Тюбетейка для Ельцина
Весть о том, что приезжает Ельцин, распространилась по Казани с невероятной быстротой. На митингах, проводившихся каждую неделю, высказывались различные предположения по поводу предстоящего визита, в который раз уже звучало слово «долой». Сколько ораторов сорвали голос, желая быть услышанными Ельциным (глупые, они, видимо, забыли, что Москва далека, да руки у нее длинные). Старушки-татарки, повязав белые платки на старинный манер, собирались стайками и делились своими соображениями: «Говорят, этот самый Илсин будет уговаривать не отделяться от России». А молодежь сжимала кулаки и скандировала: «А-зат-лык!»
Немного погодя выяснилось, что в ходе поездки Ельцин предполагает встретиться и с писателями. Эту новость нам сообщил председатель Союза писателей Ринат Мухаммадиев. Правда, сначала мы не придали этой новости серьезного значения, поскольку у Мухаммадиева была привычка в свои редкие наезды из Москвы мимоходом поражать нас сообщениями о том, что «вот, как-то с Горбачёвым поговорили» или «с Ельциным встречались».
Однако на сей раз смуглое лицо председателя союза выглядело очень серьезным, да и глаза смотрели как-то иначе. «Я сам включил в программу поездки встречу с писателями», – сказал он каким-то утробным голосом. Мы все уставились на него с глубоким уважением. Вот какой у нас председатель, – с кем только не встречается, с кем только не беседует... Не знаю, как у других, но моя душа вознеслась, и волны какого-то странного чувства (подобного тому, которое появляется при случайном прикосновении к тугой груди молодой девушки) подкатили к горлу. Да и те, кто был рядом, почудилось, стали выше на голову. Оказывается, не так уж незаметно то место, которое мы занимаем в мире!
Теперь нужно было решить, о чем мы будем говорить с Ельциным, какие вопросы задавать. Не успел Амирхан Еники по обыкновению тихим голосом произнести «Башкортостан...», как все собравшиеся на правлении горячо заспорили о татарских землях, не вошедших в свое время в состав Татарстана.
– Говорят, что у Ленина на столе перед смертью лежала карта Татарстана... – авторитетным голосом начал профессор литературы. – Я думаю, это не случайно, видимо, он собирался расширять границы республики.
Еники многозначительно кашлянул, а из угла кто-то – молодой и невыдержанный! – громко засмеялся:
– А может быть, он хотел нас вообще ликвидировать...
Профессор, видимо, счел для себя унизительным отвечать на такое кощунство, однако и речи своей не продолжил, запал уже кончился.
Наконец, разговор вошел в русло. Старшие говорили долго и «со вкусом», молодежь – неблагодарные и невнимательные слушатели – ерзала, рылась в карманах, мяла в пальцах сигареты, тщетно пытаясь попасть в поле зрения председательствующего... Через полтора часа вопросы, которые предполагалось задать Ельцину, все-таки были определены.
Незаметно течение дней в сутолоке города... Мой дед говаривал, что перед концом света один год станет как один день. Казань продолжала кипеть, на площадях собирался народ. На центральной площади татары с зелеными флагами требовали: «Суверенитет!», «Независимость!» А перед Парком Горького называющие себя демократами (удивительно, до чего может измениться значение слова!) шовинистические группы пытались превратить Татарстан в Казанскую губернию. Как тяжелый туман, людей накрыла ненависть, от ее запаха першило в горле, резало глаза.
Настал день приезда Ельцина – удивительно жаркий летний день. В тот день из мечети мы проводили в последний путь Баки Урманче. Великий скульптор ушел в вечность. Понурив головы, грустно поднимаемся к Кремлю.
Лето действительно было очень жарким. Казалось, что и народ на улицах своим гневным дыханием накаляет воздух. То ли из-за жары, то ли подражая Батулле, мы – четверо друзей – наголо обрили головы. О, благодать! Мы кидаемся к каждой встречной колонке, тысячи острых водяных иголок вонзаются в кожу, наслаждение пронизывает все тело. Кажется, что даже самое огромное удовольствие в мире – догадываюсь, о чем вы подумали! – не сможет сравниться с этим. Да, наши деды знали, что делали!
Мы кружили по городу в безумной надежде найти холодное пиво, а солнечные лучи, поскользнувшись на наших блестящих макушках, падали и тонули в расплавленном асфальте. Но, оказывается, не все, как мы, заботились только о своих физиологических потребностях. Группа из тридцати человек, размахивая зелеными флагами, прошествовала к зданию Союза писателей. Около Дома офицеров стояло четыре-пять толстух. Жирные буквы на транспарантах расползались, похожие на червяков: «Ельцин – наша последняя надежда!», «Россия и Ельцин едины!», «Ельцин – наш кормилец!»
Кормилец! Черт побери, как будто на московских улицах выращивают хлеб, откармливают скот. А кормилец между тем вовсе не так далек от этих женщин, – он в татарских деревнях в одуряющую жару пропалывает свеклу, собирает колорадского жука, вооружившись топором, идет на шабашку в русские деревни... А в русских деревнях, расположенных на восхитительных лугах вдоль рек, рядом с могучими лесами, доживает свой век старичье. А осенью убирать картошку, свеклу снова пригоняют студентов-татар.
Но попробуй это объяснить митингующим русским теткам,– проклянешь тот час, когда сам приехал в город. Дер-ревня! Ты тоже должен, как и остальные татары, полоть свеклу и собирать колорадского жука. А ты, невежа, интересуешься тут политикой, требуешь независимости, свободы, хочешь, чтобы твои дети обучались на родном языке... Так что эти тетки правы: мы забылись. Коли уж с грехом пополам поселились в городе, то следует подлизываться к русским и тихонько, бессловесно работать. Так нет же, снова дергаемся, снова...
Пива нигде не было. Мы повернули в сторону Союза писателей. Там уже собралось довольно много народу, на кованые решетки ограды водружены флаги с полумесяцем, с зеленых полотнищ взывают лозунги: «Татарстан – не дойная корова России!» и т. п. Все это написано по-русски, видимо, сочли необходимым, чтобы Ельцин сам понял наше состояние.
У парадного подъезда оживленно. Может быть, еще и потому этот день мне показался особенно торжественным, что дверь эта открывалась только в исключительных случаях, в остальное время она была изнутри заложена дубовой палкой.
Внутри очень похоже на потревоженный муравейник. По коридорам носятся писатели, журналисты, секретарши, какие-то незнакомые люди; короче, царит особый беспорядок, который возникает перед приходом гостей.
Мой рабочий кабинет находится на втором этаже. Пока поднимаюсь по узкой железной лестнице, мне вдруг представляется, что я на большом корабле, завязшем в болоте.
История этой узкой лестницы проста – до большевиков, когда дом еще принадлежал буржуям, в этом крыле жила прислуга и горничные, для них был «черный вход». А через зеркальную парадную дверь ходили хозяева и их гости. Сразу за нею вверх ведут мраморные ступени, застеленные толстыми мягкими коврами...
После революции в этом здании обосновались чекисты. О том, что у этих рыцарей революции «с холодным умом и горячим сердцем» были не очень чистые руки, уже много писали, я не знаток в этой области, возможно, профессор Литвин и писатель Аяз Гилязов когда-нибудь напишут об этом. Но даже нам, непосвященным, известно, что эти «рыцари» (как и их предшественники) были неравнодушны к роскоши и вообще ко всему «благородному». Они присвоили немало прекрасных зданий: кроме дома писателей еще и нынешний дом композиторов, здание филармонии.
Готовя здание к переезду в него Союза писателей (до этого последним хозяином была детская больница), мы как-то спустились в подвал и оторопели: в каменные стены были вмурованы железные наручники. Один из нас воскликнул:
– Смотрите, наручники! От Чека остались!
К сожалению, когда мы спустились в подвал в следующий раз, наручники уже были кем-то выдернуты из стен и бесследно исчезли.
Говорят, что когда Баки Урманче узнал, в какой дом переезжают писатели, он невесело усмехнулся:
– Я знаю этот дом, особенно подвал. Надо будет сходить посмотреть.
Но он к нам так ни разу и не пришел. Наверное, не хотел бередить в душе тяжелые воспоминания.
Кажется, я довольно далеко ушел от темы. Вы скажете, какое отношение имеет история этого дома к Ельцину? Сказать по правде, мне и самому бы не хотелось писать о тех далеких беспощадных годах, да вот перо увело меня туда... И вот почему. Около узкой железной лестницы, прислонившись к стене, стояли два бесцветных молодых человека. У одного из них я попросил закурить и... тут же понял свою ошибку. Сигарету у них просить не стоило, и вообще, следовало бы держаться от таких подальше.
Но как бы там ни было, просьба была высказана. Узкие губы парня на секунду скривились – улыбнулся, надо полагать, – но сигарету дал...
В середине восьмидесятых годов некто из отдела КГБ, занимающийся пишущей братией, довольно долго пытался нанять нас, молодых ребят, сексотами. Не знаю, добился он своей цели от других или нет... Хотя мы с ним изредка встречаемся (он приносит в редакцию статьи о жертвах репрессий, благо в его руках масса документов), как-то неудобно спрашивать его об этом. Впрочем, задавать ему такие вопросы – смешно и бессмысленно. Да-а, на многих моих друзей они нагнали страху. Когда-нибудь ребята сами напишут об этом. Я сейчас о тех, кто, умирая от страха (а кто не боялся этой жуткой организации?), отказался стать сексотом, более того, на другой же день обо всем рассказал своим друзьям...
А ведь были, наверно, и те, кто согласился. Аллах им судья.
Так что в нашей счастливой стране правила Система, приучавшая нас подозревать и чуждаться друг друга.
А сегодня к нам приедет человек, который открыто обещает уничтожить эту Систему. В самом ли деле это великая личность или это просто шустрый политикан, вытолкнутый на поверхность Его Величеством Случаем? Что ни говори, но глаза всего мира прикованы к этому человеку.
Встреча должна была начаться в четыре, и мы с Зиннуром пошли вниз, в клуб Тукая. Увидев наши бритые головы, люди заулыбались, некоторые знакомые даже увидели в этом особую «политику». Мы не стали отвергать их предположений.
– За суверенитет, – говорит Зиннур.
– Специально побрили, по случаю приезда Ельцина, – добавляю я.
У татар даже бритая голова имеет политический смысл, и через десятилетия будто слышится угрожающий голос пуришкевичей: «Куда лезешь, гололобый!»
Около четырех часов у парадной двери вспыхнул ужасный скандал. От яростного голоса Мансура Шигапова – работника аппарата Союза – задрожали портреты на стенах и посыпалась штукатурка.
– Где? Где? Идиоты... – ревел Шигапов. Его горестные вопли напоминали стоны утопающего.
Представив себе террористов, напавших на Ельцина, я поспешил к нему. Любопытство – самое сильное человеческое чувство. Шигапов немедленно схватил меня за грудки, – руки как клещи, глаза вылезают из орбит:
– Ркаил! Где? Где?
– Кто? Ельцин?
– Жихан, где Жихан?!
Ситуация постепенно прояснилась. Оказалось, что старушке-вахтерше велели быть у парадной двери до четырех часов, а ровно в четыре она заложила дверь дубовой палкой, заперла ее на ключ и куда-то ушла. Вот-вот приедет Ельцин, а парадная заперта. Я с сочувствием смотрю на Шигапова. Небось взвоешь, – такие проколы не прощают. Ну не поведешь же Ельцина черным ходом, где раньше ходила прислуга да кучеры, а теперь татарские писатели?!
А старушке Жихан что? Она человек сталинской эпохи, приучена к точности. Сказано было до четырех, ровно в четыре она эту парадную дверь и заперла. Какое ей дело до того, что Ельцин опаздывает?
Наконец Жихан нашли. Шигапов, подобно сорвавшемуся с тормозов трактору, пошел на нее:
– Где ты ходишь?! Я тут весь поседел... е-о-о...
Но вахтера таким приступом не возьмешь, – она из Заказанья, вкусившего сполна все «радости» от правления русских царей.
– Не ори! – отрезала она. – Придет ваш Ельцин, никуда не денется.
Верноподданный Шигапов на мгновение застыл с открытым ртом, но ничего не возразил, он тоже хорошо знал, что с вахтерами спорить нельзя.
Беспокоились напрасно, – прошло еще полчаса, а Ельцина все не было.
Но вот она, долгожданная минута! Оглушительные аплодисменты, восхищенные возгласы, задние ряды встают, через мгновение весь зал уже стоит. Только первые два-три ряда не двинулись с места. Батулла поставил магнитофон на сцену и громко ведет репортаж для будущих поколений: называет имена тех татарских писателей, кто восторженно хлопает Ельцину.
Ельцин быстро, твердой походкой прошел на сцену. За ним появились Шаймиев, Сабиров, Мухаммадиев. Первый секретарь рескома Идиатуллин остался у дверей, в президиуме для него не оказалось места, да и в зале никто не предложил. Ах, времена...
– Ваш народ очень эмоциональный, – говорит Ельцин, поднявшись на сцену. – Чуть не оторвали рукава у пиджака.
Зал рассмеялся, все свободно вздохнули – вот какой Ельцин простой, наш человек! Восхищенные взгляды, торопливый обмен первыми впечатлениями. А в это время на сцене Ельцин снял и повесил на спинку стула свой избежавший растерзания пиджак, ослабил галстук. Его примеру последовали Сабиров и Мухаммадиев. Только Шаймиев будто сросся со своим черным пиджаком... Пока Мухаммадиев произносит вступительную речь, я не свожу глаз с Ельцина. Его взгляд скользит по нашим бритым головам и переходит на блестящую макушку сидящего возле самой сцены Батуллы. На его лице написано удивление.
У Ельцина не очень привлекательная внешность. Небольшие глаза, одутловатое лицо, сжатые губы вызывают в душе настороженность и отчуждение. Это чувство усилилось после того, как я обнаружил недостачу на одной руке двух пальцев. Мне почудились темные пермские леса, глухие тропы, сверкание лезвия топора. У такого человека не следует путаться под ногами, для достижения своей цели он ни перед чем не остановится. Дикая, необузданная русская сила!
Разумеется, предсказания в политике – несерьезное занятие. Просто я хотел нарисовать портрет Ельцина, но для этого, видимо, нужен особый талант. Говорят, что однажды Куприн, якобы для того, чтобы поговорить о выпуске какого-то журнала, специально побывал у Ленина и позже создал удивительно точный его портрет. Он заметил, что красноватые глаза Ленина были похожи на глаза лемура. Увы, я так не могу, тем более с расстояния в три-четыре метра.
Пока я удовлетворял свой писательский зуд, Ельцин уже взял слово и увлеченно рассказывал о Китае, об успехах, достигнутых там в результате реформ, о преимуществах введения на Дальнем Востоке зон свободного предпринимательства.
Зал заволновался. Многие из сидящих здесь не приучены мыслить так масштабно. Конечно, Ельцин – мастер рассказывать, его интеллект способен охватить всю Россию, но почему он ушел так далеко, почему разговор крутится где-то вокруг Татарского пролива?
Нетерпеливая Байрамова не выдержала, и, воспользовавшись паузой, подала голос:
– Мы пришли не о Китае слушать, у нас своих проблем по горло! Давайте поближе к ним...
Лицо российского лидера покраснело, в глазах вспыхнули и погасли недобрые огоньки, губы стали еще тверже. Стало ясно: он не привык к тому, чтобы его перебивали. Его большие руки нервно сжались, и мне вдруг представилось – как бы хрустнула в этом кулаке тонкая шея Байрамовой… Но он взял себя в руки и после некоторого молчания сказал:
– Давайте не будем поддаваться эмоциям, товарищи. Давайте говорить спокойно и конструктивно. Я уже несколько дней в Татарии, впечатлений, конечно, много... До приезда сюда я немного ознакомился с татарской культурой. Вот и Союз писателей. Не зря же он был создан в 1934 году одним из первых. А сейчас он является одной из самых больших организаций в стране и объединяет 200 человек писателей. Татарская культура признана во всем мире и снискала себе уважение...
Зал снова шумно захлопал, а на Байрамову кто-то зашипел, мол, осмеливается прерывать такого человека.
Я оглянулся. От обилия влажных преданных взглядов, направленных на сцену, закружилась голова. Ощущение сопричастности к этому теплой волной обволокло и меня. Общая эйфория проникла внутрь, мягкими ладонями охватила сердце, я даже почувствовал, как сзади – чуть ниже пояса – вырос мохнатый хвост, и непреодолимо захотелось помахать им.
Не случайно перед отъездом из Казани Ельцин сказал, что здесь он встречал только теплые взгляды. У нашего народа и в самом деле широкая натура, он – «бесштанный». Конечно, ведь штаны мешали бы ему вилять хвостом.
Тот факт, что перед приездом сюда Ельцин ознакомился с нашей культурой, очень подкупал. Ознакомился! Не пожалел времени, даже знает, сколько членов в Союзе писателей. И тогда я понял, что он очень далек от литературы, философии, искусства. И не просто далек, – он к ним совершенно равнодушен. Возможно, главное различие между Ельциным и Горбачёвым состоит именно в этом. Начитанность Горбачёва, его уважение к работникам пера несомненны, он периодически встречался с писателями, да и говорить старался образно. Поэтому «простой» народ сразу отнесся к нему настороженно. Россия вообще всегда любила правителей жестких, бесцеремонных, говорящих прямо в лоб, вроде Ельцина.
Ельцин – типичная политическая фигура в нашем обществе, поэтому его нельзя ни в чем обвинять. У него не было, видимо, времени читать художественную литературу (в годы студенчества был спортсменом, затем строителем, партийным функционером), да он и не считал это нужным. Для того, чтобы попасть в верхние эшелоны власти, вовсе не обязательно быть эрудированным, более того, это даже мешает. А Горбачёв – исключение, и таковым он стал, видимо, под влиянием Раисы.
Вы только подумайте! Запросто пишу о крупных государственных руководителях, сравниваю, делаю какие-то выводы, хотя мы не привыкли писать о высоких материях. В татарской прозе, публицистике самым «высокопоставленным» персонажем был секретарь райкома, да и тот непременно – положительный герой. Я уж совсем разошелся. А причина в том, что Ельцин приехал к нам, на периферию, и татарам суждено было увидеть румяное лицо московского самодержца. Как же можно не писать об этом? В Казани русские цари – редкие гости, их можно сосчитать по пальцам: Иван Грозный, Пётр, Екатерина II, Хрущёв. Ленин не в счет, в Казани он был еще неизвестным студентом. Визиты царей в Казань до Хрущёва в русских источниках подробно описаны, а татарские писатели почему-то не придавали им особого значения. Видимо, они считали естественным желание охочих до путешествий русских увидеть Казань. Впрочем, мы и сейчас не видим в этом ничего особенного.
А Хрущёва встречали уже совсем по-другому. Уцелевшие и дожившие до того дня две-три татарские газеты опубликовали огромные репортажи о том, как он ступил на казанскую землю, появились фотографии (пусть бедные татары порадуются!) – на них полноватая фигура Хрущёва с поросячьим лицом, за ним – Табеев, сгорбившийся и подогнувший колени, как будто желавший скрыть свой высокий рост. Торжественность, суматоха... Но, как ни странно, этот визит в свое время так же не оставил следа в нашей литературе. Впрочем, причина ясна, – писатель, конечно, летописец своей эпохи, но все же он не должен забывать, что он в этой Системе – маленький человек: вот тебе твой участочек, копайся там, не суйся, куда не надо, иначе руки укоротят быстро. Наверху – таинственный мир, таинственные люди, там – власть.
О пребывании Хрущёва в Татарстане писатели вспомнили лишь в последние годы. Марсель Галиев написал большой рассказ о его приезде в Азнакаево. Оказывается, Хрущёв в сопровождении большого эскорта проехал там, а Галиев это видел. И Мухаммет Магдеев, наконец, поделился с нами своими чувствами: Хрущёв должен был приехать в университет, в список встречающих включили и Магдеева – видимо, он был тогда членом партбюро – но, хотя они прождали целый день, дорогой гость не счел нужным посетить университет. В связи с этим писатель делится своими тогдашними переживаниями.
А Ельцин – человек другого времени, он посетил и Союз писателей, и университет. Конечно, это не потому, что он любил татарскую литературу или хотел увидеть старинный университет, просто Ельцин играл в демократа и ему предстояло стать Президентом, а для этого необходимо было создать положительное общественное мнение о себе. (Правда, на университетскую встречу многие не смогли попасть, а какие-то дельцы, продавая самодельные билеты, набили себе карманы немалой суммой. Так что нашлись дельцы, которые даже Ельцина превратили в бизнес).
У демократии есть несомненные преимущества. Например, вот этот Ельцин сидит в трех шагах от меня. И – странное дело – меня интересуют не его жесты, выражение лица, манера говорить, а прежде всего мое внутреннее состояние, чувства. В душе – какая-то каша: и волнение, и любопытство, и опасение, и какая-то радость, будто справился с серьезным делом. Хотим мы того или не хотим, но на власть имущих мы смотрим как-то иначе, другими глазами. Кажется, что от них исходит таинственная сила. Умом понимаем: ничего такого нет, только наши фантазии. Потеряв власть, он станет обыкновенным человеком, и мы будем стесняться тех чувств, которые раньше испытывали к нему, мы постараемся их забыть, а напоминания возбудят лишь злость и унижение.
Власть и поэт... О взаимоотношениях между ними много передумано и сказано. Властители всегда старались приручить поэтов и частично добивались успехов – сколько бы ни старались поэты представить себя независимыми, свободными от паутины власти, большинство тем не менее служило этому монстру и сейчас служит, получает награды. Конечно, есть и те, кто, выступив против власти, выбрал себе трудную судьбу. Для этого нужен был не только талант, но и удивительная смелость. Любопытно, что каждый поэт перед чистым листом бумаги чувствует себя царем. И в душе самого преданного власти слуги живет тайная оппозиционность. Поэтому и власть имущие никому из них не верят и не выпускают из поля зрения.
Далеко ли ушли те времена, когда какой-нибудь сопливый инструктор из обкома учил нас тому, как нужно писать. А уж если приезжал сам секретарь обкома, то его визит воспринимался как незабываемое событие – бурные рукоплескания, преданные взгляды... Я только на тех собраниях понял, как таинственна и волшебна власть, и как она далека, – даже когда до нее, казалось бы, рукой подать.
По мере того, как убеждаешь себя в том, что ты маленький человек, власть становится все более необъятной, начинает закрывать горизонт, и кажется, что она сейчас тебя раздавит. А между тем власть в Казани – это лишь пародия, бледная тень того, что называется властью в Москве. Возможно, чувствуя это, наша власть так надулась и постаралась пригнуть писателей к земле еще более безжалостно.
На посту секретаря обкома обычно сидели долго, влиятельности и могущества – бездна, когда секретарь приезжал к писателям, к нему спешили поздороваться, дрожащими руками протягивали свои только что вышедшие книги с автографами. Неужели они думали, что он прочитает? А ведь брал, и «спасибо» говорил, и не забывал прихватить с собой. Но когда эта «шишка» уходила с должности, книги с автографами появлялись в букинистических магазинах...
Сейчас героев много, – тех, кто кричит, что они и тогда были свободны от таких жизненных мелочей. Я – свободен не был. Я увлеченно слушал полуторачасовое выступление секретаря обкома (без бумажки!), потому что от этого человека исходила какая-то волшебная сила. Только спустя некоторое время я понял, что к этому волшебству человек – кем бы он ни был – не имеет никакого отношения. Только власть делает пустое слово значимым, а глупца показывает умным.
Казанские чиновники, привыкшие каждое свое слово, движение соотносить с Москвой, и в своих взаимоотношениях с литературой и искусством не вышли за эти рамки. Как было во времена Сталина, – не знаю, нам известен только его телефонный звонок ночью в Казань секретарю обкома. Из-за бессонницы тирана все крупное начальство в стране просиживало ночи в кабинетах. И вот часа в три ночи зазвонил телефон секретаря обкома, в трубке послышался глухой голос:
– Вы чэтали роман Баширова «Чэсть»?
Полусонный секретарь сначала хотел бросить трубку, – какой сукин сын развлекается ночью, какой Баширов в это время, какая честь? Но вот трубка снова ожила:
– Это Сталин говорит...
Представьте себе состояние секретаря в этот момент: язык прилип, колени дрожат. Но, все-таки собрав силы, он обрел дар речи (он же большевик!):
– Здравствуйте, товарищ Сталин... Нет еще, не успел, товарищ Сталин... Но обязательно...
– Жаль... Мы собираемся ему присудить Сталинскую премию... – послышались короткие гудки.
Представляете теперь, как изменилось отношение секретаря (который до того не то что Баширова, Тукая не знал) к татарской литературе.
Так друг железнодорожников и великий «знаток» языка Сталин вошел в историю как наставник и духовный предводитель татарской литературы. Вообще, воспоминаний о том, что он любил литературу и много читал, осталось немало. Но эта любовь вовсе не помешала ему уничтожить сотни писателей, а может, даже помогла. Для литературы очень опасны люди, которые в молодости писали стихи, но не смогли стать поэтами. А ведь когда Сталин еще был Сосо, сам Чавчавадзе включил его стихи в грузинскую антологию.
Властителей, писавших стихи, в истории было немало. Великий Бабур, казанский хан Мухаммет Амин, Сталин, Мао, в наше время – Андропов, Лукьянов (Осенев)... Не прибавляет ли соединение этих двух полюсов еще большую безжалостность и чудовищность делам и поступкам самодержца?
Отношение Хрущёва к литературе и искусству через некоторое время эхом прозвучало и в Казани. Как же мог Табеев отстать от Хрущёва? Вся его ненависть пала на татарских писателей (ну не будет же он, в самом деле, критиковать Хариса Якупова, создававшего свои картины в жестких рамках соцреализма). Собрав писателей, Табеев большим кулаком грохнул по столу:
– Все вы иждивенцы! Нахлебники!
А «инженеры человеческих душ» сидели молча, с опущенными головами.
На одной из таких встреч Табеев набросился на Нурихана Фаттаха, громя его произведения (которые, надо сказать, он не читал). А потом сказал:
– В университетском общежитии мы жили с ним в одной комнате. Он и тогда был очень нелюдимым, всегда держал тумбочку запертой.
Говорят, что тогда откуда-то из задних рядов Батулла подал голос:
– Значит, в комнате был вор...
Ну, может быть, не крикнул, а подумал...
Этот анекдот очень ясно показывает, насколько «развиты» в наших руководителях порядочность и нравственность.
Когда Усманов увидел, в каких теплых отношениях Горбачёв с представителями литературы и искусства, он тоже несколько раз встретился с писателями, часами говорил о заготовке мяса, яиц, о том, сколько центнеров с гектара снимают в Буинском районе. Конечно, каждый старается говорить о том, что он хорошо знает.
Так что, когда приехал Ельцин, мы уже были ребята не промах, – в зале сидели писатели, испытавшие на себе «целительное» воздействие своих «государей».
...Наконец Ельцин закончил. Писателям была предоставлена возможность высказаться и задать вопросы.
Слово взял Батулла:
– Сегодня мы предали земле прах нашего великого художника Баки Урманче. Почтим его память минутой молчания...
Весь зал встал. Имя Урманче Ельцин тогда услышал впервые. Может быть, он даже подумал тогда, вот, мол, у них и художники есть.
– Наш бывший первый секретарь Усманов на XIX партконференции выступил с речью, направленной против вас, – продолжил Батулла. – Но татарский народ не имеет к этому никакого отношения. Мы вас уважаем. А вы не очень-то доверяйте и нынешним руководителям, они тоже в любой момент могут вас обмануть.
Наивный Батулла, разве можно обмануть Москву?! Ельцину его выступление понравилось, и он, очень довольный, все кивал головой – «спасибо», «спасибо».
Разумеется, большинство вопросов вертелось вокруг суверенитета Татарстана. Тогда и выяснилось, что многие из нас ждут решения о нашей независимости от Москвы. Будто московские дяди должны были преподнести ее нам на блюдечке с голубой каемочкой. Тогда Ельцин и произнес свою знаменитую фразу: «Возьмите столько суверенитета, сколько сможете проглотить».
Позже эта фраза была растиражирована в печати, «ушла в народ». Правда, потом, отвечая на упреки своих сторонников, Ельцин выразил сожаление по поводу сказанных слов. Видимо, сначала он решил, что у татар желудок слишком мал, чтобы переварить суверенитет.
Мы шумно аплодировали, но понимание того, что давно отнятую свободу нельзя потребовать обратно, должно было прийти скоро.
Слово взял Шаймиев – и снова о своем: суверенитет не должен быть национальным, в Татарстане живут не только татары, но и русские, другие национальности. Нам нужно заботиться и об их интересах. Словно живущие в Татарстане сотни тысяч русских забыли свой язык и заговорили по-татарски...
Встреча закончилась. Мухаммадиев поблагодарил Ельцина и в память о встрече «возложил» на голову российского лидера татарскую тюбетейку, приобретенную, кстати, в магазине «Подарки» за 35 рублей. (Тогда тюбетейки в магазинах еще водились). Народ повалил из зала. Ельцин в тюбетейке тоже поспешил к двери – у него впереди была встреча в университете. Перед Союзом писателей собрался народ, кто-то взахлеб что-то говорил – настоящий митинг. Ельцин кое-как прошел через толпу и, не садясь в машину, быстрым шагом направился к перекрестку, к остановке 2-го трамвая. Подошел трамвай, и Ельцин в тюбетейке втиснулся в него. Демократ!
Писательская братия домой не спешила. Курили, обменивались впечатлениями. Ко мне подошел знакомый:
– Руку Ельцину пожал, – он удовлетворенно захихикал. – Придется руку не мыть, хотя бы три дня.
Так закончился один из этапов борьбы за независимость. До принятия Декларации о суверенитете оставалось совсем немного времени.
Однако Ельцину, как выяснилось, не понравилось то, что Татарстан объявил о своей независимости. Россия нас не признала. Более того, на нашем пути к свободе Москва до сих пор ставит преграды. В команде Ельцина уже говорят о единой и неделимой России. Времена меняются, политика тоже.
А где теперь тюбетейка? Не потерялась ли? И поместят ли ее русские когда-нибудь в музей, как Казанскую Шапку Мономаха?
Говорят, что один старичок отправил в Москву телеграмму: «Ельцин, верни тюбетейку, ты ее не достоин!»
Ну не чудак ли! Кто и когда видел, чтоб отправленное в Москву когда-либо возвращалось в Казань?!
Ноябрь 1991
