яратмай ул, яратмауы малай сағынан уҡ килә. Кәүҙәһенең килбәтһеҙ булыуы бер хәл, тауыҡ ояһынан йомортҡа урлауы, ҡош-ҡортҡа ултыртҡан емде ашауы менән йәненә тейә торғайны. Әле лә шулай. Ана, зыяратҡа ла эйәреп килгән бит, бында нимәһен юғалтҡандыр.
Тирә-яҡта әлегә кеше юҡ. Томан яйлап тарала, һыйыр һауырға сыҡҡан ҡатын-ҡыҙ тауышы ишетелә, биҙрәләргә һөт аға, әтәстәр ҡысҡыра. Билал ҡарт ҡаҡҡан таяғын тотоп байтаҡ торҙо, көрһөндө, балтаһын алды, йәнә һайыҫҡанға ҡараны. Ҡош ҡарттың үҙенә текәлгәнен күреп йәнә шыҡырҙаны. Шыҡырҙауы ҡартҡа: "Ятыр урын билдәләнеңме? Дөрөҫ эшләнең. Энеләрең үлеп бөттө, тиңдәштәрең дә ҡырылды, ә һин һаман йөрөйһөң. Оят кәрәк әҙерәк", – тигән һымаҡ ишетелде.
Билал йәне көйөп ҡулып һелтәне – һайыҫҡан шыҡырҙай- шыҡырҙай ауыл яғына осоп китте. Был юлы: "Ҡыуһаң-ҡыумаһаң да ошонда килеп ятасаҡһың инде, ә мин һинең баш осоңда тағы шыҡырҙаясаҡмын әле, хи-хи-хи", – тигән төҫлө тойолдо.
Ҡәбер урыны билдәләүенә ҡарт ҡәнәғәт ҡалды. Кем белә, берәй туң башы, ниңә бында тығылдырабыҙ, әйҙә асығыраҡ урынға ерләйек, тип алды китте. Әйҙә һуң, тип икенсеһе ризалашһа, ҡалғандары, өндәшмәҫ-ҡыҫылмаҫ ҡалғандары, көрәген тотоп улар артынан эйәрҙе ҡуйҙы. Ятыр шунан ике энеһенән, ата-әсәһенән башҡа. Теге донъяла аралашыу мөмкинлеге булһа, бер-береһенә терәлеп ятырға кәрәк. Тән-кәүҙәләре осрашмаһа ла рухтары бергә йөрөр.
Тамағы кибеп киткәйне, шуға ҡайтыу менән сәйнүгенә һыу ҡойоп уны электрға тоташтырҙы.
Һыйыры ауыр мышнап ята, башмағы ҡалҡынған, һарыҡтары ялан аҙбарҙың мөйөшөнә һырлығышҡан. Билал ҡарт ниндәйҙер бер кинәнес менән уларҙы күҙәтеп торҙо, башмағының арҡаһынан, һыйырының башынан һыйпаны. Һыйыры ҡымшанманы ла, ә башмағы ситкә тайпылды – хужаһының иркәләүен был юлы ниңәлер ҡабул итмәне. Ярар, минән ҡотолорһоң, әммә бынан ары көнитмешең ауыраясаҡ: аҫтың һирәк таҙартылыр, иртәнге аш әллә ниҙә бер эләгер, ҡышын бесән самалап төшөрөлөр. Шунда, бәй, беҙҙер хәстәрлекле хужа ҡайҙа булды, тип аптырарһың, рәхәт йәшәгән көндәреңде һағынырһың, тик һуң булыр.
Дөйөм ҡыйыҡ менән көпләнгән ике лапаҫ аралығындағы бушлыҡтың бер өлөшөн Билал ҡарт йылдың-йылы бесән тултырмай ҡалдыра ла шунда кәрәге тейерҙәй эреле-ваҡлы таҡта, кәртә, һайғау, көрәк, һәнәк, тырма һаплыҡтары һалып ҡуя. Уларын инде ҡайҙан тура килә — урмандан, яландан алып ҡайта, ат, һарыҡ фермаларынан сәлдерә.
Ҡәбергә кәрәк булыр тип хисаплағандарын әлеге шул аралыҡтан төшөрөп утынлыҡҡа алып барҙы, келәтенән ҡаҙаҡтар һалынған биҙрәһен, сүкешен, сөй һурғысын килтерҙе. Шунан, тағы нимә кәрәк һуң әле тип, берәйһе үлһә үҙенең зыяратҡа нимә тотоп барғанын иҫләргә кереште. Көрәк! Эйе, ҡәбер ҡаҙыуҙа төп ҡорал — көрәк. Эҙләп йонсомаһындар, кәрәк булһа, керһендәр ҙә алһындар — Билал ҡарт ғүмере буйы тәпәй булды, барыһын да алдан хәстәрләп ҡуйған икән, тиһендәр, аптыраһындар, һоҡланһындар...
Хәйер, туҡта, бөгөн ерләмәйҙәр бит әле, ул әле үлмәгән, шулай икән, нимәгә ул көрәк, ҡаҙаҡ, сөй һурғыстар? Ләхетлек ағасынан, бағаналарынан башҡаһын ул урынына кире индереп ҡуйҙы. Үҙе шуларҙы кире йыйып йөрөй, үҙен-үҙе әрләп йөрөй: ҡартайҙың инде Билал, етмеш етегә еттең, хәтерең юҡ, эштең рәт-сиратын онотаһың, тимәк, ысынлап та, теге донъяға үтергә ваҡыт еткән.
Болдорҙа әбейе пәйҙә булды.
– Атаҡ-атаҡ, бөгөн ниңә иртәләнең ул? – ҡартының таң һарыһынан тороп йөрөгәненә тамам аптыраны.
– Йоҡо бөткәс, нишләп ятайым? – һорауға һорау менән яуап бирҙе ҡарт. Алдағаны өсөн үҙенә нисектер ҡыйын булып китте. Ҡарсығы аласыҡҡа инде, ҡысҡырып ебәрҙе:
– Сәйең ташып ултыра бит, нишләп ҡарамайһың?
– Аһ, сәй ҡуйғайным бит әле, онотҡанмын, дуңғыҙ, тип иҫенә төштө Билалдың.
– Ал, иҫтән сыҡҡан, – тигән булды, әллә ни иҫе китмәгән ҡиәфәттә.
Әбейе һыйыр һауҙы. Ҡарт аласыҡтан ҙур көршәктәге йыуынты һыуын сығарып ике тасҡа бүлде лә береһен һыйыр, икенсеһен башмаҡ алдына ултыртты. Түгә-сәсә ашап бөткәстәре, уларҙы көтөүгә ҡыуа китте.
Көтөүҙе ауылдың ҡап уртаһында йыялар. Ә ауыл, нигеҙҙә, бер- береһе менән киҫешкән ике ҙур урамдан тора – мал-тыуарҙы дүрт яҡлап килтереүе бик тә йәтеш.
Билал ҡарт һыйыры менән башмағын көтөү араһына индереп ебәрҙе лә саҡ ҡына ситтәрәк йыйылышҡан ирҙәр янына барҙы. Малын килтергән ир-ат көтөү ҡуҙғалғансы шулай өймәкләшеп гәпләшеп тороуҙы ғәҙәт иткән.
Иҫәнләште, көн торошо, ҡасаныраҡ бесәнгә төшөү тураһындағы хәбәргә ҡолаҡ һалды, үҙе лә һүҙгә ҡушылып китте. Эргәһендә торғандарҙың барыһын да бөгөн ул һуңғы мәртәбә күрә, улар ҙа уны аҙаҡҡыға. Айырма тик шунда, улар шуны белмәй, баштарына ла килтермәй, ә Билал белә. Ошо ирҙәр иртәгә лә бөгөнгө ише һыйыр-башмаҡтарын ҡыуып килтерерҙәр, тик һауа торошо, бесәнгә төшөү тураһында түгел, ә Билал хаҡында һөйләрҙәр. Кисә иртәнсәк кенә ошонда гәпләшеп торҙо, бәй, нимә булды икән һуң, тип аптырарҙар, бынан ун ике йыл элек булған ваҡиғаны – туғыҙ сөгөлдөрсө ҡатындың үлеү фажиғәһен иҫтәренә алырҙар. Хәбәрҙәре яйлап уның холоҡ-фиғеленә төшөп китер, уның менән бәйле берәй мәҙәк йәки ғәжәп хәлде иҫләрҙәр. Шунан берәйһе, ситтә йөрөгән ике малайының береһе бөтөнләй ҡайта инде былай булғас, йорт-ҡураһы ныҡ, мал-тыуары ишле, хужа кәрәк, тип өҫтәр. Икенсеһе, ситтә йөрөгән балаларына телеграмма һуғырҙар, барыһы ла йыйылмайынса ерләү юҡ инде, тип һүҙ ҡыҫтырыр. Ә ҡәбер ҡаҙған саҡта, теге ос Рәүеф, әлеге ише әллә кемгә соҡой инек, һөйәктәргә юлыҡтыҡ, шунан уларҙы ситкә эттек тә артабан ҡаҙҙыҡ, быны шул кешенең эргәһенә һалдыҡ, хәҙер ҡосаҡлашып яталар, тип зыяратҡа барған һайын һөйләгән хәбәрен тылҡыр. Сәлим, ара-тирә, да, кеше йәшәй ҙә үлә лә китә, бер мәғәнәһе юҡ был тормоштоң, тип аҡыл һатыр, ә Наил, һәр ваҡыттағыса, дөрөҫ ҡаҙмайһығыҙ, киңерәк итегеҙ, һыймаясаҡ бит, тип ҡәнәғәтһеҙлек белдерер, белгәнен дә, белмәгәнен дә өйрәтеп маташыр. Шулай булыр, тап шулай булыр. Билал ҡарт улар менән байтаҡ ҡәбер ҡаҙғас, барыһының да холоҡтарын яҡшы белә.
Ҡарт, ҡайтып, бәйле быҙауын ысҡындырып урам буйына сығарып ебәрҙе, ашау талап иткән ҡаҙҙарына, аласыҡ ишеге төбөнә йыйылған тауыҡтарына ем ултыртты ла ялан аҙбарҙы таҙартып сығарҙы, һөт ҡайнатыу өсөн әбейенә сатыр-сотор ҡырҡып аласыҡҡа индерҙе, картуфы саҡ ҡына тәпкеләнеп бөтмәгәйне, шуны тәпкеләп ҡуйҙы ла, йә урамда йығылып үлермен, етер йөрөү, тип өйгә инде. Ултырып хәл алды, шунан аласыҡҡа сығып сәй эсте, кире инеп, ишекте элеп ятырғамы, әллә асыҡ килеш ҡалдырырғамы, тип аптырап туҡтап ҡалды. Элһә, әбейе керә алмай хитланасаҡ, элмәһә, теләһә кеме бимазалап йөрөүе бар. Уйланды-уйланды ла элмәй генә ятып үлергә ҡарар итте. Күлдәген, мал, тиҙәк еҫе аңҡыған салбарын систе. Себерҙә эшләп йөрөгән улы етмеш биш йәшенә бүләк иткән костюмын шифоньерҙан алын ултырғыс артына элде. Таҙа күлдәк кейҙе, улы онотоп ҡалдырған галстукты бәйләне, байрамдарҙа ғына кейә торған туфлиҙарын кейҙе лә көҙгө алдына баҫты. Ҡаршыһында көлһөү аҡ сәсле, тәрән ултыртылған сәгер күҙле, ас яңаҡлы, ҡылыс танаулы, ҡымтыулы тар иренле кеше баҫып тора ине. Ҡалҡып торған күмәгәйле оҙон муйын, йоҡа, әммә беше тығыҙ тән, көслө ҡулдар. Аллаға шөкөр, ҡарап тороуға бик бирешмәгәнмен икән әле, тип уйланы көҙгө алдында торғаны. Уның яҡшы кәйефен күреп көҙгөләге кеше ҡәнәғәт йылмайҙы. Тик ҡәнәғәт йылмайыу шундуҡ ниндәйҙер мыҫҡыллы көлөү менән алышынды, сәгер күҙ ҡыҫылды, ҡуйы ҡалын ҡаштар һелкенде. Билал ҡарт үҙенең йөҙө үҙгәреүен һиҙмәне, ә көҙгөләге бәндәнеке үҙгәреүенә аптыраны.
Ятырға кәрәк. Бөгөн ул үлергә тейеш – ҡарт мейес буйындағы киң һикегә һуйлайҙы. Ятҡан ере бик йомшаҡ түгел дә, нишләйһең, түҙергә тура килә. Аяҡтарын бер-береһенә яҡын ҡуйҙы, ҡулдарын күкрәгенә һалды, күҙҙәрен йомдо. Күңеле тыныс, йөрәге ярһымай, ҡуй үлмәйем әле, тигән уйы ла юҡ. Йәшәрен йәшәне, ашарын ашаны. Хоҙай ғүмерен дә бирҙе, зарлана алмай, һуғышта ҡатнашты, зәғифләнмәй-нитмәй әйләнеп ҡайтты, өс малай, ике ҡыҙ үҫтерҙе, улдарын өйләндерҙе, ҡыҙҙарын кейәүгә бирҙе, башҡа сығарҙы, ике өй һалды, ата-әсәһен ҡараны, уларҙы тәрбиәләп ерләне, үҙе пенсияға тиклем эшләп йөрөнө. Төрлө сағы булды, әммә ләкин уңманым, тейешен алманым, тормоштан ҡағылдым-һуғылдым, тип әйтергә теле әйләнмәй. Эйе, үкенесле мәлдәре, йәшлек иҫәрлеге менән ҡылған хаталары булды – сәкәләште, әрләште, һуғышты, тура килгәнендә кеше бисәләренән дә баш тартманы.
Шығырҙап ҡапҡа асылды. Уйҙарына батҡан ҡарт тертләп китте лә ни сәбәптән һикегә һуйлайғанын да онотоп, һикереп торҙо. Шәмсетдин икән. Бер өй аша ғына йәшәгән күршеһе. Моғайын да, электр йышҡыһына киләлер. Улы алып ҡайтып биргән ул йышҡыны Билал үҙе йүнләп тотона ла алмай, урам буйлап кешенән-кешегә тик йөрөй. Әле лә өйҙә түгел.
Шәмсетдин һайғау ише оҙон, дуға кеүек кәкре аяҡтарын арҡыры баҫып, оҙаҡ итеп бының ихатаһын байҡаны, әйтерһең, үҙенә кәрәк әйберҙе эҙләне, ҡаршы кәртәгә һөйәлгән таҡталарға, имән ярҡаларына туҡталды, был үҙе лә нимәлер оҫталай, ахыры, тигәндәй уйланып торҙо, шунан әлеге әйберҙәр янына килде. Һәр береһен тотҡолап, әйләндергеләп ҡараны ла яй ғына ишеккә йүнәлде. Билал яңы костюм-салбарын йәһәт кенә сисеп шаршау эсенә ырғытты ла үҙенең көндәлек кейемдәрен кейҙе.
– Әссәләмәғәләйкүм! Өйҙәләрме? — тип ҡысҡырып иҫәнләште Шәмсетдин солан ишегенән үк. Ҡысҡырып һөйләшеүенең сәбәбе бар — ҡолаҡҡа ҡатыраҡ. Үҙе ишетмәгәс, башҡаларҙы ла шулай тип уйлай.
– Өйҙә, өйҙә, кер, – Билал да ул ишетһен тип тауышын күтәреберәк әйтте.
– Арыу ғынамы?
– Ҡапылда арыу әле. Йышҡы кәрәкме?
Шәмсетдиндең күҙе шар булды.
–Ҡайҙан белдең?
– Ҡайҙан белдең тип ни... һин миңә шул йышҡы кәрәк булһа ғына керәһең бит.
– Ныу? — Шәмсетдин берауыҡ уйланып торҙо. — Хотя, шулайҙыр, һин хаҡлылыр. Үҙеңдеке булмағас, нишләйһең? Улым ҡайта малайҙары менән. Шуларға йоҡлап йөрөргә һике һымаҡ берәй нәмә төрәкәләргә ине, күмәгәйеп китһәк, өйгә һыйып булмай.
– Ал, тик Наилдан барып ал. Эшең бөткәс килтер, үҙемә лә кәрәк була, – Билал ҡарт тәҙрә янына килеп тышҡа ымланы, йәнәһе, ана, мин дә йышырға таҡталар әҙерләгәнмен.
Шәмсетдин ризалыҡ билдәһе, итеп баш ҡаҡты.
Әлбиттә, йышып маташмаҫ Билал ҡарт ул таҡталарҙы, былай ғына әйтте, килтерһен өсөн генә — үлгәс йә үҙендә торғоҙоп ҡалдырыр. Шундай ҡиммәт, кәрәкле әйберҙе йомһа ҡыйын буласаҡ.
Бөгөн ҡалай ҡыҙыҡ был, тигән һымаҡ йәнә бер ҡараны Шәмсетдин. Күрәһең, йорт хужаһының йөҙөндә, ҡылығында быға тиклем булмаған ниндәйҙер үҙгәрештәрҙе шәйләне. Билал күршеһенең һынсыл ҡарашынан уңайһыҙланып китте, әллә үлеремде һиҙҙе инде, тип шикләнде. Ҡараҡтың бүрке яна тигәндәре шулдыр.
Бына бәлә, Шәмсетдин сығып ҡына киткәйне, әбейе ҡайтып керҙе. Ярай әле ятып өлгөрмәгәйне. Нишләһен, әбейе менән ултырып яңынан сәй эсте, теге-был һорауына яуап бирҙе, үҙенекен һөйләгән булды. Үҙе һөйләшеп ултыра, үҙе, быны бер ярты көнгә ҡайҙа олаҡтырырға икән, тип баш вата.
– Әлимәләрҙән күптән хәбәр-хәтер юҡ түгелме? Әллә барып әйләнәһеңме? Ниңәлер төшкә керҙе бөгәсә, - Билал әбейенә ҡарамай ғына шулай тине. Тауышы урыны-урыны менән ҡалтыранып китте — хәйләләп өйрәнмәгәс ни алдауы ҡыйын. Ә төшкә керҙе, тип, алданы.
Әлимә оло ҡыҙҙары. Биш саҡрымдағы күрше ауыл егетенә тормошҡа сыҡты ла шунда йәшәй, һатыусы булып эшләй.
– Өсөнсө көн генә сәләм әйтеп ебәргән, иҫән-һаубыҙ, тигән. Һиңә әйтмәнемме ни? — әбейе аптырап ҡартына ҡараны.
– Юҡсы.
– Онотҡанмын инде.
– Миңә тигәндә шул инде һин. Балаларҙың хәл-әхүәлен дә йәшергәс...
Ҡарсығы, әлбиттә, ҡыҙының сәләмен әйткәйне. Ҡарт инде быны махсус рәүештә танды — ҡатыраҡ бәрелһәң, ҡарсығының юғалып ҡалыуын, шул эште башҡарырға тырышыу ғәҙәтен бик яҡшы белә. Ҡарсығы өҫтәлен йыйыштырҙы ла төйөнсөгөн төйөнләй ҙә башланы.
– Быҙау һыуһап ҡайта торған, эсереп ҡыуырһың, ҡаҙҙар, тауыҡ...
– Ярар, ярар, беләм, беренсе көнмө?.. Сәләм әйт.
Әбейе сығып киткәс, ҡарт көндәлек кейемен сисен, яңыларын кейҙе, тағы берәйһе килеп кермәҫ элек ята һалайым тип, солан ишеген элде лә һикегә барып ятты.
...Ун ете йыл элек булды был хәл. Пенсияға сығыуын байрам итеп йөрөгән мәле ине, дөрөҫөрәге, шуның икенсеме, өсөнсөмө көнө ине. Шаңҡыған, саҡ айнып килгән башы менән ҡапҡа төбөндәге эскәмйәһенә сығып ултырғайны. Эңер төшөп килгән саҡ. Башы сатнаһа ла, кәйефе шәп, күңеле күтәренке. Эргәһенән үткән ауылдаштары менән ихлас һөйләшә, иҫәнлек-һаулыҡтарын һораша, бала-сағаны шаярта.
Бер ваҡыт ауылдың теге осонан яурындарына тоҡтар артмаҡлаған ике ҡатын күренде. һис ауыл бисәләренә оҡшамағайны улар: күҙҙәренә төшөрөп яулыҡ ябынғандар, оҙон, ялпылдап торған киң күлдәк кейгәндәр. Ауыр атлап — йыраҡтан киләләрҙер, төйөнсөктәре лә тос күренә — Билал тапҡырына еттеләр ҙә аҙымдарын әкренәйттеләр. Береһе юлын дауам итте, икенсеһе, олорағы, тултырып ҡараны ла Билалға боролдо. Билал тәүҙә, бәләһенән баш аяҡ, сиған бушҡа йөрөр тиһеңме, тип кереп китергә уйлағайны ла унан, ашамаҫ, нимә тип алдар икән, тип ҡалҡынған еренән кире ултырҙы. Ҡыҙыҡһыныусанлығы еңде, ҡыҫҡаһы. Ҡатын тәүҙә ауыл исемен, күрше ауылға нисә саҡрым икәнлеген һораны, унан Билалдың күҙенә туп-тура ҡарап, әйҙә, егет кеше (тап шулай тине, егет тине), яҙмышыңды юрайым, алда нимә көткәнен әйтеп бирәм, үкенмәҫһең, ғүмер буйы миңә рәхмәт уҡып йәшәрһең, тине.
Сиған халҡы — әүәл-әүәлдән шикле, кешегә ҡурҡыу һалған халыҡ. Билалдың бала сағында ауыл аша улар күп үтте. Шәлъяулыҡ, стенаға элә торған сыбар балаҫтар һатты, күрәҙәлек ҡылды, теләнселәне. Ауылдан киткәс, улар кергән өйҙәрҙә нимә булһа ла юғалыуын аңғара торғайнылар. Һүгәләр, бер-береһен асығауыҙлыҡта ғәйепләйҙәр ауылдаштары, икенсе юлы һағыраҡ булырға өндәйҙәр, әммә икенсе юлы ла шул уҡ хәл ҡабатлана. Хәтерендә Билалдың, шулай байтаҡ кешенең әйберҙәре юғалғанын асыҡлағас, биш-алты егет арттарынан ҡыуып етеп, бар мөлкәттәрен туҙҙырғайны, тик үҙҙәренең әйберҙәрен таба алманылар. Әллә шул арала ҡайҙалыр йәшереп өлгөрҙөләр, әллә арттарынан килеүҙәрен белеп ташлап киттеләр, белмәҫһең... Бына бит, ҡартайып бөткән Билал да ҡурҡып урынынан саҡ китмәне – бала саҡтан ҡалған шөрләү ғәҙәте.
Әйҙә, тине Билал. Сиған ҡатыны уның ҡулдарына ҡараны ла, һин хәҙер һауалағы ҡош, һыуҙағы балыҡ, алдағы көндәрҙә әллә нисә кеше янып үләсәк, ә һин унан тере сығасаҡһың, биш балаң бар, донъяң етеш, тине. Ете һаны ярата үҙеңде, өс етегә етәһең, тине. Аңламаны Билал өс етенең мәғәнәһен, асығыраҡ һөйлә, тине. Етенсе йыл, етенсе ай, етенсе число, тип аңлатты ҡатын, тормошоңдоң аҙағы шул ете һанында, шул өс ете бергә килгән көндә булыр. Тамсы ла ышанманы Билал, шулай ҙа алтмышҡа ун ете йыл "өҫтәүе" күңеленә май булып яғылды. Был бит етмеш ете йәшкә етә тигән һүҙ. Ҡуйсәле, әкиәт, тине, ә сиған ҡатыны, ышан, ысынды һөйләйем, ҡулыңа, күҙҙәреңә шулай яҙылған, тине, өс ете тоташҡан көндө һүҙемде иҫеңә төшөрөрһөң, тик юлға сыҡма, ҡунаҡ йыйма, тине. Ергә ныҡ баҫып торған, был донъяла тик үҙенә, үҙенең көсөнә генә ышанған Билал, ниндәйҙер иҫкелек, хөрәфәтлек аңҡыған был хәбәргә ҡайҙан ышанһын инде. Нимә һорайһың, тигәнгә ҡатын, ризығыбыҙ бөттө, берәй икмәк булмаҫмы, йомро көҙгөм төшөп ватылды, шуны ла тапмаҫһыңмы, тигәс, ҡатынының аласыҡта йөрөүенән файҙаланып, өйөнән йомро көҙгө, бер икмәк, ике баш ҡорот сығарып бирҙе...
Ҡарттың уйҙарын бүлеп, урам буйында арба тауышы ишетелде. Ул келтер-келтер итеп һикергеләп килде лә былар тапҡырына еткәс кенә ауып китте, ахыры. Артынса нәҙек кенә тауыш иламһырап тр-р ҙа тр-р тип атын туҡтатырға маташты.
Шул ғына етмәгәйне, уға мотлаҡ минең өй тапҡырында туҡтарға кәрәк булған, тип йәне көйҙө Билалдың. Ә теге һаман тырылдай, инәлә, ялбара. Тауышы бер ҙә оло кешенекенә оҡшамаған. Маташыуы оҙаҡҡа һуҙылғас, ҡарт түҙмәне, ҡалҡынып тәҙрәнән ҡарарға мәжбүр булды. Ысынлап та,тап уның өй тапҡырында арбаның кендеге ысҡынған. Йәш ат, дөрөҫөрәге, март айында ғына өйрәтелгән тай, үҙе ише йәш малайҙың дилбегәне тартҡылауын еңергә тырышып алға ынтыла. Малай бер ҡулы менән дилбегәне, икенсеһе менән артҡы арбаның башын тотоп уны алғыһына ултыртырға маташа, әммә кендеген һис тура килтерә алмай — йә аша һала, йә аты тартылып артҡа төшөрә. Сыҡмай булмаҫ, ҡамасаулап ҡына торасаҡ, тип хәл итте ҡарт, кеше йонсоғанда нисек түҙеп ятаһың инде. Ул өтәләнеп ихатаға атланы.
Билал ҡарт аттың йүгәненән тотто ла осон дуға башынан ысҡындырып, ҡапҡа бағанаһына бәйләне, малайға арбаның артын алғыһына килтереп ултыртырға ҡушты.
– Кендеге ҡыҫҡа, шуға ысҡына, - тине. — Мә, тотоп тор әле. — Ул ихатаһына инде, терһәк оҙонлоғондағы тимер сыбыҡ һындырып алып сыҡты, уның бер осон кендектең аҫ яғының тишегенән үткәреп уратып бәйләне лә бөкләп ҡуйҙы. — Шәп йөрөмә, атың йәш, арбаң буш булғас, һикертеп тағы ысҡыныуы бар. Оҙонораҡ тимер киҫәге йә трактор гусеницаһы палецы ҡуйыр кәрәк.
Билал ҡарт уның Наил малайы икәнен таныны. Малай ҡуҙғалып киткәс, керәйем, кешегә бик күренмәйем әле, тип ихатаһына ашыҡты. Ҡапҡаһын япҡанда шәйләп ҡалды: яңы костюмы менән сыҡҡан, имеш! Салғыйына, тубыҡтарына май тейгән. Нишләргә? Билал ҡарт ҡаҡҡылаған булды, ҡулйыуғысҡа барып һыулап ышҡыны, ә май бөтә буламы, һылашты ла ҡуйҙы. Нишләп шул ҡәҙәре иҫһеҙ икән, ә? Шуны бит сисеп сыҡһа була. Керер ҙә кире кейер ине. Хәҙер нисек бысраҡ кейем менән ятырға һуң? Ул үҙен кинәнеп һүкте, "өтөк" тип атаны, шунан эш уҙғанын аңлап, бер аҙ тынысланды. Башты ташҡа бәреп булмай бит инде.
Ғәжәп, бөгөнгө көнгә ҡәҙәр бик уйланмай торғайны, дөрөҫөрәге, уйланырға ваҡыты булмай торғайны — ғүмере буйы йорт-ҡуралары, хужалыҡтағы бөтмәҫ мәшәҡәттәр әсирлегендә йәшәгән икән дә! Үлеү көнө яҡынайғас ҡына нисектер донъя, тормош, балалары, уларҙың алдағы көндәре хаҡында фекер йөрөтә, нисек йәшәлде һуң әле, тип үҙ-үҙенә һорау бирә, үҙенекен бүтәндәрҙең тормошо менән сағыштыра башланы.
Шулай ҙа тормоштоң әллә ни мәғәнәһен таймай хәҙер Билал ҡарт. Беренсенән, ғүмер тигәне үтте, икенсенән, үҙгәртеп ҡороу тип аталған боламыҡҡа тиклем барыбер ҙә тынысыраҡ, өмөтлөрәк ине көнитмештәре, ниндәйҙер ынтылыш, маҡсаттары бар ине. Хәҙер тормош бөтөнләй икенсе юҫыҡҡа төшөп китте — маҡсат та, гел былай булмаҫ, рәтләнер, тигән өмөт тә юҡ, төнөн юлһыҙ ерҙә таяҡ менән һәрмәнеп барған кеүек хәс тә. Колхозда эшләүҙең дә фәтүәһе ҡалманы — кеше өс йылға яҡын аҡса ала алмай. Бушҡа йөрөгәнсе ти ҙә эшкә сыҡмай, үҙ хужалығын, үҙ донъяһын хәстәрләү менән мәшғүл. Был бит бер көн түгел, айҙар, йылдар буйы шулай бара. Юғары етәкселек уңайы тура килгән һайын, колхоздарҙы бөтөрөүгә юл ҡуймабыҙ, тип хәбәр һөйләй, әммә уның барлығы ҡағыҙҙа ғына, нигеҙҙә, ул таралған, күҙгә салынырҙай нәмә урланған, мал-тыуар, техника тәләф ителгән.
Бынан өс йыл элек дүрт ауылдан торған колхоз икегә бүленгәйне. Әммә береһе лә мантый алманы. Ҡарттар идараға йыйылышып барып, бүленмәйек, ике хужалыҡ та бөлөр, тип әйтеп ҡараны, тик уларҙы тыңлаусы булманы. Береһе, беренсе бригадаға ингән ауылда йәшәгән баш агроном, икенсеһе — инженер, икенсе бригадаға ҡараған ауыл кешеһе, айырып ике хужалыҡҡа рәйес булып алдылар. Бүленгәнде бүре ашар, айырылғанды айыу ашар тигән мәҡәлдең дөрөҫлөгөн белер өсөн өс йыл кәрәк булды быларға. Ике яҡ та үҙҙәренең өлөшөн әрәм-шәрәм итте, һатты, урланы, әллә күпме белгес икенсе колхозға күсте, район үҙәгендә эш тапты, ҡалаға олаҡты, алып-һатарлыҡҡа бирелде. Хәҙер, мал-тыуар, техника бөткәс, яңынан ҡушылырға йөрөйҙәр, имеш, тип ишетелә.
Өй эргәһенән ҡаңғылдашып әллә күпме оя ҡаҙ үтте, кемдеңдер юлын быуып күршенең эте өрҙө. Билал ҡарт һаман ята, тик һаман үлә алмай. Әллә ваҡыты етмәй, әллә теге сиған ҡатыны алданы. Ул, Билал да, бер ҡатлы нәмә, шуға ышанып ята бит әле. Ошолайтып әллә килгән, әллә килмәгән әжәлде көтөп ятҡансы, өй-ҡура тирәһендә нимәлер эшләй алыр ине.
Ятты-ятты ла һикереп торҙо, бер нисә секунд эсендә үҙенең элекке хәленә ҡайтты, ул хәҙер — өтөк. Тынғыһыҙ, эшсән, әрһеҙ зат. Уның ҡалҡыныуын ғына көткәндәй, ҡапҡа төбөндә быҙауы баҡырҙы. Ҡарт егеттәрсә ныҡлы баҫып тышҡа сыҡты, быҙауын индерҙе, аласыҡтан йыуынты һыуҙы сығарып алдына ултыртты. Мал тиһәң дә мал инде, эсеп бөттө лә, бүтән юҡмы ни, тигән һымаҡ башын ҡапыл ғына ҡалҡытып, томшоғон ҡартҡа һондо. Һоноуы булды, ауыҙындағы шайыҡ бының салбары буйлап аҡты китте. Ай, дуңғыҙ, ай, сәсрәгер, нишләй, ә?! Шул ғына етмәгәйне! Ҡарт, быҙауының ҡылығына ышанмаған кеүек, салбарына ҡарап торған арала уныһы бышҡырып ебәрҙе: ауыҙ, танауынан һирпелгән шыйыҡса костюмын ҡойондорҙо. Һәләк итте, табутҡа ятасаҡ арыу кейемен тамам эштән сығарҙы! Ҡарт йәне көйөп быҙауҙың эсенә типте. Быҙауы ситкә ырғыны ла аҙбары яғына ҡарай сабып китте. Ҡарттың күңелен ҡапыл үс алыу, салбар-костюмының ҡонон ҡайтарыу тойғоһо биләп алды: ул үҙ-үҙен онотоп, аҡылын юйып быҙауы артынан йомолдо. Быҙауы ялан аҙбарға барып инде, күҙҙәрен алартып әле бер мөйөшкә, әле икенсе мөйөшкә ташланды. Ҡарт таяҡ алды ла һуғырға тип киҙәнде, ә тегеһе өзөлдәне, арт һанын һикертеп, тибенде. Ярай әле ҡарт алыҫтараҡ ине, аяғына йәки эсенә тейһә, имгәтә ине. Аяғынан осҡан шыйыҡ бысраҡ шап иттереп йөҙөнә килеп тейҙе. Билал ҡарт ҡапыл туҡтаны ла артҡа ҡайҡайып китте, усы менән битен ҡапланы. Ә быҙауға нимә, үҙ этлеген эшләне лә туҡталған хужаһын йыға яҙғансы төкөп ихатаға сыҡты, ҡойроғон сәнсеп йәнә артын һикертте. Бер нисә генә айлыҡ быҙауҙың мыҫҡыллауынан Билал ҡарттың күңеле тулды, үҙен меҫкен, көсһөҙ итеп тойоуҙан күҙҙәренә йәш тығылды. Уның бөгөн үлерен бынау иҫәр быҙау ҙа белә, күрәләтә мыҫҡыл итә. Еңе менән йөҙөн һөрттө, күҙен асҡас, һәрмәнә-һәрмәнә тигәндәй аласыҡ янына барҙы, йыуынды, һөртөнгәс, таҫтамалдың бер осо менән быҙау бәрелеүенән бысранған итәген, еңен таҙартты, ә бына тубығын һөртә башлағайны, бысрағы йәйелеп һылашты ла ҡуйҙы. Аһ, был көйө ятыу хөрт буласаҡ бит әле. Арыуыраҡ костюмы булманымы икән ни, тип аптыраясаҡ ерләшергә килгән халыҡ. Быҙау менән көрмәкләшеүен, Наил малайына ярҙам иткәндә майға буялғанын белмәҫтәр.
Билал ҡарт, барыбер тынғылыҡ бирмәҫ, баҡырып торор, тип быҙауын яланға ҡыуырға булды. Юлда Сәғит, йәшләй генә ауылдан сығып китеп пенсия ала башлағас ҡына ауылға ҡайтып йәшәй башлаған "Зимагур", осраны. Йыраҡтан уҡ уға ҡарап килә икән. Яҡынайғас, Билал ҡарт уның ғәжәпләнеүле ҡарашын шәйләне.
– Билал ағай, никах яңыртмайһыңдыр ул?
Тамам ғәжәпкә ҡалды ҡарт был һүҙҙәрҙән. Кейемгә берәй нәмә йәбешкәнме әллә, тип өҫ-башына күҙ һалғас ҡына төшөндө тегенең йылмайыу сәбәбенә.
– Юҡ та! — тигән булды үҙе. Кейенеп-яһанып үлергә ятҡайным, бынау мәхлүк ҡайтты ла ҡапҡа төбөндә баҡырып тәҡәтте ҡоротто, нишләйһең, торорға тура килде, эсереп, кире яланға ҡыуа барыуым, тип әйтә алмай бит инде. — Ҡабалан ғына барып киләһе йомош бар ине.
Сәғит, әлбиттә, ышанманы, сөнки йомош-юлға бындай кейем кеймәйҙәр, бындай кейемде туйға, оло ҡунаҡҡа йәки ҡалаға барғанда ғына кейәләр. Шуға йөҙөнән мыҫҡыллы көлөмһөрәүен алмай ғына баш сайҡаны.
– Мин ни, кейәү егете һымаҡ кейенгәс, бисә яңыртамы икән әллә тип торам шул, хи-хи-хи.
– Тоҙһоҙ хәбәр һөйләмә! — Билал ҡарт, йәне көйөп, Сәғитте йәһәтерәк уҙып китергә ашығып, быҙауының арҡаһына сыбығы менән һуҡты.
Телдәр Сәғит уның үлгәнен ишеткәс, моғайын, юҡты һөйләмәгеҙ, мәйетен алдыма килтереп һалмайынса ышанмайым тиер, ул бит яңы ғына өр-яңы костюм кейеп быҙау ҡыуып йөрөй ине, был ни ҡылығың, әллә никах яңыртаһыңмы, тип һораным, тип һөйләр, баҡһаң, ул үлергә йыйынған икән, ниңә һикегә генә ятҡан, бер ыңғай табут эшләп шуның эсенә кереп ятырға кәрәк булған, тип осһоҙ ғына шаяртҡан булыр, бот сабыр. Эйе, эйе, бот сабыр — ғәжәпләнһә, уның шулайта торған ҡылығы бар.
Үр яҡ урамдың быҙау йөрөткән ере — бригаданың баҫыу башында. Баҫыу кәртәләнгән, әммә ситән тишек-тошоғонан быҙауҙар кереп-сығып йөрөй. Баҫыу ҡарауылсыһы ул йәш малдың һәр береһен сыбыртҡылап ҡыуып тора, тегеләр яңынан керә тора. Үләндең унда тәмлерәк тә, мулыраҡ та икәнен беләләр шул.
Бына әле лә ҡарауылсы? Моталлаптың төпсөгө һыбайлап быҙауҙарҙы йән-фарман баҫтырып йөрөй — яра, ҡысҡыра, һүгенә, аты менән тапатып алып бара. Үәт, дуңғыҙ, шул ҡәҙәре ҡайыҙламаһа, тип әсенде Билал ҡарт быҙауҙарҙы йәлләп.
Баҫыу һаҡсыһы тишек-тошоҡтан быҙауҙарҙы яра-яра сығарып бөттө лә еңеүсе ҡиәфәте менән тегеләргә йоҙроҡ күрһәтте, ҡайыш сыбыртҡыһын шартлатып алды.
– Ниңә шул тиклем яраһың, ә? — тине ҡарт уның эргәһенә килеп.
– Кермәһендәр! — тип яуапланы малай, тауышын күтәреп.
– Бәй, улар ашарҙарына күберәк булған ергә керә инде. Былай йонсомаҫ өсөн ситәндең тишек-тошоғон бөтәштерергә кәрәк.
– Минме? — малай аптырай.
– Һин булһаң да. Йәки атайың менән. Атайың бригадирға әйтһә, ул кеше ҡушыр ине.
Малай аҡыл өйрәтеүҙе оҡшатманы, ялан аяҡтарының үксәләре менән атының бөйөрөнә типте лә картуф баҡсалары артындағы һуҡмаҡтан өйҙәре яғына ҡарай сапты. Билал, баш сайҡап, быҙауын шунда, ситән буйында ҡалдырҙы ла ҡайтыу яғына атланы. Ун-ун биш аҙым атлағас, кире килде, йомшаҡ ҡына итеп быҙауының арҡаһынан һөйҙө. Был уның эсенә тибеүе өсөн ғәфү үтенеүе ине. Быҙау ҡойроғон һелтәп ситкә ташланды. Билал уға байтаҡ ҡына ҡарап торҙо ла ҡайтыу яғына боролдо.
Был яҡлап остан беренсе йорт — Наилдыҡы. Йорто, кәртә- ҡураһы теүәл, малы ишле, ҡулы оҫта кеше. Бына әле лә лапаҫ күләгәһендәге верстагы янында тырмамы, һәнәкме һаплай. Ағас тырма яһайҙыр, ахыры — ҡыҫҡа ғына таяҡ-тештәрҙе юна, әйләндергеләп ҡарай, күҙенә терәп, төҙлөгөн тикшерә. Бесәнгә әҙерләнә, тимәк. Ә Билал быйылғы бесән әҙерләүҙә ҡатнаша алмаясаҡ. Быйылғы ғына түгел, бынан ары бер ҡасан да. Әлбиттә, йәл, был эш уның яратҡан шөғөлдәренең береһе ине.
Йыл әйләнәһенә "Беларусь" тракторы арбаһы ултырған, тимер- томор сәселеп ятҡан, май түгелгән майҙан ҡаршыһында — Ишморат йорто. Ауылға кергән юл гел бысраҡ, ямғыр яуһа, үтермен тимә, ә тракторсының ҡапҡа алды тап-таҙа — техника үҙ ҡулында булғас, йылға буйынан бер нисә арба ҡырсынташ килтереп түккән. Шул тирәләге соҡор-саҡырға ла бер аҙ ауҙарһа, ҡыйыш китмәҫ ине лә, юҡ, ыжламай. Бата-сума сығып китә, әммә рәтләмәй, ә бит ул соҡор-саҡырҙы тракторы менән үҙе йырмаслаған.
Камил йортоноң рәшәткә буйында малай-шалай мәж килә. Көлгән булалар, ҡысҡыралар, ә береһе, иң бәләкәйе, ниңәлер илай. Билал ҡарт былар янында аҙымдарын әкренәйтте.
– Нимә булды? Ниңә илайһың?
Биш йәштәрҙәге малай илауҙан туҡтаны ла Билалға маңлай аҫтынан һөҙөп ҡараны, күлдәгендәге һиҙәпте борғосларға тотондо. Уны өҙөп төшөргәс, йәһәт кенә усына йомдо. Икешәр-өсәр йәшкә өлкәнерәк өс малай йән фарман йылға буйына ҡасты. Араларындағы берҙән-бер ҡыҙ, уныһы ла шул биш-алтылар тирәһендәлер:
– Турғай бирәбеҙ тип, һыйыр буғы тотторҙолар, шуға илай, – тине сыйылдыҡ тауыш менән.
– Нисек буҡ тотторҙолар? — ҡарт аңламаны.
– Һыйыр буғын фуражка менән япҡандар ҙа турғай тоттоҡ, һин фуражканың ситенән ҡулыңды тыҡ та тот, тинеләр. Был тыҡты ла тотоп алды, – тип аңлатты ҡыҙ ишараты. Үҙе туҡтауһыҙ бауы менән һикерҙе, малайҙың ҡайғыһына шатланамы, көйәме икәнен аңлауы ҡыйын ине.
– Ах, оятһыҙҙар! — тигән булды Билал ҡарт, арттарына ҡарай- ҡарай һаман йылға яғына сапҡан малайҙарға боролоп. — Ә ауыҙы нишләп бысраҡ һуң?
– Буҡ йәбешкән.
– Уныһы ҡайҙан? — ҡарт йәнә аптыраны.
– Йәбешкән буҡты төшөрәм тип ҡулын һелккәйне лә, рәшәткәгә бәрҙе. Ауыртҡас, бармағын ауыҙына ҡапты.
Билал ҡарт был юлы көлөүҙән тыйыла алманы. Малай йәл булһа ла, һикерәндәк ҡыҙ һөйләгән ваҡиға уға ҡыҙыҡ ине. Ус бысраҡ, ауыҙ бысраҡ. Малай яңынан иларға тотонғас, йонсотмайым, тип китергә ашыҡты. Эй, балалар, уйындан башҡа бер нәмә лә белмәгән сағығыҙ шул, тип уйланы үҙе, уларҙан көнләшеп, һеҙҙең ҡайғығыҙ миндә булһа!
Байтаҡ атлағас, артына әйләнеп ҡарағанда "турғай" тотҡан малай аяҡтарын тарбан-торбан ташлап иптәштәре артынан йылға буйына йүгерә ине...
Ҡайтһа, йәшелсә баҡсаһы тулы кәзә! Бәй, бәй, ҡапҡаны ябып сыҡҡан кеүек инем дәһә, тип аптыраны ҡарт, тимәк, япмаған, йә берәйһе асып киткән. Әйтеүенә үс итеп, теге баҫыу ҡарауылсыһы малайҙың этлеге түгелме икән?
– Яуыздар, дуңғыҙҙар, мин һеҙҙе! — ҡарт таяҡ алды ла ярһып баҡсаһына ташланды. Сос кәзәләр бының килеүен шәйләп, ашауҙарынан туҡтаны ла бер мәлгә генә баштарын күтәреп ҡолаҡтарын ҡайсыланы, унан берҙәм рәүештә ҡойма буйлап сабышырға тотондо. Билал ҡарт ныҡ һелтәнеп таяғын кәзәләр өҫтөнә бәрҙе — береһе бәләсел баҡырып ебәрҙе. Өйөр тағы ла ҡыҙыуыраҡ саба башланы. Улар баҡсаның бер мөйөшөнән икенсеһенә, икенсеһенән өсөнсөһөнә йүгерҙе, һырыҡты, баҡырышты, ниһайәт, асыҡ ҡапҡаны шәйләп, этешә-төртөшә ихатаға, унан урам буйына, эркелде.
Емеш-еләге бешеп килгән баҡса һөрөнтө ергә әүерелгәйне. Түтәлдәрҙә элек нимә үҫкәнен һис белерлек түгел. Помидор һабаҡтары һынған, һытыҡ помидорҙары ерҙә тәгәрәшеп ята, кәбеҫтә баштары кимерелгән, ҡыяр һабаҡтары ҙур йүкә йыуғыс һымаҡ ишелеп-таралып баҡса буйлап һуҙылған. Йә инде, йә, йәй уртаһына тиклем ҡарап-тәрбиәләп үҫтер ҙә шулай ике минут эсендә юҡҡа сығар инде! Күпме хеҙмәт, ваҡыттары сарыф ителде, иң ҡурҡынысы — ашарҙарына ҡалманы. Хәйер, Билал ҡарт өсөн хәҙер ҡыяры ла, помидор, кәбеҫтәһе лә кәрәкмәй, әбейе йәл. Иҫенә төшөргән һайын ҡарғап бер булыр инде.
Баҡсаһы буйлап йөрөй торғас, Билал ҡарт күршеләре яҡлап тишек шәйләне. Тишек кәзә башы һыйырлыҡ ҡына, кәзәнең башы һыйған ергә кәүҙәһе лә һыя. Тимәк, ошонан кергәндәр. Оҙаҡ ҡына аптырап торҙо Билал, был көйө уның үлеп ятырға хаҡы юҡ, ул үлер ҙә китер, донъя мәшәҡәттәренән ҡотолор, ә әбейе йонсор. Ул ҡайтып етмәҫ борон тишекте бөтәштерергә кәрәк!
Бер ике бағана ултыртырмын да кәртәләрен шуға ҡаҙаҡлармын тип ниәтләп лапаҫ башынан нәҙегерәк бағаналарын төшөргәйне лә күршеһе менән үҙенең йәшелсә баҡсаларын айырып торған араның бөтә оҙонлоғонда бағаналарының сереүен шәйләне. Һуңғы бер нисә йыл эсендә йорт-ҡура тирәһендә байтаҡ эштәр башҡарҙы Билал: лапаҫының башын яңыртты, утын һарайы ҡорҙо, картуф баҡсаһының арт яғын кәртәләп алды, ә бына йәшелсә баҡсаһына һис ҡулы етмәгәйне. Моғайын, күршеһенә ышанғандыр йә торорлоҡ әле, тип уйлағандыр. Нишләргә? Рәтләмәй булмай. Йүнәтеү өсөн ваҡыт кәрәк. Ул юҡ. Иртәгә үлһә өлгөрөр ине лә. Туҡта, ул сиған ҡатыны үлеүең иртәнсәк булыр тип әйтмәне бит, төш мәле лә тимәне, бәлки, ул төнөн генә йән бирер? Ә төнгә тиклем әллә күпме ваҡыт бар.
Ҡарт йүгереп тигәндәй өйгә инде, яңы костюм-салбарып систе, ишек төбөндә ятҡан көндәлек кейемен кейҙе лә эшкә тотондо. Тәүҙә иҫке кәртәне ауҙарып, утынлыҡҡа ташыны, яңы бағаналар осланы, соҡор ҡаҙып, шуларҙы ултыртты, өс рәт кәртә сөйләне, урам яғына тип һаҡлаған штакетниктарын ошо кәртәләргә ҡаҙаҡланы. Бәләкәй баҡсаға былар йәл дә инде, тик нишләйһең, кәрәк, оҙаҡҡа етер, әбейенең ғүмеренә етер, унан килеп урам яғының кәртәһе ныҡ әле, өсөнсө йыл ғына тотто, тағы биш-алты йыл ғына торорлоғо бар.
Ҡояш лепкә тапҡырына еткәндә ҡойма ҡойолоп бөттө. Ҡарт ҡәнәғәт булып берауыҡ эшенә ҡарап торҙо, оҡшатты, шул арала тауҙай эш башҡара алғанына үҙ-үҙенә һоҡланды. "Өтөк", тип атауҙарында хаҡлыҡ барҙыр шул — өтөлдө, ҡырылды, әммә башҡарып сыҡты бит. Ҡорамалдарын келәтенә ташыны, тәһәрәт яңыртып, аласығына керҙе, ҡорһағы кәпәйгәнсе айран һыйыҡлап эсте лә өйөнә инде, ишеген элеп, һикегә һуйлайҙы. Ята торғас, кейемен алыштырмағаны иҫенә төштө, ай, хәтер юҡ шул, тип көндәлек күлдәк-ыштанын йәнә ишек төбөнә быраҡтырып, костюмын кейҙе. Ҡарсығы ла оҙаҡламаҫ инде хәҙер, ҡайтып етер, үлеп өлгөрөргә кәрәк. Ҡарт күҙҙәрен йомдо, тик һис тыныслана алманы, эш ярһыуы баҫылманы. Тулҡынланыуы саҡ ҡына һилләнгәйне, уйҙар даръяһы ялманы, шунан йоҡомһорап китте. Үлем тигән нәмә шулайыраҡ киләлер инде, тип уйлай ғына башлағайны, ишек ҡаҡтылар. Ҡарт тертләй һикереп торҙо, тәнен тотҡолап ҡараны, үҙенең һаман тере икәнлегенә ышанғас, кеше шулай оҙаҡ йән бирәме икән ни, тип аптыраны. Солан ишеген элгәндер, ахыры, аса алмайҙар. Тағы ҡамасаулайҙар, йән көйөктәре, өтөктәр, үлергә лә форсат юҡ. Ниндәй тормош был, ә?
Билал ишекте асмаҫҡа ҡарар итте. Моғайын да, ҡарсығы ҡайтҡандыр. Йөрөһөн, көтһөн әле. Тағы бер ике дөбөрҙәтер ҙә китер, унан тәҙрәгә ҡапланыр. Әбейе, ысынлап та, йәнә бер дөбөрҙәтте лә тәҙрә янына килде, маңлайын быялаға терәп, ҡаштары өҫтөнә ҡулын ҡуйып өй эсенә текәлде. Оҙаҡ байҡаны өй эсен, әйтерһең дә, Билалдың өйҙә икәнен белә. Аһ, үлеп өлгөрә алманы, былайтып йәшенмәк уйнарға тура килмәҫ ине. Шулай гел киреһен эшләй бит әбейе — башҡа ваҡыт, кәрәкмәгәндә, ауыл араһына сыҡһа йәки берәйһенә йомошҡа керһә, донъяһын онота — сәйнүге ҡайнай бөтә, күнәгендә ҡамыры күпсей ултыра, быҙауы имә, һөтө таша. Ғүмер буйы киреһен эшләне, ә бөгөн оҙаҡҡараҡ йөрөргә кәрәк булғайны, иртүк ҡайтып керҙе.
Ҡарсығы урамда тапанды-тапанды ла ишеккә барҙы, асыуланып йәйә бер тартты, унан ихата уртаһына килеп баҫты. Әфисәрме ни, хәтәр тора ҡайҡайып. Бына бер мәл йәшелсә баҡсаһының яңы рәшәткәләре күҙенә салынды бит! Тәүҙә аптыраны, шунан яйлап ҡына ҡапҡаһын асып эскә үтте лә шаҡ ҡатты.
Ҡарсығы ҡара ергә әйләндерелгән түтәлдәрен, һындырылған помидор һабаҡтарын, түбәләре кимерелгән кәбеҫтә баштарын шәйләп төпкәрәк үтте. Үтте лә ике ҡулы менән башын тотто...
Ай, ярай янында түгелмен, кәрәкте бирер ине, тип уйланы ҡарт, тәҙрә ситенән генә әбейен күҙәтеп. Ярар, үлгәс баҡса онотолор, ҡышлыҡ емеш-еләген бер башына табыр әле, ә бына ҡойма тураһында, ҡайһы арала өлгөргән, мин киткәндә башламағайны ла, ике сәғәт эсендә ҡойоп ҡуйған (ярты көн тимәҫ, тап ике сәғәт тирәһе генә тир), тип һөйләр, илай-илай. Хәйер, кем белә, бәлки, иламаҫ та, ҡасандан бирле йәшелсә баҡсаһының кәртәһен тот тип әйттем, тыңламаны, үлгән көнө саҡ төрәкәләп ҡуйҙы, хәстрүш, тип яманлар әле.
Ниһайәт, әбейе баҡсанан сыҡты. Билал ҡарт ҡарап-күҙәтеп торған тәҙрә янына килеп йәнә тапанды-тапанды ла урам буйына йүнәлде. Күршеләргә, йә булмаһа берәй әхирәтенә юлланғандыр. Ҡарт тәрән итеп көрһөндө, тынысланды, хәҙер донъяһын онотасаҡ, тип ҡул һелтәне лә йәнә һикеһенә һуйлайҙы.
Аһ, нишләп һаман килмәй икән бынау үлем тигәне? Ғазраил юлда әллә аҙаштымы, әллә сират етмәйме Билалға? Күптән төш ауҙы, ә ул һаман тере. Төндә килерме икән ни? Улай булһа, һигеҙенсе числоға сыға бит. Әллә яланға йәки урманға барып ҡына үлергәме? Ана, былтыр, тиңдәше, юҡ, ике йәшкә олораҡ бит әле, Мөҙәрис, үлерен һиҙеп, тау яғына сығып киткәйне бит. Салғы алған (сентябрь аҙағы), әбейенә, тауҙағы яланды сабып ҡайтам, ашарға һал әле, ти икән. Аптырап ҡалған ҡарсығы, бәй, уны сапҡайның түгелме һуң, ти икән. Кисә барып ҡараным, тағы үҫкән, тип яуаплаған Мөҙәрис. Ҡурпымы ни? Эйе. Киткән. Төш ауған, кис еткән, юҡ ти был. Ул көн ҡайтмаған. Иртәнсәк иртүк ейәнен тауға ебәрһә, ҡыуышта үлеп ята ти. Алдаған әбейен, кеше күҙенән ҡасып үлергә барған... Шуның ише әллә Билалға ла тауға юлланырғамы? Юҡ. Эҙләргә сығасаҡтар, уныһы бер мәшәҡәт, тапҡас, мәйетен алып ҡайтыуҙары икенсе мәшәҡәт. Тапҡансы бынау эҫелә таралып бөтөүең бар, ә иң насары — кешегә сәйнәнергә урын ҡала. Ниңә сығып киткән, әбейе йәки балалары менән һүҙгә килешкәндер, берәй нәмә бүлә алмағандыр, башына зәғифлек килгәндер... Ләститкә аҙыҡ биргәнсе, өйҙә генә ятып үлгәнең мең артыҡ. Кисә генә мунса төштө, сисендереп, яңынан кейендереп тораһы юҡ, әҙер, һикелә ята, тейешле доғаңды уҡы ла алып кит зыяратҡа. Зыяратта урыны билдәле. Кешегә әллә ни мәшәҡәт тыуҙырмай ғына...
Урам буйында эт өрҙө, һайыҫҡан шыҡырҙаны (уға эйәреп зыяратҡа барған һайыҫҡандыр), ҡапҡа асылып ябылды. Кемдер шәп-шәп атлап ихатаға керҙе лә ишекте тартты. Асылмағас, йәнә тартты. Унан шәп-шәп атлап ихатанан сыҡты — ҡапҡаның шартлап ябылғаны ишетелде. Ҡартты ҡыҙыҡһыныусанлығы еңде — ҡалҡынды ла оло урам яғы тәҙрәһенә ҡапланды. Бәй, Сәғиҙә түгелме һуң? Почта ташыусы. Шул бит. Пенсия таратып йөрөмәйме икән? Шулай булһа, ҡалай ваҡытһыҙ йөрөй. Тәҙрәһен ҡаҡты ҡарт. Ҡатын ишетмәне. Ҡарт йәнә ҡаҡты. Был юлы ла тауыш барып етмәне. Ала алмай ҡалһа, харап бит, өс ай алғандары юҡ, йәнә өс ай йөрөтәсәк, барҙым, өйҙә юҡ инегеҙ, тип әйтәсәк, хәҙер инде аҡса бөттө, тараттым, көтөгөҙ, тиәсәк. Ә уларға, дөрөҫөрәге, әбейенә, аҡса бик тә кәрәк буласаҡ — ерләү мәсьәләләре, хәйерлек, тегенеһе-быныһы. Ҡарт ихатаһына йүгереп сыҡты, ҡапҡаһын шар асып ҡысҡырҙы:
– Сәғиҙә!
Ҡатын әйләнеп ҡараны ла кире боролдо.
– Әйҙә кер, мин өйҙә, – шунан үҙенең костюмда, әммә ялан аяҡ икәнен шәйләп, Сәғиҙәне лә көтөп тормай өйөнә ашыҡты.
– Мин өйҙә юҡтар тип торам, ишегегеҙ бикле ине түгелме һуң? — тип аптыраны ҡатын өйгә ингәс, унан аптырап ҡарттың өҫтөнә күҙ һалды. — Берәй ергә йыйына инегеҙме әллә?
– Юҡ та. Кейеп ҡарайым тигәйнем. Шифоньерҙа тора ла тора. Себерҙәге улым алып ҡайтҡайны, йүнләп кейеп сыҡҡаным да юҡ, - Билал ҡарт уңайһыҙланды, өйө буйлап тегеләй-былай йөрөнө, ҡулдарын ҡайҙа ҡуйырға белмәй аҙапланды. — Пенсия юҡтыр?
Сәғиҙә яурынына аҫҡан сумкаһын һикегә ултыртты, уны асып, ҡалын дәфтәр сыгарҙы, уны асып оло исемлектән ҡарттың фамилияһын эҙләп тапты ла ҡулына ручка тотторҙо.
– Бар. Бер айға ғына, – тип көттөрөп кенә яуапланы шунан. — Хәлимә апай өйҙә юҡмы ни?
– Юҡ. Әлимәләргә киткәйне.
– Улайһа, уның өсөн дә ҡул ҡуй.
Ҡарт үҙенең, әбейенең исем-шәрифе тапҡырына ҡулын ҡуйҙы.
Хат ташыусы бәләкәйерәк икенсе бер сумка сығарҙы, байтаҡ аҡса араһынан тейешен һанап ҡарттың ҡулына тотторҙо.
– Ә ҡалған айҙарҙыҡы ҡасан була?
– Ҡасан ебәрәләр — шунда, – тип ҡоро ғына яуапланы Сәғиҙә. Уның өй һайын ошо һорауҙы ишетеп ялҡып бөткәне йөҙөнә яҙылғайны. Ул сумкаһын яурынына ташланы ла һелкетә баҫып сығып китте.
Тамам кәйефе ҡырылды Билал ҡарттың — өс айҙың аҡсаһын алам тип өмөтләнгәйне, бер айҙыҡын ғына бирҙе. Әллә нимәһенә шуны тотҡарлаған булалар бит, әйтерһең дә, хөкүмәттең аҡсаһы юҡ. Ул эшләгән ваҡытта берәү ҙә пенсия фондына тотайыммы, тип һораманы, тейешен дә, тейеш түгелеп дә ҡайырып ала барҙы. Эш хаҡын да ваҡытында тарата торғайнылар. Хәҙер әллә ниндәй тәртиптәр, дөрөҫөрәге, тәртипһеҙлектәр китте, үҙҙәренең хәләл аҡсаһын айҙар буйы көтөргә мәжбүрҙәр. Билал ғына булһа икән, бөтә ауыл, район, хатта Рәсәй пенсионерҙары интегә бит. Бының осо-ҡырыйы юҡ, киреһенсә, торған һайын сиктән сыға баралар, сыға баралар.
Билал ҡарт аҡсаһын һанап та тормай шифоньер тартмаһына ырғытты ла ишеген элеп, йәнә һикеһенә ауҙы. Юҡҡа торҙом, әбей алыр ине әле, тип үкенә генә башлағайны, үлгәс ул аҡсаны тоттормаясаҡтары иҫенә төшөп тәүге уйынан кире ҡайтты һәм әлдә саҡырып индерҙем, тип ҡыуанды.
Ҡарттың үлеүенә Сәғиҙә лә ышанмаҫ, бәй, кисә генә пенсияларын индереп бирҙем, шап-шаҡтай, өр-яңы костюм кейеп йөрөп ята ине, тип аптырар, аҡса бар ине, ҡалған ике айҙыҡын да юҡҡа биреп китмәгәнмен, тип үкенер...
Ул тәүгә ятҡанда ҡояш ихата яғынан төшә ине, хәҙер урам тәҙрәһе аша ҡарай, тимәк, көн кискә ауыша. Ауышһа ла, көн эҫе. Айға яҡын ямғыр яуғаны юҡ. Көндәр йәнә бер аҙ ошолай эҫе торһа, игендең харап булыуы бар. Билал эҫе ҡояшты бүтән күрмәҫ, уның сығыуын, әлеге ише ҡыҙҙырыуын, байыуын тоймаҫ, ятҡан донъяһы гел генә дөм ҡараңғы булыр — унда бер ваҡытта ла ҡояш төшмәй, гел төн тора. Ямғыр юҡ, игенде бөтөрә, үләнде яндыра тип тә хафалана алмаҫ, бесән сапмаҫ, үҙенә тейешле игенен ырҙындан барып алмаҫ. Уныһы рәхәт, тик шуныһы, ауылында йәшәп ятҡан кешеләр ҙә, ҡарсығы менән балалары ла уны яйлап онотор. Эйе, өсөн, етеһен, ҡырҡын уҡытырҙар, йыллығына ла йыйылырҙар һәм... вәссәләм. Билал бар ине, хәҙер юҡ, бер ҡасан да булмаясаҡ. Бөтәһе лә йәшәп ята, ә ул юҡ. Ниндәй ғәҙелһеҙлек! Хәйер, тыуымдан ҡалмағас, үлемдән ҡалмайһың инде. Тик барыбер ҙә үкенесле. Кеше ғүмеренең шулай үтә ҡыҫҡа булыуы үкенесле. Сиған алдаманымы икән? Уның һүҙенә, йәғни үҙенә етмеш ете йәш биреүенә тәүҙә бер ҙә ышанмағайны, ауылды, районды, хатта бөтә республиканы тетрәткән ваҡиғанан һуң тамам ышанды.
...Пенсияға сығыуының өсөнсө йылында булды был хәл. Бригадир, кеше юҡ, сөгөлдөрсөләргә һыу ташы әле, ағай, тигәс, утауға төшкән ауыл ҡатын-ҡыҙына һыу килтереү менән мәшғүл булып йөрөгән йәй ине. Арбаға дүртәр биҙрә һыймалы ике феләк ултырта ла, уларға шишмәнән һыу тултырып, ике саҡрым самаһындағы сөгөлдөр баҫыуына юллана. Көнөнә бер, ҡай саҡ ике лә бара. һыу ҡатын-ҡыҙға аш-һыу әҙерләү, йыуыныу өсөн кәрәк.
Ифрат ҡыҙҙырған бер көн, төш ваҡыттарында, ҡапыл ел сыҡты, күкте ҡара болот ҡапланы. Ямғыр килгәнен һиҙеп, ялан буйынса һибелгән ҡатын-ҡыҙ тәпкеләрен ташлап, ялан уртаһындағы ҡыуышҡа ашыҡты. Билалдың шишмә буйынан килеп кенә торған сағы ине, ул да ҡыуыш эсенә йомолдо.
Ямғыр оҙаҡ көттөрмәне, шаптырлап яуа ла башланы. Ҡыуыш ауыҙында ултырған Билал әленән-әле тышҡа күҙ һала һәм күктән төшкән йыуан һыу һыҙыҡтарының бармаҡ буйындай ғына сөгөлдөрҙө ергә йығыуын, тупраҡ менән бутауын күрә лә, имгәтә, кире ҡалҡына алмаҫлыҡ итә инде, тип хафалана. Ярай, ҡыуышҡа һыу үтмәй, ерек, муйыл ағастары өҫтөнән ҡалын итеп күрән ябылған.
Тау яғында, Еҙем, Мәндем йылғалары буйында йөрөгән йәшен менән ялағайы ла һә тигәнсе килеп етте. Ҡатын-ҡыҙҙарҙың олорағы "Алла! Алла!" — тип уҡына, ҡыуыш ауыҙына ҡарамаҫҡа, ҡоторған ямғырҙы күрмәҫкә тырыша, йәшерәктәр йәлп-йөлп бер-береһенә ҡараша. Барыһының да йөҙөп ҡурҡыу, хәүеф баҫҡан.
Ҡапыл яҡында ғына йәшен атты. Еҙем буйындағы берәй тирәкте бәрҙе, ахыры. Ҡатын-ҡыҙ аһ итте, һырлығышты, башын күршеһенең арҡаһына йәшерҙе. Бер-берегеҙгә яҡын ултырмағыҙ, бер-берегеҙгә һөйкәлмәгеҙ, тине Билал. Тыңламағастары йәнә әйте, әммә тегеләр һаман өймәкләшеп, ҡосаҡлашып тигәндәй ултырыуҙарын белде. Ҡыуыш эсен яҡтыртып ялағай ялтланы, артынан күк күкрәне, нимәлер сырт итеп ҡалды. Гөрһөлдәү шул ҡәҙәре ныҡ булды, әйтерһең, яҡындағы Мағаш тауы емерелеп төштө. Унан йәнә, йәнә. Һәр береһе үҙенән алдағыһынан көслөрәк, ҡеүәтлерәк тауыш сығарырға тырышты. Билал, атҡан һайын окопҡа яҡынайған мина һымаҡ ҡыуышҡа яҡыная лаһа, тип уйланды ҡурҡып. Тағы, тағы. Сираттағыһы мотлаҡ ҡыуышҡа бәрәсәк... Шул саҡ ямғыр аҫтында ҡалған бейәһе тауыш бирҙе бит. Әллә йәшен атып йыҡтымы, тип тышҡа һонолоп ҡараны. Аты бәйләнмәгән, ямғырға түҙә алмай ауыл яғына йә урман шырлығына олағыуы ла бар. Һыу шойҡаны аша бейәһен күрә алмағас, Билал тышҡа атланы. Таш һымаҡ ауыр тамсылар башын төйҙө, йөҙөнә, муйын-арҡаһына бәрҙе, үҙе шундуҡ лысма һыу булды. Меҫкен бейәһе башын эйгән дә тора, хужаһы сыҡҡас, уның яғына боролоп та ҡараманы, әйтерһең, бынау мәхшәрҙә ҡалдырыуына үпкәләгән. Ярай оло мал, тай-тулаҡ булһа, моғайын, түҙмәҫ ине, күптән башы һуҡҡан яҡҡа сығып китер ине. Билал ҡыуышҡа кире кереп кәжәнен алды ла бейәнең арҡаһына япты, иҫке бишмәтен башына бөркәндерҙе. Керәйем инде тип боролғайны ғына, тирә-яҡ ҡапыл яп-яҡты булып китте, артынса уҡ ҡолағын тондороп күк күкрәне, нимәлер сарт итеп ҡалды. Ҡыуыштағылар бер юлы тигәндәй ҡысҡырып ебәрҙе. Билал саҡ ҡоламаны, ашығып ҡыуышҡа инде. Тәүге мәлдә бер ни ҙә күрә алманы: төтөн, көйөк, янған үлән еҫе һәм... шомло тынлыҡ. "Эй, - тип өндәште ул. — Һеҙ тереме, әллә үлеп бөттөгөҙмө? Ҡалай ата, ә?" Яуап булмағас, һәрмәнергә кереште — барыһы ла нисек ултырған шул көйө ҡатып ҡалған, береһе лә ҡуҙғалмай. "Һеҙ нимә, мине шаяртырға булдығыҙмы, тороғоҙ, нишләп ултыраһығыҙ, ямғыр үтә", - тине. Әммә ҡуҙғалыусы, тауыш биреүсе табылманы. Тик шунда ғына мейеһен ялағай ише шикле уй телеп үтте — быларҙы йәшен атҡан түгелме һуң? Тик ышанманы, ышанғыһы килмәне, ҡыуыш эсенә ағып кергән һыуҙы шаптырлатып әле бер, әле икенсе ҡатын янына барҙы, ҡулын, тәнен, унан йөҙөн тотто, береһенең дә ҡуҙғалмауына, тауыш-тындары сыҡмауына тамам ышанғас ҡына ҡот осҡос хәл килеүенә төшөндө. Ҡыуыштағы төтөн, ят еҫ таралғас күрҙе, тойҙо — туғыҙ ҡатындың барыһы ла үлгәйне. Шашыр сиккә етеп һәр береһен яңынан тотоп сыҡты, ҡулдары ҡалтыранды, күҙенән субырлап йәштәр аҡты, ә үҙе тубыҡланған килеш батҡаҡ араһында йөрөнө лә йөрөнө.
Ямғыр үтте. Тирә-яҡты күҙ ҡамаштырырлыҡ яҡтылыҡҡа сорнап ҡояш ҡараны. Билал тәнтерәкләй-тәнтерәкләй, батҡаҡҡа бата-сума арбаһы янына барҙы, феләктәрен этеп төшөрҙө лә атын ауыл яғына борҙо — фажиғәне тиҙерәк кешеләргә ҡайтып әйтергә кәрәк ине.
Һүҙ күп булды — нишләп бер һин генә тере ҡалдың, ниңә ҡатындарҙы ҡыуышҡа индерҙең, ә үҙең тышта йөрөнөң?.. Колхоз идараһында ла, ауыл советында ла ҡатындарҙың ирҙәре, тормошҡа сығып өлгөрмәгән ҡыҙҙарҙың ата-әсәләре алдында ваҡиғаның нисек булғанын аңлатты Билал, бының осраҡлы хәл икәнен, улар урынында бүтәндәрҙең дә шул көнгә ҡалыу ихтималлығын һөйләне. Ҡат-ҡат һөйләне, миҫалға өсөнсө йыл йәшен атып үлтергән көтөүсе Хөрмәттең яҙмышын иҫтәренә төшөрҙө. Йыуан тирәккә һөйәлеп ултырған еренән генә йәшен һуғып үлтергәйне уны. Тәбиғәт закондары бер кемгә лә буйһонмай, бер кем дә уның менән идара итә алмай, тик бына йәп-йәш, береһенән-береһе матур туғыҙ ҡатында уның ниндәй үсе булды икән? Күпме кеше балаһыҙ, күпме бала әсәйһеҙ ҡалды, ғаиләләр емерелде, яҙмыштар селпәрәмә килде... Ул һағыш, ҡайғы һаман да ауыл өҫтөндә йөрөй, телдән төшмәй, мәңгелек яра булып һулҡылдауын белә.
Ҡатындарҙың һәр береһен айырым ерләһәләр ҙә, дөйөм рәшәткә менән уратып алдылар. Ифрат күп булды кеше, бөтә район түрәләре килде, фажиға тураһында республика гәзиттәре яҙҙы. Ай самаһы ваҡыт үткәс, төнөн, өйөнән саҡырып сығарып Билалды һыу эскеһеҙ итеп туҡмап киттеләр. Ҡарт кемдәр икәнен белде, таныны, милициянан килеп, ғариза яҙығыҙ, судҡа бирегеҙ, тип йөрөһәләр ҙә, ҡараңғы ине, береһен дә аңғарманым, шулай булғас нисек яҙайым, тип уларҙың ныҡыш теләген кире ҡаҡты. Сөнки ҡатын-ҡыҙҙың үлемендә минең дә ғәйеп бар, тип иҫәпләй ине. Шуға күрә больницанан оҙаҡ йөрөтөп йомошон түләгән кеше һымаҡ тынысланып, мин дә үҙ өлөшөмдө алдым, тигән тойғо менән ҡайтты. Тегеләр бүтәнсә үсләшеп йөрөмәне, тынысланды. Әгәр бейәһе тауыш бирмәһә, уның янына сыҡмаҫ ине, йәшен иң беренсе уны һуғыр ине, сөнки ул ҡыуыштың ауыҙында, ут йомғағының юлында ғына, ултыра ине. Бәхете. Уның сығыуы осраҡлы хәл, шул уҡ ваҡытта осраҡлы ла түгел, тимәк, ғүмере бөтмәгән булған, тимәк, ат тауышы менән Хоҙай үҙе өндәшкән. Билал ошо мәхшәрҙән дә тере ҡалғас, үҙенең етмеш етегә етәсәгенә тамам ышанды. Был ваҡиғанан һуң да ғүмере ҡыл өҫтөндә ҡалған әллә күпме ҡурҡыныс хәлдәргә осраны: "Беларусь" тракторы арбаһынан, кәбән башынан йығылып төштө, аттан ҡоланы, һыуға батты, әммә барыһынан да ҡотолдо, иҫән ҡалды. Донъяла мөғжизәләр юҡ тиһәләр ҙә бар икән шул.
...Аһ, һаман үлә алмай! Күҙҙәрен йома, уйланмаҫҡа тырыша, тик әле береһе, әле икенсеһе иҫенә төшөп хәтер даръяһына әйҙәп тик тора. Үҙенең бөтә аңлы тормошо дауамында уйланмағанды бер көндө тулыһы менән кире ҡайтара. Нисек килә икән һуң ул үлем тигәндәре? Моғайын, тәүҙә аяҡ-ҡулдары һыуына башлайҙыр, һалҡынлыҡ балтырҙар, терһәктәр буйлап өҫкә күтәреләлер, йөрәккә ынтылалыр, унан нисек тә мейеһен ялмап алырға тырышалыр...
Ихата яғы тәҙрә рамына һайыҫҡан килеп йәбеште. Бая, таң тишегенән уға эйәреп зыяратҡа барған һайыҫҡан. Ҡара суҡышлы башын артҡараҡ ташлап, ижау һабы һымаҡ оҙон ҡойроғон быялаға терәне лә йәмһеҙ итеп шыҡырларға кереште. Туҡтап торҙо, тирә- ягына ҡаранды, ҡаҡ һикелә ятҡан ҡартты шәйләп, тағы ла ҡыуаныбыраҡ шыҡырҙаны. Ҡәһәрең, был ниндәй мәлғүн булды, ә, тип ҡарт һайыҫҡанға текәлде. Моғайын да, әжәлең килә, һиңә лә сират етте, тип һөйөнсө һорап йөрөүелер: "Һин, ҡартлас, һаман үлмәнеңме ни әле, көн үтеп бара бит."
Билал ҡарт, ярар, китер әле, шыҡырҙауына ниңә борсолорға, уның бүтән эше бармы, тип үҙен тынысландырырға тырышһа ла, тамам дошманына әйләнгән ошо ҡоштоң тауышы йәненә тейҙе, мейеһен бырауланы. Ә һайыҫҡан уның һайын һикерә, еңел холоҡло ҡатын һымаҡ борғолана, үртәй, үсектерә. Ҡарт түҙмәне, һикереп торҙо ла "көш" тип ҡысҡырып ҡулдарын һелкте – һайыҫҡан шырҡылдай-шырҡылдай осоп китте. Тауышында ниндәйҙер ҡыуаныс, ҡартты урынынан ҡалҡыта алыуы өсөн оло ҡәнәғәтлек бар ине.
Билал ҡарт стеналағы сәғәткә ҡараны. Бәй, ете тулып уҙған да баһа! Ҡайһылай оҙаҡ ятҡан! Көтөү ҡайтырға ла күп ҡалмай, быҙауын барып алырға кәрәк, ҡаҙҙары ла тауыш бирер — ҡапҡа төбөндә ҡаңғылдашып ихатаға индереүҙе, индерһәң, ашарҙарына биреүҙе талап итәсәктәр. Әбейе һаман юҡ. Берәйһенә кергән дә сәйгә сумғандыр инде, хәйерсе. Шәмсетдин электр йышҡыһын килтерергә тейеш, күршегә, нисек итен кәртәләп ҡуйҙым, тип әйтергә, һин, давай, картуф баҡсаһы яғын тот, тип өгөтләргә, маҡтанып намыҫына тейергә тейеш. Юҡ, өтөлһә лә үлә алманы, тотонған һәр эшен тиҙ башҡара торғайны, быныһына эшкинмәне. Шулай булғас нимә тип һуйлайып ятырға, килмәгән үлемде көтөргә? Тимәк, теге сиған бисәһе алдаған, төп башына ултыртҡан, ә Билал ята шуға ышанып. Юҡ, һис үлгеһе килмәй Билалдың, ғүмере бөтмәгән әле, ул бисәгә, Аллаһы тәғәләгә үс итеп йәшәргә тейеш ул!
Ҡарт ихатаһына ҡараған тәҙрәһенә күҙ ташланы, унан ҡарашын урам яғындағыһына күсерҙе, кеше-фәлән күренмәгәс, костюмын систе, уны ҡағып-һуғып шифоньерға индереп элде, тир, мал, тиҙәк еҫе аңҡыған, майланып бөткән салбарын, күлдәген кейҙе лә солан болдорона сығып баҫты. Тәрән итеп тын алды, көрһөндө, тирә-яғына ҡараны, лапаҫ башына ҡунаҡлаған һайыҫҡанды шәйләп, көлөмһөрәне, бармаҡ янаны — был юлы ул уға элекке кеүек яуыз һәм бур булып күренмәне, киреһенсә, юҡ менән булаһың, үлмәйәсәкһең һин, ул сиған бисәһенә ышанып йөрөймө кеше, тип шыҡырҙаған кеүек тойолдо.
Киске һауа томра, баҫымы юғары ине, тимәк, төнөн йәки иртәгәләргә ямғыр яуыуы ихтимал.
Хәлимә ҡарсыҡ ҡараңғылы-яҡтылы тертләп уянды ла, ҡабаланып бисмиллаһын уҡырға кереште, шунан үҙен уятҡан шомло тынлыҡты тыңлап ятты, ҡапыл нимәнелер иҫенә төшөрөп, ҡарты яғына боролдо, ҡаҡ ҡулын уның йөҙөнә тигеҙҙе һәм... ҡысҡырып ебәрҙе — Билалдың тәне боҙ кеүек һалҡын ине...
Трижды семь
Лишь только рассвет очертил себя в небе узенькой полоской, Билал-карт*, стараясь не разбудить храпевшую рядом старуху, приподнялся с постели (сон его не был сном, можно сказать, что он даже ресниц не сомкнул за эту ночь) — и уставился в календарь, пригвожденный меж окон: не ошибся ли, неужто уже седьмое? Да нет, пока еще шестое, лист календаря не вырван. А вот как сорвет он его, так сразу и начнется седьмое. Вдоль спины побежала волна холода. Еще бы, ведь это его последний день в светлом мире.
Так... сорвать или нет? Не срывать, тогда вроде бы и день смерти еще не наступил, а если сорвет — словно сам приблизит день отбытия на тот свет. Впрочем, эта цифра на махоньком, с ладошку, листе и так будет кричать своей чернотой — не забывай, мол, все равно седьмое нынче, седьмое. Посомневался старик Билал и... решил сорвать листок: от резкого движения он выскользнул из руки, извиваясь и кружась, словно падая с дерева, лег на пол. Настал день смерти старика, подступил конец затянувшейся его жизни.
Тихо пройдя по дому, он вышел в чулан. Стараясь не шуметь, отцепил крючок с входной двери и вышел на крыльцо.
Утренний воздух влажен, прохладен. Вокруг расстилается молочный туман, и в нем не видны высокие ворота, летняя кухня, лабаз. Только слышится птичий говорок из-за ольховых и черемуховых кустарников за картофельным полем да с озера Хасан доносится кваканье лягушек. А вот где-то рядом заклокотал перепел, словно почуял, что настал последний день старика Билала, и с непонятной радостью извещает всех: «По-мрет! По-мрет!»
Билал-карт не из тех, кто время свое тратит зря, любуясь красотой природы, слушая пение птиц. Эту самую природу он и сам не замечает, и удивляется тем, кто глазеет по сторонам, да еще рассказывает об этом. Это все удел молодых, беспечных, думает старик. Сам-то он всю жизнь жил в спешке, ходить не торопясь, степенно было не его — вечно он куда-то бежал, куда-то спешил. Потому и прозвали его односельчане «Живчик». А вот сегодня вдруг захотелось ему все-все услышать, почувствовать, запечатлеть в своей памяти. Почему — понять не может.
Старик глубоко вздохнул, спустился с крыльца, не спеша дошел до туалета, потом также не спеша умылся.
Отточенный топор его лежал в летней кухоньке. Взяв его, Билал-карт пошел выбирать себе жердину толщиной с черенок вил, длиной метра полтора-два. Наконец выбрав, один конец заострил, другой стесал. Огрызком карандаша написал имя и фамилию, день и год рождения, день и год смерти. Сегодняшнее число при этом он обвел несколько раз. Прихватив еще и лопату, направился к воротам. Намерение было у него одно — сходить на кладбище, наметить место для могилы. Обо всем этом он и думал, предаваясь ночным размышлениям.
Деревня была пустынна и тиха. Билал-карт, озираясь, словно конокрад, быстро шагал по пыльной, щедро обсыпанной навозом улице. Идет-идет да сунет голову за ворот куртки, словно прячется. Потом нет-нет да и глянет в окно дома, мимо которого идет. Чудится ему, что наблюдают за ним, знают, куда и зачем он идет. За деревней он миновал разрыхленное, в яминах поле, усыпанное всякими железками (здесь когда-то был машинно-тракторный парк колхоза), затем ступил на луг, на котором росла утоптанная скотиной трава. Вот и кладбище. Сняв петлю из грубо железного прута, он открыл калитку и вошел.
Хороша в этом году трава. Скоро-скоро Минлегали-карт, сторож кладбища, начнет ее косить. На всю зиму хватает той травы скотине. Кладбище у них большое, еще позапрошлым летом его огородили. Могилы отца и матери — по правую руку. Рядом — могила старшего брата, который еще молодым свалился с моста вместе со своим трактором. Тут же и младший брат, он скончался в позапрошлом году. Рядом с ними пусть положат и самого Билала. Три брата, отец с матерью. Если огородить пять могилок разом, получится братская могила. Об этом он уже говорил своей старухе, чтобы так сделали. Старуха его тоже ляжет рядом с ним, за общей оградой, когда придет ее время.
Старик наметил место, воткнул в землю лопату. Отойдя в сторону, убедился, что все пять могил на одной линии. Прочитав все молитвы, которые знал, начал копать. Наконец вбил в небольшую яму принесенную жердь. Пройдет немного времени, и его могилу покроет трава. Посереет земля, заржавеет и покосится со временем решетка. Дети, что разбрелись по разным краям, все реже и реже будут вспоминать его, а уж про внуков-внучат и говорить нечего. Им-то будет казаться, что дедушка жил чуть ли не век тому назад, дескать, был у них такой старикан... Билал-карт ужаснулся этой мысли, ему вдруг показалось, что жизнь прожита бессмысленно. Он стал напряженно думать, что же такое он должен был сотворить, чтоб не забыли его люди, вся родня, дети, внуки... Билал-карт забылся, задремал в вихре мыслей и очнулся только от крика сороки, присевшей на решетку отцовской могилы. Поднял он голову, глянул на бесстыдную птицу, прервавшую его мысли. Не любит он сороку, с детства эта нелюбовь. Мало того что тело у нее какое-то нескладное, неприятное, раздражала она воровством своим, тем, что съедала корм, для домашних птиц предназначенный. Вон ведь, даже на кладбище притащилась, покоя нет от нее. Чего, спрашивается, здесь потеряла? Никого в округе. Туман постепенно рассеивается. Доносятся уже голоса женщин, вышедших доить коров, бьет в ведра молоко, горланят петухи. Билал-карт еще долго стоял, держась за прибитую жердь. Наконец он вздохнул, подобрал топор, снова глянул на сороку. Птица это заметила, затрещала что-то свое. Старику показалось, что неспроста она трещит, словно говорит: «Что, решил, где лежать будешь? Правильно сделал. Братья твои умерли, ровесников тоже нет никого, один ты все ходишь и ходишь, землю топчешь. Постыдился бы».
Билал-карт, разозлившись, махнул рукой, и сорока, все еще треща, полетела в сторону деревни. Теперь она будто бы трещала так: «Гони не гони, а все равно здесь ляжешь. А я буду трещать над твоей головой, хи-хи-хи». Тем не менее старик остался доволен местом, которое выбрал. Кто знает, и что было бы иначе? Вдруг бы какой-нибудь дивана ляпнул, мол, чего сюда пихать, давайте найдем место попросторнее, и все дела. Давай, давай, согласятся другие. Им то что, равнодушным, — взяли лопаты да и пошли. И лежал бы вдали от братьев своих, от отца с матерью. Нет, уж лучше рядом, если возможность есть общаться на том свете. Тела не встретятся, зато души будут вместе. В горле у старика пересохло, поэтому, когда вернулся домой, он первым делом налил воды в чайник и воткнул вилку электрочайника в розетку. Пока он закипит, подумал он, схожу в сарайчик.
Корова тяжело сопела, бычок тоже поднялся, овцы сгрудились в углу хлева. Билал-карт с каким-то неведомым наслаждением наблюдал за ними, потом тяжело похлопал бычка по спине, погладил по голове корову. Та даже и не шелохнулась, а вот бычок метнулся в сторону — почему-то на сей раз не принял ласки хозяина. «Ладно, скоро от меня избавишься, только жизни тебе не будет без меня: чистить под тобой будут редко, завтраком не всякий раз побалуют, зимой сенца лишний клок не подкинут. Вот тогда вспомнишь обо мне, о своих счастливых днях, будешь вздыхать, куда, мол, наш хозяин запропастился, да только поздно, поздно», — подумал старик.
В проем меж двумя лабазами под общей крышей Билал-карт из года в год складывал всякие доски ли, дощечки, жерди, черенки лопат, вил, граблей. Из лесу ли принесет что, на полянке подберет или просто стащит на конной или овцеводческой ферме. Он выбрал доски, что сгодятся для гроба, перетащил в дровяник. Так, значит, ведро с гвоздями, молоток, гвоздодер имеются. Попытался вспомнить, с чем он ходил на кладбище, когда-то кто-то из односельчан умирал. Лопата! Да, чтобы рыть могилу, нужна лопата, самое, значит, необходимое орудие. Ладно, пусть не мучаются, коль нужно — зайдут и возьмут. Такой уж Билал-карт всю жизнь был запасливый да хозяйственный, пусть восхитятся, мол, как же так он все смог приготовить заранее? Хотя... Не сегодня же его будут хоронить, он же еще не умер, а раз так, к чему лопата, гвозди, гвоздодер? Все, кроме досок, которыми будут прикрывать боковую нишу, он занес в дом, ругая себя: ну ты и состарился, Билал, семьдесят семь стукнуло, памяти уже никакой. Значит, и впрямь тебе пора на тот свет, коли не помнишь, какова в этом деле очередность.
В дверях показалась старуха.
— Ты что это, старик, спозаранку вскочил? — удивилась она.
— Выспался, чего валяться? — недовольно ответил Билал, морщась оттого, что обманывает старуху.
Старуха крикнула из аласыка**:
— Чайник-то весь выкипел, чего не смотришь?
— Выключи, совсем запамятовал, — пробормотал он, словно ничего особенного не произошло.
— Да он выкипел весь, надо снова ставить.
Старуха с недовольным видом пошла доить корову. Билал-карт вытащил из аласыка ведро с помоями, разлил по двум тазам. Бычок и корова, давясь, воткнулись в них с головой. Дождавшись, когда показалось дно, он погнал в стадо.
— Ну! — замахнулся Билал-карт, и корова с бычком рванулись в глубь стада. Идти было недалеко, удобно. Стадо собирали прямо посреди деревни. Билал-карт подошел к мужикам, которые стояли неподалеку. Давняя это привычка, постоять, погалдеть вместе, пока стадо не выйдет из деревни. Билал-карт степенно поздоровался, прислушался, что говорят мужики о погоде, о предстоящем сенокосе, потом и сам вставил слово. Да, тех, кто стоит рядом с ним, видит он в последний раз. И они его, стало быть, тоже. Разница лишь в том, что они этого не знают, это даже не приходит им в голову. А вот Билал-карт знает. Эти мужики завтра также сгонят свою скотину, только будут говорить не о погоде, а о нем, Билале. Вот ведь, подивятся они, только вчера стоял рядом с нами, а теперь его нет. Потом припомнят, как двенадцать лет назад девять свекольщиц перевернулись на тракторе и погибли. Постепенно речь зайдет о его нраве, характере, вспомнят связанные с ним забавные или даже удивительные случаи. Кто-нибудь скажет, что теперь придется кому-то из сыновей вернуться насовсем, все же дом крепкий, да и скотины много. Кто-то вставит, что детям отправят телеграммы, что не станут хоронить, пока все не приедут. Рауф, что живет на том конце аула, опять расскажет свою историю, как рыли могилу да наткнулись на кости, как отпихнули в сторону, а потом снова положили в могилу вместе с гробом. Лежат, скажет, в обнимку. Салим-курше*** встрянет многозначительно — мол, человек живет да умирает, нет в жизни, стало быть, никакого смысла. Наиль-курше, как всегда, будет выказывать недовольство, станет рассказывать, как надо рыть могилу, поучая знающих и незнающих. Так и будет, в точности. Билал-карт знает все их повадки.
Вернувшись во двор, старик освободил привязанного теленка и выгнал его на улицу, дал еду требовательно гогочущим гусям и молчаливым курам, что давно уже собрались возле аласыка. Потом он вычистил летний хлев, набрал всяких щепок и принес в летнюю кухню, сходил поокучивать картошку. Почувствовав усталость, он подумал, что может свалиться прямо здесь. «Хватит!» — решил он и вошел в дом. Передохнув, он вышел в аласык, где долго пил чай. Вернувшись, немного растерялся — закрывать ему дверь изнутри, прежде чем лечь, или оставить дверь открытой? Закроет — старуха будет маяться, не закроет — будут сновать туда-сюда, затормошат. Подумал-подумал и решил умирать, не запирая двери. Снял рубашку, брюки, от которых несло навозом, аккуратно сложил в чулане. Старуха потом постирает. Повесил на спинку стула новый костюм, который подарил ему на семидесятипятилетие тот сын, что работает на Севере. Надел чистую рубаху, повязал галстук, забытый второпях сыном, сунул ноги в туфли, которые носил только по большим праздникам, и встал перед зеркалом. Он увидел человека с пепельно-серыми волосами, с глубоко посаженными светло-голубыми глазами, острыми скулами, сабленосого, с поджатыми тонкими губами. Длинная с кадыком шея, сухое, но жилистое, упругое тело, сильные руки. Слава богу, еще ничего, подумал Билал-карт. Видя его хорошее настроение, человек в зеркале тоже улыбнулся. Но довольная улыбка почему-то тут же сменилась едкой усмешкой, светлые глаза сузились, густые брови взметнулись. Билал-карт не заметил этих изменений, только удивился, что лицо в зеркале так переменилось. Да, надо бы прилечь, сегодня он должен помереть. И старик растянулся вдоль широкой скамьи у печки. Не очень-то мягко, да что поделать, не спать же он собрался. Ноги прижал одна к другой, руки сложил на груди, закрыл глаза. В душе спокойно, сердце не мечется, нет тени сомнения, так что пора умереть. Сколько надо было, столько жил, что положено, то и съедено. Бог дал пожить — грех жаловаться. Воевал, вернулся домой, — не покалечен, не изувечен, троих сыновей вырастил, двух дочерей, всех женил, всех выдал замуж, отдельно все живут. Два дома срубил, ухаживал за отцом-матерью, похоронил их со всеми почестями, работал до пенсии. Всякое было, но язык не повернется сказать, что жизнь не удалась, что не видал того, чего хотел. Да, было то, о чем теперь сожалел, проказы молодые, — и ссорился, и, бывало, дрался, при случае от чужих жен головы не отворачивал.
Заскрипела калитка, и старик вскочил, не сообразив, чего это он разлегся тут на скамье, глянул в окно. А, Шамсетдин! Сосед, живет через дом. Должно быть, пришел за электрорубанком. Сын привез с Севера этот самый рубанок, да вот Билал так и не смог им всласть попользоваться, все ходит инструмент от соседа к соседу по всей улице. И сейчас, кстати, нет его дома. Шамсетдин, ступая на свои кривые, как дуга, ноги, почему-то не пошел в дом, стал бродить по двору, словно выискивая, что ему может быть полезным, постоял у досок, пощупал дубовые жерди, прислоненные к изгороди, склонившись с высоты своего роста, должно быть, прикидывал, для чего они понадобились соседу, и только потом медленно направился к дому. Билал к тому времени торопливо стянул с себя костюм и рубаху, забросил их за ширму, надел повседневную одежду.
— Ассаламагалейкум! Дома? — громко поздоровался в чулане Шамсетдин. Привычка у него такая — громко говорить: туговат на ухо. Сам не слышит, вот и кажется, что все такие.
— Дома, дома, заходь. — Билал повысил голос, чтоб сосед услышал. — Как оно — хорошо?
— Пока хорошо. Рубанок нужен?
Шамсетдин сверкнул глазами.
— Откуда знаешь?
— Ну как не знать... Ты же ко мне заходишь, когда тебе рубанок нужен
— Ну да? — смутился Шамсетдин на минуту. — Хотя ты прав. А что делать, раз своего нет? Скоро сын возвращается, с пацанами приедет. Вот, хочу нары соорудить» а то в дом не вмещаемся.
— Забери у Наиля. Как закончишь — верни, мне самому нужен. — Билал-карт подошел к окну, кивнул, дескать, вон, приготовил доски, обстругать надо. Шамсетдин кивнул в знак согласия. Конечно, Билал-карт беспокоился, вдруг после смерти сосед не вернет рубанок. Неприятно, если он заныкает такую дорогую и нужную вещь.
Тут он заметил, как сосед пристально на него смотрит. Видно, думает, какой он смешной, занервничал старик. «Как бы не заметил, что я умирать собрался. Эх, правду говорят, что на воре шапка горит», — подумал он.
Только Шамсетдин вышел, другая беда — старуха вернулась. Ладно лечь не успел. Пришлось пить с нею чай, отвечать на ее расспросы. Говорит, а сам голову ломает, куда бы ее сплавить хотя бы на полдня.
— Кажется, от Алимы давно нет известий. Может, съездишь к ним? Почему-то она мне приснилась сегодня, — сказал Билал-карт, не глядя на старуху свою. Голос дрожит — не привык он хитрить, а тут наврал, что приснилась.
Алима — это их старшая дочь. Вышла замуж за парня из соседней, километрах в пяти, деревни, живет, работает продавщицей.
— Позавчера от нее привет передавали, дескать, все хорошо. Разве же я тебе не сказала? — удивилась старуха.
— Нет.
— Забыла, значит.
— Ты это всегда так. Теперь скрываешь, как поживают наши детки...
Конечно, старуха передала ему этот самый привет. Просто Билал-карт знал, что, когда жестко скажешь, старуха его теряется и бежит исполнять. Вот и теперь она стала собирать узелок.
— Теленок что-то приходит заморенный, налей ему воды и выгони обратно, гусей и кур...
— Ладно, знаю, — нетерпеливо оборвал ее старик. — Первый день, что ли?.. Дочери, это, передай привет.
Когда старуха ушла, Билал-карт опять переоделся, закрыл наружную дверь, пока никто не зашел, и лег на скамью.
...Семнадцать лет назад это был. Праздновал он тогда пенсию свою. Сел тогда на скамью у ворот, задумался. Вечерело. Хоть и трещала голова с перепою, настроение было хоть куда, душа прямо пела — ведь завтра надо выходить на работу. Радостно болтал он с проходившими соседями, расспрашивал их о том о сем, шутил с играющими детьми.
Тогда-то и показались на том конце улицы две женщины с мешками за плечами. Не были они похожи на деревенских: платком укутаны до глаз, одеты в длинные широкие платья. Цыганки, что ли. Тяжело шагали — должно быть, шли издалека, да и поклажа тяжела. Поравнявшись с Билалом, замедлили шаг. Одна прошла дальше, а вторая, та, что постарше, пронзительно глянула на Билала. Тут ему захотелось уйти во двор — от греха-беды подальше, цыгане ведь неспроста ходят, даже приподнялся со скамьи, но потом подумал — не съедят, наврут чего, и все. Он сел обратно. Любопытство, одним словом, одолело. Женщина спросила, как называется деревня, сколько километров до следующей, а потом... Глядя Билалу прямо в глаза, сказала на одном дыхании: «Парень (именно так и сказала — парень), что ждет впереди — все скажу, не пожалеешь, всю жизнь будешь благодарить меня».
Цыганский люд — он всегда под подозрением, испокон веков на людей страх нагоняет. В детстве они часто приходили в деревню. Продавали платки, пестрые коврики (один такой висит теперь на стене), предсказывали будущее, гадали, попрошайничали. Когда они уходили из деревни, все спохватывались, обнаружив, что в доме обязательно чего-то не хватает. Ругали цыган, соседи обвиняли друг друга в ротозействе, призывали друг друга быть в следующий раз поосторожней, да куда там — опять повторялось то же самое. Помнит Билал, как-то пять-шесть парней помчались вслед за цыганами, распотрошили все пожитки, однако ничего не нашли. То ли успели они спрятать наворованное, то ли знали, что гонятся, и все бросали... Привычка пугаться цыган осталась с детства. Вот и умудренный годами Билал чуть не подскочил от страха.
Цыганка глянула на его ладонь и сказала — сейчас, мол, ты живешь словно птица в небе, словно рыба в воде, в последующие дни столько людей сгорит, а ты все жить будешь. Пятеро детей у тебя, в доме достаток, любит тебя цифра семь, дойдешь ты с ней до трех семерок, вот что сказала ему цыганка. Не понял Билал, что значат эти три семерки.
— Ты, — говорит, — ясней скажи. Седьмой год, может, или седьмой месяц.
— Седьмое число, — пояснила цыганка, — конец твоей жизни в этих семерках, когда рядом встанут они.
Не поверил Билал, и все же словно бальзам на душу были эти слова. К шестидесяти его годам прибавить семнадцать лет — не шутка. Это же до семидесяти семи годков дожить можно, получается!
— Да сказки все это, брехня, — для вида махнул рукой Билал, а цыганка на своем стоит — мол, верь, я правду говорю, по рукам твоим, по глазам твоим прочитала, так и написано, так что когда достигнешь возраста трех семерок, так вспомнишь мои слова. В дорогу тогда не выходи, гостей не собирай.
Крепко стоял Билал на своих ногах, верил он в свои силы, потому и не стал обращать внимания на всю эту старину и суеверия. Только спросил, что им нужно, а цыганка и шепчет, мол, еда у них кончилась да круглое зеркальце разбилось, может, есть? Вынес им Билал каравай хлеба, круглое зеркальце и две головки курута****, воспользовался тем, что жена возилась на летней кухне... По улице загромыхала арба, надвое рассекла мысли старика. Лихо дребезжала, с того конца улицы было слышно. Проехала было, и вдруг возле дома послышался голос, пытавшийся остановить лошадь: тпр-р-ру да тп-р-р-ру. «Этого еще не хватало, — рассердился Билал-карт. — Надо же были ему остановиться именно у моего дома!» А возница все тпрукает, просит чего-то, умоляет. И голос-то у него совсем детский. Возня продолжалась, и конца-края ей не было. Старик не выдержал, привстал и взглянул в окно. Так и есть — прямо у дома отцепился шкворень телеги. Молодой жеребец, прирученный совсем недавно, вырывается из рук юнца, в руках у которого вожжи. Тот одной рукой пытается удержать коня, а второй никак не может справиться с этим шкворнем. «Нет, — подумал старик, — придется встать, иначе так оно и будет продолжаться». Он торопливо вышел во двор, а оттуда на улицу. Схватив коня за уздечку, старик отвязал ее от дуги, притянул к столбу.
— Шкворень мал, потому и отцепляется, — обернулся он к мальчику. Ушел во двор, отломал кусок железной проволоки длиной с локоть, воткнул в нижнее отверстие шкворня, примотал накрепко, согнул, удовлетворенно крякнул.
— Больше не отцепится. А ты не гони, конь молодой, арба у тебя пустая, подпрыгнет и опять отцепится, — прибавил он строгости в голосе. Это был сын соседа Наиля. Поблагодарив, юнец тронулся с места. Билал-карт поспешно вошел во двор. Закрывая калитку, заметил — вышел-то он в новом костюме! На подол пиджака, на колени брюк попало машинное масло, которым был щедро смазан шкворень. Что делать? Билал-карт отряхнулся, потер грязные места под рукомойником, но разве масло просто так сведется, только еще крепче прилипло. Ну почему он такая бестолочь, а? Ведь мог переодеться! Зашел бы, снова надел. И как сейчас лечь в грязной одежде? «Живчик ты и есть. Живчик!» — ругнул он себя. Но было уже поздно, и потому он успокоился.
Времени подумать у него никогда не было — всю жизнь в плену бесконечных домашних хлопот по двору, по хозяйству! Вот только когда стал приближаться день смерти, он и начал как-то размышлять — о мире, о жизни, о детях, об их будущем, только тогда стал себя спрашивать, хорошо ли он жил, стал сравнивать, а как жили другие. И все же особого какого-то смысла в жизни своей старик не нашел. Во-первых, жизнь-то уже прошла, во-вторых, до той бучи, что названа была «перестройкой», все же было как-то спокойнее, надежнее. Была цель какая-то, было какое-то стремление. А потом жизнь покатилась совсем по другой дорожке, ни цели тебе, ни веры, словно в кромешной темноте тычешь палкой в поисках дороги. Что за польза от работы в колхозе — люди там три года уже не могут получить денег за работу. Чем попусту ходить, думает человек, займусь-ка я ведением своего хозяйства, своим бытом. И все это не один день, а месяцы и годы так продолжается. Начальство хоть и кричит при каждом удобном случае, что не позволит развалить колхоз, но все, что можно было утащить, — утащили, технику разбазарили, скот порезали.
Три года тому назад колхоз поделился на две части. Старики тогда говорили, что не надо этого делать, но куда там, кто их больно слушал. Да только не зря народ говорит: кто отделится, того волк съест, кто разойдется, того медведь съест. Оба хозяйства разбазарили свое имущество, что-то продали, что-то украли, специалисты разбежались кто куда — в другие колхозы, в райцентр, рванули в город, втянулись в куплю-продажу.
Мимо дома, гогоча, прошла стайка гусей, залилась лаем соседская собачонка, видно, перебежала кому дорогу. Лежит Билал-карт, помирать пора, а смерть все не приходит. То ли время еще не подошло, то ли цыганка обманула. Да, Билал, простак ты и есть, кому поверил, разлегся. Чем лежать, смерти ждать, лучше бы ты что-нибудь по хозяйству сделал.
Так что вскочил старик и за минуту снова стал прежним, снова стал Живчиком — беспокойным, трудолюбивым, неприхотливым. Словно того и ждал, у ворот замычал теленок. Крепко, по-молодецки ступая, старик вышел во двор. Скотина — она и есть скотина, теленок выпил все помои, который поставил перед ним Билал-карт, и, словно выпрашивая еще, резко поднял морду. Слюни изо рта полились прямо на брюки. Ах, бестолочь, ах, проклятый, что он делает, сукин сын. Этого только не хватало! Старик, не веря своим глазам, рассматривал свои брюки, а теленок еще и зафыркал. Слизь изо рта и ноздрей полностью обрызгали брюки. Погубил, испортил костюм, в котором старик должен был возлечь во гроб! Билал-карт от злости не нашел ничего лучшего и пнул теленка в живот. Тот отпрыгнул в сторону, помчался в хлев. Старика охватило мстительное чувство, и он, позабыв обо всем на свете, словно безумный побежал следом. Теленок влетел в хлев, выпучив глаза, стал бросаться из угла в угол, брыкаясь изо всех сил. Хорошо, старику не перепало, а то, попади в живот или ногу, травма обеспечена. Грязь, вылетевшая из-под копыт, плюхнулась в лицо. Билал-карт отпрянул назад, закрыл лицо руками. А теленку хоть бы что, он резво выбежал во двор, толкнув при этом старика. Оттого что над ним издевается какой-то теленок, старику стало невыносимо обидно, он почувствовал себя жалким и беспомощным, на глаза навернулись слезы. Даже глупый теленок знает, что он сегодня умрет, вон как открыто издевается. Старик вытер рукавом лицо, дошел до летней кухни, умылся. Краем полотенца вытер запачкавшийся подол и рукава. Да, в таком виде лежать в гробу будет просто неприлично. Подумают, что нет у него костюма получше. Никто ведь не знает, что он боролся с теленком да еще пособлял сыну Наиля.
Билал-карт решил отогнать теленка в поле: мычит, все равно покоя не даст. По дороге, как на грех, ему встретился Сагит по кличке Зимагор. Он уехал из деревни молодым, вернулся только под старость, уже пенсионером. Издалека пялился на него, а когда приблизился, Билал заметил его изумленный взгляд.
— Билал-агай, уж не жениться ли на старости собрался?
Старик посмотрел на свой костюм, понял, над чем надсмехается проклятый Зимагор.
— Да нет! — только и сказал в ответ. Не объяснишь ведь, что лег умирать, что вот этот четвероногий придурок все нервы вымотал своим мычанием, пришлось встать, напоить и снова выгнать в поле. — По делам иду.
Сагит, конечно, не поверил. В такой одежде по делам не ходят, по большим только праздникам да свадьбам надевают или когда в город соберутся. Потому не стер с лица ухмылку, лишь покачал головой.
— А я, грешным делом, подумал, что ты решил жениться, вырядился-то как, хе-хе-хе.
— Не говори ерунду! — рассердился Билал-карт и, чтобы побыстрее уйти от Сагита, хлестнул теленка кнутом.
Этот болтун Сагит, как услышит о его смерти, сразу скажет — пока сам не увижу, не поверю, он только что гнал теленка, вырядившись в праздничную одежду! Я у него и спросил — чего это ты так принарядился, решил еще раз жениться? Во-он оно что было на самом деле! Скажет так, да еще и пошутит: мол, не на скамью надо было ложиться, а сразу в гроб, — и ударит себя по ноге. Да, по ноге — всегда так делает, когда удивляется. Жители Верхней улицы телят отгоняют на самое начало бригадного поля. Оно отгорожено, однако телята сквозь дыры в плетне так и норовят пролезть. Караульщик их выгоняет, да что толку — скотина прекрасно знает, где трава слаще.
Вот он верхом на коне мчится что есть духу за телятами — бьет, кричит, матерится, наезжает на них. Вот бестолочь этот сын Муталлапа — узнал его Билал-карт, — чего так уж терзать скотину.
Караульщик поля выгнал всех телят за плетень, с победным видом погрозил кулаком.
— Чего ты их истязаешь? — спросил старик, приблизившись.
— А пусть не ходят! — ответил мальчишка, повысив голос.
— Дак они же идут туда, где корма больше. Чтоб не мучиться, лучше заделай дырки в плетне.
— Я, что ли?
— Да хоть бы и ты. Или с отцом заделай. Или пусть отец скажет бригадиру, тот поручит кому-нибудь.
Мальчишке это не понравилось, босыми пятками он шлепнул по бокам коня и помчался по дорожке через картофельные поля к своему дому. Билал-карт, покачав головой, пошел домой. Пройдя десять-пятнадцать шагов, повернул обратно. Теленок все еще стоял у плетня. Старик ласково погладил его по спине. Это было извинением за то, что пнул его. Теленок, помахивая хвостиком, отпрянул в сторону. Билал еще долго смотрел на него, потом, не оборачиваясь, пошел домой.
Первый дом с этой стороны — Наиля. Дом крепкий, двор полон, скотины много, к тому же хозяин — мастер на все руки. Вот и сейчас в тени лабаза возле верстака прилаживает рукоятку. А, делает деревянные грабли — вертит в руках короткие палочки-зубчики, вымеряет на глаз длину. Значит, к покосу готовится. А Билал-карт не сможет нынче косить. Да, теперь уж больше не придется ему косить. Жаль, конечно, это ведь одно из любимейших его занятий. Напротив наилевского — дом Ишмурата, у ворот которого круглый год стоит телега от трактора «Беларусь», лежат всякие железки, разлито машинное масло. Въезд в деревню всегда в грязи, как польет дождь, так не пройдешь. А перед домом Ишмурата всегда чисто — техника-то у него в своих руках, вот он и привез с речки несколько тележек гравия, засыпал. Мог бы все ямы вокруг засыпать; чего ему стоит, да нет, не шелохнется! Еле-еле выползает, но равнять не хочет. А ведь эти ямы сам же трактором и наездил.
Возле дома Камиля расшумелась детвора. Хохочут, кричат, а самый младшенький почему-то плачет. Билал-карт остановился возле него.
— Чего случилось? Почему ревешь?
Мальчик, ему лет пять, замолчал на минуту, глянул исподлобья, стал крутить пуговицу на рубашке. Когда открутил, быстренько спрятал в ладошку. Три пацана года на два-три старше, увидев, что старик заговорил с малышом, бросились к реке. К старику подлетела девчонка, совсем малышка, тоже лет пяти-шести.
— Они сказали, что воробушка дадут, а сами дали какашку, вот он и ревет, — пропищала она,
— Что за какашка? — не понял старик.
— Они, во-он те мальчишки, накрыли какашку фуражкой и ему сказали: «Воробушка поймали, ты всунь руку под фуражку и держи». Он сунул и схватил какашку, — тараторила девчонка-стрекоза. Сама все прыгает на скакалке, понять трудно, радуется она или сочувствует мальчику.
— Ах, бесстыдники! — возмутился Билал-карт, оглянувшись на мальчишек, которые все бежали к реке, оглядываясь на ходу. — А рот почему грязный?
— Какашка прилипла.
— Как так?
— Он встряхнул руку и ударился об решетку. Пальчику стало больно, и он засунул его в рот.
Билал-карт не смог удержаться от смеха. Хоть и жаль было мальчишку, но история, в которую он попал, была смешной. Когда мальчишка вновь заревел, старик поспешил уйти. Эх, дети, все для вас игра, — завистливо думал он, — мне бы ваше горе!
Отшагав довольно далеко, старик обернулся. Мальчишка, который «поймал воробушка», бежал к реке, смешно раскидывая ноги. За теми пацанами побежал, должно быть...
Вернулся, а сад полон коз! «Ой-бой, вроде и закрывал калитку, когда выходил», — удивился старик. Открыл, наверное, кто-то. Может, тот мальчишка, с поля, решил ему отомстить, дескать, в другой раз не будешь делать замечаний.
— Злыдни, бестолочи, я вас! — Старик схватил палку и бросился в сад. Шустрые козы, завидев его, на миг перестали жевать и постригли ушками, словно ножницами, а потом как по команде стали пытаться перепрыгнуть через забор. Когда это им не удалось, они побежали вдоль забора. Билал-карт, размахнувшись, метнул палку. Она попала в криворогую козу. Остальные испуганно заблеяли и помчались еще быстрей. Они бегали из одного угла сада в другой, испуганно блеяли, наконец заметили открытую калитку и ринулись, толкая друг друга, во двор. Оттуда уже высыпали на улицу.
Сад, в котором уже поспевали ягоды, превратился в перепаханное поле. Теперь не поймешь, где что росло. Стебли помидоров обломаны, сами помидоры раскиданы по всему саду, кочаны капусты обгрызены, стебли огурцов, словно длинная мочалка, растянулись по всему саду. Надо же, возись весну, лето, выращивай, ухаживай — и за две минуты все пошло прахом! Сколько труда, денег, времени ушло, а самое теперь страшное, что на зиму ничего не осталось. Ладно, Билалу не надо теперь ни огурцов, ни помидоров, но старуха что будет делать. Ее жаль. Как вспомнит, так и будет проклинать этих коз.
Старик заметил дырку в заборе со стороны соседей. Так, голова козы влезет. А куда влезает голова козы, туда и тело влезет. Значит, вошли отсюда. Долго стоял старик в растерянности, при таком раскладе получается, что у него нет права: умирать. Он-то избавится от мирских страданий, а старуха без него будет маяться. Пока она не вернулась, надо быстрее заделать дыру! Пару столбиков поставлю, доски прибью, решил старик и стал спускать с крыши лабаза бревна, те, что потоньше. Тут он заметил, что по всей длине забора, который разделяет их и соседский огороды, сгнили столбы. В последние годы много дел переделал Билал — обновил крышу лабаза, соорудил дровяной сарай, оградил конец картофельного поля, а вот до огорода, где овощи у них растут, руки так и не дошли. То ли на соседа понадеялся, то ли думал, что еще постоит. Как же быть? Не сделать нельзя, а для дела нужно время. Его-то как раз и нет. Если завтра помрет — то, может, еще успеет. Постой, постой, цыганка-то не говорила, что он должен помереть утром или в обед, может, он испустит дух только ночью? А ведь до ночи времени хоть отбавляй!
Старик почти бегом вошел в дом, снял пиджак и брюки, надел повседневную одежду и принялся за работу. Сначала он свалил старый забор, перетаскал доски и бревна в дровяник, потом топором заострил концы новых бревен. На то, чтобы вскопать ямы, установить столбы и прибить штакетник, ушло не так много времени.
Когда солнце стало припекать, забор был готов. Старик довольно осмотрел свою работу, порадовался, что смог за короткое время сотворить немалую работу.
Жалко, конечно, штакетник, который он хранил для забора, выходящего на улицу. Но что делать — надо. Ничего, теперь хватит надолго, старухе не придется маяться, а забор на улицу еще крепкий, только позапрошлым году поменял, еще пять-шесть лет продержится. Да, не зря его называют Живчик — быстро-наскоро, но добротно сделал он работу.
Старик отнес инструменты в клеть, совершил омовение и пошел в аласык. Там он с удовольствием, пока не раздулся живот, пил айран, разбавив его холодной водой.
Когда вошел в дом, опять закрыл дверь, лег на скамью. Полежав немного, он вспомнил, что не поменял одежду. «Да, памяти никакой», — подумал старик. Пришлось встать, бросить к дверям повседневные штаны и рубаху, снова вырядиться.
Старуха не задержится, скоро вернется, так что надо успеть помереть. Старик закрыл глаза, но успокоиться не мог, горячка работы все еще кипела в нем. Постепенно волнение отступило, волна мыслей обволокла его, и он начал погружаться в сон. Только решил старик, что смерть, должно быть, подступает к нему, как в дверь постучали. Билал-карт вздрогнул, вскочил, стал ощупывать тело. Наконец он убедился, что все еще жив. Неужели люди так долго душу отдают? Он, наверное, закрыл дверь в чулан, открыть не могут, вот и ломятся. Опять мешают, заразы эдакие, умереть не дают. Неужели все вокруг стали живчиками? Что это за дела, а? Старик решил не открывать дверей. Хотя, наверное, это вернулась старуха. Ничего, пусть походит, подождет. Еще пару раз долбанет по двери и отойдет, прильнет к окну. Старуха и впрямь еще раз постучала, затем подошла к окну, прижала седой лоб к стеклу. Долго смотрела она вовнутрь, словно знала, что Билал-карт дома.
Эх, не успел умереть, не пришлось бы тогда играть в прятки. Все наоборот у его старухи — то чайник у нее выкипит, то тесто из ведра вывалится, то теленок успевает высосать все молоко. Всю жизнь делала наоборот, а сегодня нужно было, чтоб она походила подольше, так нет же — вернулась ранехонько.
Старуха потопталась во дворе, опять подошла к двери, со злостью еще раз дернула, встала посреди двора. Можно подумать, офицер — стоит, поглядите, грудь колесом. Надо же, наконец увидела новую ограду! Видно было, что удивлена, не поняла сначала, потом отворила калитку и вошла вовнутрь.
Вот старуха осмотрела огород, перепаханный козами, вот схватилась обеими руками за голову. Хорошо, что я здесь, а то дала бы она мне жару, подумал старик, наблюдая за старухой, приподняв край занавески. Ладно, скоро он помрет, и старуха забудет про огород. Да и без солений-варений не останется, дочки привезут. А вот про забор не забудет, запричитает, заливаясь слезами: «И когда только он успел, я уходила, он даже не начал! И за каких-то два часа (не скажет — за полдня, именно скажет, что за два часа) сделал новую ограду!» А впрочем, кто ее знает, может, и не станет плакать, а еще и проклинать возьмется — когда еще говорила, чтобы забор обновил в огороде, не слушал меня, лапоть этакий, в день смерти насилу приладил.
Старуха тем временем вышла из огорода, опять потопталась у окна, возле которого хоронился Билал-карт, направилась на улицу. К соседям пошла или же к подружке какой. Старик глубоко вздохнул, успокоился. Эх, сейчас позабудет он обо всем на свете! Махнул рукой и снова растянулся на скамье.
Ох, ну почему никак не приходит эта штука по имени смерть? То ли Газраил запутал по дороге, то ли очередь еще не дошла? Уже давно перевалила за полдень, а он все жив. Ночи ждать, что ли? Но ведь тогда уже восьмое будет. Может, в поле или в лес пойти умирать? В прошлом году его ровесник Мударис, почуяв приближение смерти, ушел в горы. Взял с собой косу (это в конце сентября!), сказал старухе: «Покошу на поляне у подножия, а ты состряпай чего-нибудь». Удивилась старуха, говорит: «Разве же ты там не скосил?» — «Вчера ходил, там снова все выросло», — ответил Мударис. «Отава, что ли»? — не унималась старуха. «Да, да!» — разозлился старик. В общем, ушел. Полдень, затем и вечер наступил — нет его. Не вернулся, в общем, в тот день. А когда утром рано старуха отправила внука за дедом, тот лежал мертвым в шалаше. Обманул старуху, спрятавшись от глаз людских, умер...
Может, и ему пойти на гору? Да нет, искать будут, это одна забота, а найдут — вторая: надо будет труп перенести. Пока найдут — труп может разложиться по этакой-то жаре, но самое плохое — появится пища для сплетен. Почему ушел, наверняка поссорился со старухой или детьми, чего-то они там не поделили, а может, совсем старик из ума выжил... Нет, нет, лучше умереть дома, тихо, спокойно, лишь бы подальше от злых языков
Вчера только мылся в бане, так что раздевать-одевать не надо, готовенький. Лежишь себе на скамье, вы только прочитайте положенную молитву да снесите на кладбище. А там и место уже отмечено. Хлопот особых с ним не будет...
Где-то недалеко громко залаяла собака, протрещала что-то свое сорока (наверное, та самая, с которой виделся на кладбище), потом открылась и захлопнулась калитка. Кто-то, быстро-быстро перебирая ногами, вошел во двор и дернул входную дверь. Снова дернул, раз не открылась. Такими же быстрыми шагами ушел из двора — снова громко хлопнула калитка. Отчего-то любопытство разобрало старика — он привстал, посмотрел в окно, выходящее на улицу. Ой, не Сагида ли то была, почтальонша? Видно, она, точно. Не пенсию ли принесла? Коли так, ох как не вовремя. Старик постучал в окно. Без толку. Старик постучал громче. И на этот раз звук был слишком слаб. Да, если пенсию не получит — будет плохо, ведь три месяца уже, как не получали. Потом жди еще три месяца. Скажет — ходила, вас дома не было. А деньги уже кончились, все раздала. А ведь старухе деньги-то ой как понадобятся — на похороны, на милостыню, туда-сюда. Старик выбежал во двор, резко распахнул калитку, крикнул:
— Сагида-а!
Почтальонша как раз стояла возле соседнего дома, обернулась.
— Давай, заходи, я дома, — пробурчал старик и, не дожидаясь, пока она подойдет, поспешил домой. Опять он в этом костюме, к тому же ноги у него босые. Что она подумает?
— У вас дверь заперта, вот я и подумала, что вас дома нет, — удивленно сказала почтальонша, войдя в дом. Потом она с изумлением уставилась на старика. — Вы что, куда-то собрались?
— Да нет, — махнул рукой Билал-карт. — Хотел примерить. Давно висит в шифоньере. Сын привез с Севера, а я даже не надевал толком ни разу. — Старику было неловко, он расхаживал по дому взад-вперед, не зная, куда девать руки. — Пенсия, что ли?
Сагида сняла с плеча толстую неудобную сумку, поставила на тахту, вытащила из нее толстую тетрадь. Отыскав фамилию старика, она вручила ручку.
— Только за месяц, — ответила она. — А Халимы-апай дома нет, что ли?
— Ушла к Алиме.
— Ну тогда и за нее распишитесь.
Почтальонша вынула сумку поменьше, из пухлой пачки денег отсчитала положенное, вручила старику.
— А когда будет еще?
— Когда пришлют, — сухо сказала Сагида. Было видно, что этот вопрос, который ей задавали в каждом доме, уже сидит у нее в печенках. Она лихо закинула сумку через плечо и вышла уверенным, быстрым шагом. Настроение испортилось окончательно — он-то надеялся получить деньги за три месяца. И почему задерживают, непонятно. Можно подумать, что у государства нет денег. Когда он работал, никто у него не спрашивал, надо ли удерживать в пенсионный фонд или не надо. И положенное, и неположенное забирали; сколько хотели и когда хотели. Но зарплату выдавали вовремя. А сейчас какие-то странные порядки, вернее сказать, просто беспорядки — даже кровно заработанного приходится ждать месяцами. Это же не один Билал, это же мучаются пенсионеры всей деревни, всего района, всей России, можно сказать. И нет этому ни конца ни края, наоборот, чем дальше, тем больше творится беспредел.
Старик даже не стал пересчитывать, бросил пачку на полку шифоньера, запер дверь и раздраженно плюхнулся на скамью. Он пожалел, что вставал, могла бы старуха получить, ничего бы такого не случилось. Тут он вспомнил, что собрался умереть. Тогда деньги за него не никто бы не дал! Эх, обрадовался старик и принялся ругать себя за дурную мысль. Да, теперь и Сагида поверит, что он умер. Ой, скажет, ведь только вчера выдавала ему пенсию, здоровехонек он был, ходил, выряженный в новый костюм. К тому же еще пожалеет, что дала ему деньги только за месяц. Надо было все выдать, скажет она...
Кода он лег умирать утром, солнце светило во двор, а сейчас оно бьет в окна с улицы. Да, вечереет. И все равно на улице еще жарко. Ведь почти месяц не было дождя. Еще неделя такой жары, и с пшеницей может случиться беда. Сам-то он больше не увидит яркого солнца, не почувствует его жар. Мир, в который он попадет, будет беспросветно черным — там всегда темная ночь. Не надо будет беспокоиться, что нет дождя, что солнце жжет пшеницу, что сохнет трава. Не будет он больше косить сено, ездить за зерном на ток. Это хорошо, конечно, вот только забудут его и люди в деревне, и старуха с детьми. Помянут, конечно, на третий день, потом еще на седьмой, потом на сороковой день устроят поминки. Соберутся еще и на годовщину смерти, а потом... вассалям. Он-то знает, как они к нему относятся, ни у кого не вызывал он особых чувств, никогда его никто не воспринимал всерьез. Был Билал, и нет Билала, и никогда больше не будет. Все живут, а его нет. Какая это все-таки несправедливость! Впрочем, коли родился, умирать придется. И все равно печально все это. Обидно, что жизнь человеческая так коротка. А может, обманула его цыганка? Он же вначале не верил, что доживет до семидесяти семи. Поверил только после одного случая, который прогремел даже не на весь район, на всю республику!
...Шел третий год, как старик вышел на пенсию. Пришел к нему бригадир, стал говорить, что людей не хватает, а надо возить воду тем, кто на свекле работает. Согласился старик, так и провел все лето. Поставит на арбу две фляги, в каждую четыре ведра воды входит, и трусит потихоньку к свекольному полю. Оно от деревни в двух километрах располагается. Иногда раз в день привезет, иногда два раза скатается. Вода всегда нужна — и для готовки, значит, и просто помыть посуду.
В один из жарких дней ближе к обеду вдруг подул ветер и небо закрыли черные тучи. Почуяв приближение бури, женщины побросали свои мотыги и побежали в шалаш посреди поля. Билал только что приехал с родника, так что он тоже укрылся от дождя. Туча не заставила себя ждать, дождь полил как из ведра. Старик, который сидел у самого выхода, все качал головой. Длинные полосы дождя, где-то с палец толщиной, сбивали ростки свеклы, гнули к земле. Хорошо хоть, в шалаш вода не проникает, не пожалели бабы, густо набросали осоку на ольховые и черемуховые ветки. Вдалеке, возле горы, у Зилима и Мандыма, шарахнула молния, ударил гром. Женщины постарше начали шептать, еле шевеля губами: «О Аллах, о Аллах!» Стараются не смотреть на взбесившийся дождь. Те, кто помоложе, еще иногда переглядываются, мечут взгляды друг на друга, но у всех на лице испуг и тревога. Вдруг молния сверкнула где-то совсем рядом. Подбила, небось, какой-нибудь тополек на берегу Зилима. Женщины ахнули, прижались друг к другу, стали прятать лица.
— Не сидите так близко, не жмитесь друг к другу, — прикрикнул на них Билал. Но глупые бабы его не послушались, в страхе они еще теснее обняли друг дружку. Снова сверкнула зарница, осветив нутро шалаша, затем громыхнул гром, что-то засвистело. Удар был настолько мощен, что можно было подумать, это гора Магаш обрушилась на землю. Не прошло и десяти секунд, как удар повторился, а потом удары пошли сплошной чередой. И каждый словно пытался ударить мощнее, страшнее. Билалу все казалось, что кто-то бьет по ним из миномета и мины ложатся все ближе и ближе. Следующая молния непременно ударит по шалашу...
И тут подала голос его кобыла, которая осталась под дождем. «Молния ее ударила!» — промелькнула в голове у старика мысль, и он выглянул наружу. Кобыла-то не привязана, может убежать в лес. Сквозь пелену дождя ничего не было видно, и старик метнулся наружу. Тяжелые, словно камни, капли застучали по голове, обдирая лицо, шею, спину, и он тут же промок до нитки. Бедная его кобылка стояла, склонив голову. Когда хозяин подошел к ней, она даже не посмотрела в его сторону, словно обиделась, что он оставил ее одну посреди такого кошмара. Ладно, что скотинка в годах, была бы молодая, давно бы убежал куда подальше. Билал метнулся к шалашу, накрыл кожанкой спину кобыле, старым бешметом обмотал голову. Только хотел пойти к шалашу, как вдруг его ослепило невиданным светом и тут же заложило уши от удара грома. Что-то пронзительно просвистело совсем рядом, и женщины в шалаше одновременно вскрикнули.
Старик протер глаза, помотал головой. Вначале он ничего не увидел — только дым, гарь, запах жженого сена и... пронзительная тишина. «Эй, — негромко сказал он. — Вы живы? Как стрельнуло, а?» Не получив ответа, он подошел к шалашу. Бабы сидели так же, как он их оставил. Правда, никто не шевелится. «Вы что, шутите, вставайте, чего расселись, дождь проходит», — забормотал он.... Плюхая по воде, залившей пол шалаша, он подходил то к одной, то к другой женщине, трогал их руки, тела, лица, и только когда убедился, что все они не шевелятся, он понял весь ужас свершившегося. Когда дым рассеялся, он понял, что все девять женщин мертвы. Руки его дрожали, из глаз лились слезы, а сам он все ползал и ползал на коленях, словно хотел отыскать кого-то, кто остался в живых.
Дождь прошел. Слепя всю округу, засияло солнце. Старик, спотыкаясь и падая, то и дело плюхаясь в грязь, подбежал к арбе, сбросил фляги и поехал в деревню — надо было скорей известить о том, что случилось. Многое пришлось ему выслушать. Люди спрашивали, почему он остался жив, почему согнал женщин в шалаш, а сам шатался под дождем... Он рассказал, как было дело, и в правлении колхоза, и в сельсовете перед мужьями, отцами и матерями женщин и девушек, что погибли в том шалаше.
— Это была случайность, каждый мог оказаться в таком же положении, — твердил он. — Вспомните пастуха Хурмата, которого позапрошлым летом ударила молния. Он укрылся под тополем, молния там и убила его.
Законы природы никому не подчиняются, никто не может ими управлять: в чем же была вина этих совсем молодых, одна другой краше женщин? Сколько сирот осталось, сколько родителей остались без дочерей, сколько семей разрушилось. Перевернулись человеческие судьбы... Эта тоска, это горе все еще висит над деревней, кровоточит эта вечная рана. Хоть и похоронили каждую из женщин отдельно, но все могилы оградили одной решеткой. На похоронах было очень много народу, приехала вся верхушка района. О трагедии писали в республиканских газетах.
Однажды ночью, спустя где-то месяц, старика вызвали из дома. Били его, как собаку, — молча, яростно. Избили до полусмерти. Старик знал, кто были эти люди, но никому ничего не сказал. Приезжали из милиции, просили написать заявление, подать в суд, но он только отмахивался от их настойчивых расспросов.
— Было темно, я никого не узнал, о чем мне заявлять? — говорил он. В этих смертях есть и его вина, думал старик. После побоев он долго лежал в районной больнице, вернулся оттуда с чувством выплаченного долга, словно он получил наконец по заслугам. Те, кто его избил, не стали больше мстить, успокоились. Да, если бы кобылка не подала тогда голос, он бы не вышел к ней. А молния сперва ударила бы его — он же сидел у самого выхода, прямо на пути огненной стрелы. Это случайность, что он вышел из шалаша, хотя это и его счастье. Значит, жизнь его не должна была кончиться в тот день, значит, ту кобылку послал ему Бог. Вот тогда-то старик поверил, что будет жить до семидесяти семи лет. И после этого случая попадал он в переделки: падал с телеги трактора «Беларусь», с большого стога как-то сверзился, потом с лошади упал, как-то раз тонул. Но всякий раз он выживал. Пусть кто-то не верит в чудеса, они тем не менее случаются в этой жизни.
...Да, он все еще жив. Глаза закрыты, пытается не думать, вот только лезет в голову то одно, то другое, так и бултыхается он в волнах воспоминаний. С избытком думает о том, о чем не особенно-то и задумывался в своей сознательной жизни. Интересно, как приходит смерть? Наверное, сначала холодеют конечности рук и ног, холод поднимается по икрам и локтям вверх, к сердцу, а потом пытается завладеть мозгом... На подоконник со стороны двора подлетела сорока. Та самая, наверное, что спозаранку прилетала на кладбище. Откинув головку с черным клювом назад, она прижала свой нос, длинный, словно ижау — резной деревянный ковш, к окну и принялась неприятно трещать. Остановилась, посмотрела вокруг, заметила лежащего на скамье старика и принялась трещать. Можно подумать, друга встретила. Ох, что за дура, думал старик, вперив в нее взгляд. Должно быть, радуется, гостинец просит, мол, смерть твоя подоспела. Хоть и старался старик себя утешить, мол, чего волноваться из-за какого-то птичьего треска, мол, других забот хватает, но все же крики этой врагини буравили мозг, скребли душу. А сорока тем временем все прыгает, вертит задом, словно легкомысленная бабенка, все дразнится, все задирается. Старик не выдержал, вскочил, закричал, размахивав руками. Сорока со стрекотом улетела прочь. В ее голосе чувствовалось удовлетворение, что удалось-таки вывести старика из себя, сдвинуть его с места. Старик Билал посмотрел на часы. Надо же — время-то восьмой час! Как долго он лежал! Скоро стадо придет, надо забрать теленка, и гуси подадут голос — станут требовать, чтоб их пустили во двор. А как пустишь — станут просить есть. А старухи все нет. Наверняка зашла к кому-нибудь, нырнула в разговоры. Сидит, чай пьет, бродяжка. А еще Шамсетдин должен занести электрорубанок. Да, надо сказать соседу, мол, смотри, какой забор я выстроил, а ты давай, огороди со стороны картофельного поля. Да, хоть и пытался он помереть, да так и не помер. А коли так, чего он тут разлегся, чего ждет смерть, которая никак к нему не поторопиться? Значит, обманула цыганка, обвела вокруг пальца, а старик поверил ее словам. Но не хочется умирать старику, еще не кончилась его жизнь! Он должен жить, жить назло той цыганке, назло Господу самому! Старик посмотрел во двор, перевел взгляд на улицу. Снял костюм, отряхнул его, поправил, повесил обратно в шифоньер. Надев промасленные брюки и рубаху, пропитанную запахом пота и навоза, вышел во двор! Вздохнув глубоко, он оглянулся вокруг, заметив примостившуюся на крыше лабаза сороку, усмехнулся, погрозил ей пальцем. На сей раз не показалась она ему воровкой и злюкой, наоборот, ее треск словно говорил: ерундой маешься, не помрешь, разве можно верить какой-то цыганке.
Вечерний воздух был душным, значит, ночью или же утром должен пойти дождь...
Гульсира Гизатуллина
Та же душа...Перевод Айдара Хусаинова и Лейлы Мулюковой
— Мама!
Перекрыв шум воды, этот возглас разорвал тишину. Женщина вздрогнула, перестала мыться и тревожно застыла, как самка птицы, почуявшая тревогу.
— Мама! — послышалось все так же отчетливо, где-то совсем рядом.
Сын! Это его голос.
Залифа стала лихорадочно одеваться, позабыв, что не смыла с себя мыльную пену, но, подчинившись разуму, остановилась. Зря она так беспокоится. Конечно, уже два месяца, как ее сын в больнице, но ведь в последние дни вроде бы уже пошел на поправку. Еще не прошло и часа, как Залифа вернулась от него. Только помыться да переодеться, пока он спит. Что же может случиться за это время?
Но сердце не слушается, сметая все доводы разума, стучит так, словно готово разорвать грудную клетку и полететь к сыну. Залифа лихорадочно металась по квартире, собирая вещи, и старалась не слышать беспощадные слова подвыпившего мужа.
— Дурачка родила и сама, кажется, уже дуреешь. — Так любит издеваться над ней отец ее сына.
Она уже свыклась сносить обиды от мужа, но в такие особенно тяжелые мгновения кожа как будто становится тоньше: некоторые слова проникают в душу и вонзаются в сердце. Вот и теперь, услышав: «...и ведь никак не сдохнет», Залифа не выдержала, вцепившись за рубашку, в ярости стала трясти:
— Что же ты говоришь?! Замолчи! Ты слышишь, замолчи! — зашипела она, словно готовая выцарапать глаза.
И только увидев взгляд мужа, растерявшегося от неожиданной ярости обычно терпеливой и безмолвной жены, она разжала пальцы: нельзя. У нее нет права обижаться ни на кого. Надо быть благодарной мужу за то, что не бросил ее с больным ребенком.
Так считает Залифа. И это правда. Без мужа она давным-давно умерла бы с голоду. Кому она нужна с ребенком-инвалидом? На работу не выйдешь... А сыну требуется уход, забота. Сколько уходит денег на лекарства, на консультацию врачей. К кому только она ни обращалась за эти годы — и к профессорам, и к экстрасенсам, и к целителям. Поэтому Залифа мужу своему по гроб жизни обязана и согласна быть половой тряпкой под его ногами.
А вот себя Залифа чувствует виноватой перед всем миром. И перед мужем, и перед родными, врачами, друзьями. Самое главное — перед сыном, за то, что дала ему такую мучительную жизнь. Когда носила его под сердцем, и оберегала, и нежила. Ела все, что душа требовала, с любимого мужа глаз не сводила, желая, чтобы их сын родился таким же красивым, умным, сильным, рослым...
Если она начинает думать об этом, чувствует себя рыбой, попавшей в бредень, лесным зверем, от безвыходности мечущимся в кольце лесного пожара.
Но как бы мучительно ни было, его сын, который другим кажется уродом, для нее самой и безмерное счастье. Он лучистый комочек, который вдыхаешь, вдыхаешь и не можешь надышаться, хочется без конца обнимать и целовать — так он сладок.
То ли потому, что природа обделила младенца физически, она щедро наделила его чуткостью, подвижным и гибким умом, невероятным обаянием. Хоть и было ему всего четыре годика, но чувствовал и понимал ее малыш полнее и глубже своих сверстников, тоньше переживая происходящее на свете. Может быть, именно страдания сделали его более проницательным, более человечным и бесконечно добрым.
Это больное, немощное существо смотрит на мир с таким восхищением и жалостью, и такое глубокое понимание отражается в его огромных, в пол-лица глазах с длинными ресницами, что Залифа не перестает изумляться. И на свою маму он обращал взор не только по-детски, просто любя, но как взрослый человек, с нежностью и желанием оберегать. Казалось, если бы мог, он бы поставил щитом свое тщедушное тело против всех этих бед, обрушившихся на маму.
Часто Залифа просыпается от ласкового прикосновения его тонких, нежных пальцев. Открывая глаза, встречает полный нежности взгляд сына. Когда любовь их страждущих душ вместе сливается, даже этот мир, погрязший в жестокости, чуть теплеет и становится милосерднее, кажется им.
Как-то она пошла к одной провидице в надежде облегчить его и свои страдания.
— Дочка, ты слишком мучаешь себя, чувствуя виноватой в том, что твой ребенок родился калекой. От жалости к нему у тебя сердце кровью обливается. Но знай и не терзай себя больше, это — Божий промысел, Божья воля. Перед тем как воплотить душу в нашем мире, Всевышний показывает тело, в котором ей придется жить. И если согласна с тем, что суждено пережить, душа входит в это тело. Если же не согласна — тогда младенец рождается мертвым, — объяснила старуха. И еще, заметив особенную чуткость ребенка, добавила:
— Его душа словно одно целое с твоей. Даже между матерью и ребенком такая близость бывает очень редкой. Это дитя само лекарство от страданий, которых он сам является причиной.
«Да, да! — твердит Залифа, пытаясь успокоить себя. — С такой святой душой ничего не может произойти. Я ведь переношу все страдания без единого слова недовольства. Всевышний не должен послать мне еще более тяжкое горе».
«Ну что может случиться со спящим ребенком за какой-то час?» — Разум пытается накинуть путы на тревожные мысли. Но беспокойное сердце, как всегда, более чутко и, хлеща сознание тревогой, все гонит вперед. «Скорей, скорей», — говорит оно и беспрестанно торопит женщину, которая несется по улице, обгоняя минуты. Она горит вся изнутри, и словно этот пламень уже факелом вырывается наружу, потому что все встречные как ошпаренные отскакивают от нее. А сердце все рвется, так как знает, что только в материнской Любви заложена сила, которая может победить саму Смерть.
Успеет ли оно на это раз?
Оказалось, что нет...
— Перед смертью он звал вас, — сказала медсестра.
— Кричал?
— Нет, еле слышно позвал... Два раза...
— Я слышала это, — прошептала Залифа. — Сердце услышало...
«Оба молодые, здоровые, нарожаете еще славных, здоровых малышей», — утешали мать друзья и родственники. А между собой шептались: «Бедняжка, хорошо сделал, что умер. И сам отмучился, и мать от себя освободил».
А несчастная мать, сердце которой без конца кровоточило, отчаялась найти понимания своему горю. Отыскать бы человека, способного отринуть разум и понять ее сердцем! Но нет...
Залифа не пыталась переложить тяжесть своего горя ни на кого другого. Чем невыносимее внутренняя боль, тем спокойней и неприступней выглядела она. Вернулась на прежнюю работу. Коллеги ее не узнали: бледную, безмолвную. От прежней веселой, задорной Залифы осталась только ее жалкая тень. Но что было прежним, так это ее трудолюбие. Она вцепилась в работу с отчаянием, как утопающий хватается за соломинку. «Потихоньку растает. Время лечит», — говорили подруги.
Муж же был удивлен и никак не мог понять: вроде в доме и порядок, и чистота, но нет уюта. И еда приготовлена, и стол накрыт — нет прежнего вкуса. И сама — вроде бы рядом: обнимаешь — обнимает, целуешь — целует, но нет тепла. Словно кукла каменная.
А ведь он поначалу обрадовался: слава богу, наконец-то избавились от напасти. Он был, как это сказать, горд собой. Еще бы — уздечка его терпения оказалась прочной, не лопнула. Он смог остаться порядочным человеком и сейчас может смело смотреть людям в глаза. А вот скажите, кто бы еще смог так же переносить все тяготы ребенка-калеки и жены, которая махнула рукой на весь мир и дышала только этим неполноценным созданием? Он смог, вытерпел... Правда, стал малость выпивать. Но ведь это не от праздности какой — от жизни тяжелой. А сколько вокруг тех, кто пьет без всякой на то причины?
Если подумать, как ведь горько, как обидно — твой долгожданный первенец родился уродом... Не было такого в их роду — ни у него, ни у нее...
Вначале он никак не мог уместить в своей голове мысль, что у него, такого здоровяка, с таким красивым телом, могло появиться это жалкое создание? Засомневался было в верности жены. В душе очень хотелось, чтобы его подозрения подтвердились. Страсть как хотелось, чтоб он не имел никакого отношения к этому уродцу, чтобы можно было плюнуть в лицо этой грешной женщине, обидеться смертельно и сладко думать, что грех не остается безнаказанным. Как же ему хотелось поверить, что беда приходит неспроста.
Но чем старше становился сын, тем больше становился похож на своего отца. Черемуховые глаза, точеный нос, тонкие губы, даже родинка на удлиненном подбородке — все как у него, один в один. Муж просто бесился от такого сходства, просто исходил желчью. Но что поделаешь, живая душа... Не свернешь шею, как уродливому цыпленку, не выкинешь на помойку. Поэтому теперь каждый, кто хоть однажды увидел горе, поймет, отчего ему стало так легко, будто гора с плеч. «Наконец заживем по-людски», — надеется мужчина. Радуется, что между ним и женой, на которой он женился по страстной любви и до сих пор не охладел, никто уже не стоит. Одно раздражает, жена все не никак не может прийти в себя, ходит темнее головни. Так и хочется схватить ее за плечи, трясти и докричаться до нее: «Ну чего тебе не хватает, чего?» В душе он кричит, а так рука не поднимается, язык не поворачивается. Жена, которая окружила себя ледяной стеной, может так обжечь холодным взглядом, что вовек не отогреешься, — этого он боится.
А женщина чувствует: вместе с жизнью ребенка оборвалась нить, связывавшая ее с мужем. Не только с мужем, но и всем миром... Равнодушие, холодная пустота, ослепляющая темень — что еще осталось ей в этом мире?
Но был какой-то мерцающий лучик где-то в самой глубине ее существа, и это подпитывало ее жизнь. Нет, это была не надежда. Если до сих пор ее ладони обжигает холод красной могильной глины, укрывшей остывшее тельце ее сына, о какой надежде можно говорить?! Нет, этот лучик мерцал совсем далеко, даже дальше того источника в сознании, где рождаются и умирают надежды и отчаяния. Это было где-то там, в точке соединения подсознания с бессознательным, со Вселенной. Это был луч, зажженный не разумом, не чувством, а некой интуицией. Он словно давал понять Залифе, что сын не оставил ее навсегда.
Казалось, что это сияет сама милосердная душа ее сына, что она не хочет растворяться в вечности, оставляя мать в пропасти безысходного горя. И безутешная мать поняла, что этот луч не перестанет ей светить, пока на небосводе души будет сиять ее любовь, ее тоска по сыну. Это понимание, которое, казалось бы, было гранью сумасшествия, она спрятала в самую глубину сердца, оберегая от мертвящего, безжалостного холода разума.
И она, забыв обо всем, стала сторожить этот луч. Устремляя взор в одну точку, раз за разом вспоминала все мгновения счастья, пережитые вместе с сыном. Когда замечала, что окружающие с удивлением смотрят на нее, вздрогнув, принималась за работу. Но вскоре опять уходила в свои мысли. Даже когда засыпала, она не позволяла себе полностью отрешиться от этих дум. Она дремала, словно чуткая старуха-ведунья Мескей, у которой один глаз бодрствует, пока второй спит, или же в свои грезы она брала и сына.
Так прошла зима. Пришла весна. В эту пору, когда жизненный сок начинает течь даже по полумертвым стволам, заставляя их зацвести, невозможно прятаться в своей безотрадной сути. Когда вся природа предается безудержному ликованию, переживания тоже обостряются: в радуге опьяняющего веселья тоска кажется еще более горькой, печаль — невыносимей, а горе — черней...
Когда терпение ее было уже на пределе и она была на грани душевного срыва, Залифа получила письмо из деревни. Сердцем почуяв, что ее дитя стоит на самом краю пропасти, мама звала ее к себе домой, пожаловавшись на здоровье и на то, что очень тоскует по ней.
Оказалось, что мать и вправду сдала. И дом, который всегда блестел, как на картинке, тоже поблек, потемнел от старости. Залифа припомнила, как в детстве перед майскими праздниками они с сестрами все вместе приводили дом в порядок, и принялась за работу, чтобы вернуть это ощущение чистоты.
Вытащила на улицу все подушки, перины и одеяла. Выстирала и повесила сушиться шторы и покрывала. Натаскав из речки воды и согрев, принялась мыть стены, сложенные из толстых сосновых бревен. Скребла и чувствовала, как на измученную душу возвращаются исцеляющие воспоминания, потому что каждая трещинка, каждый кривой гвоздик в этих бревнах — все такое родное, связанное с каким-нибудь событием из прошлой жизни. Невзирая на ее яростное сопротивление, воспоминания утащили Залифу в солнечное детство, в пору безоблачного счастья и заставили, хоть и ненадолго, забыть мучительный сегодняшний день, а значит, и сына. Как было хорошо, сладко, светло в детстве...
Она очнулась от беспокойного чувства тревоги и, вздрогнув, посмотрела на небосвод своей души: и так еле мерцающий луч почти погас! Залифа содрогнулась от невыразимого сожаления: она предала сына, она смогла забыть его! Пусть на миг, но забыть!
Ночью ей приснился сын в глубокой обиде. Вот он печально стоит за воротами и не желает зайти во двор, где буйствует ласкающая зелень травы. А глаза — полные слез...
— Я же тебя не забыла, сынок, — взмолилась Залифа. — Я не забыла, я только забылась ненадолго...
Но сын не хочет ее слушать, качает головой и пытается уйти. И Залифа, понимая, что ничем не может его удержать, проснулась в ужасе. И тотчас уехала в город, полная самой черной тоски.
Измученная этими чувствами, женщина даже и не заметила, что забеременела, что в ней зародилась новая жизнь. А когда узнала, осталась равнодушна. Только отвратительная тошнота, и больше никаких чувств.
Дни, полные горя, переходили в ночи отчаяния и летели над землей одной длинной лентой. И вот однажды, в момент безысходности, Залифа внезапно содрогнулась от проснувшейся в ней нежности. Вдруг словно лебяжий пух коснулся ее, словно теплый ветерок прошелестел возле щеки.
Мир озарился радугой. Неизвестная радость вдруг побежала по всем капиллярам и венам, оживляя и душу, и тело. Эта волна дошла до ее бледных губ, заставили их заалеть, словно маки. И вот вспыхнули искорки в ее туманных от печали глазах. Залифе вдруг захотелось вздохнуть полной грудью, громко и звонко рассмеяться. Она вздрогнула от своего голоса, испугалась, что вспугнет благодать, которая овеяла ее.
И в то мгновение под сердцем у нее пошевелился младенец. И тогда мать поняла тайну своего счастья — это в ребенка вошла душа. Душа ее сына. Она знала это наверняка, иначе как бы спала пелена черного горя, из-за которого ее сердце мучилось в адском огне?
А теперь эта душа снова с ней, нет, не там, где-то в недосягаемой вершине, куда не дотянуться ни одному человеческому разуму, не на безымянном островке в бесконечном холодном океане, а здесь — под самым ее сердцем. Теперь она могла прикоснуться к нему, теперь она могла его приласкать.
В срок, возвещая звонким голосом о своем прибытии в мир, появилась девчушка — здоровая, красивая, живая.
Все радовались счастью Залифы — родня, соседи, сослуживцы. «Наконец, — говорили они между собой, — она забыла своего несчастного первенца».
И только мать знала тайну своего счастья, тайну своей любви и благодарности. Она силой своей любви сумела вернуть к себе сына, его душу, которая оторвалась от слабого тела, душу, которая должна была затеряться в бесконечном пространстве Вселенной!
* Карт — старик.
** Аласык — летняя кухня.
*** Курше — сосед.
**** Курут — самодельный сыр.
