Ваза ко дню рождения   

Ваза ко дню рождения   

Помню день рождения. Помню миг рождения: на белом столе большая бело-голубая ваза, тяну к ней руки, вот-вот дотянусь и... она разлетается, и черепки ее выплывают в распахнутое окно и тают в синеве, а за окном ясень и чей-то голос: Отца, Сына и Святого Духа; и ветерок колышет занавеску. Я кричу, меж двух концов крика умещается мир Божий. Свежесть утренняя приносит ощущение, нет — обрывки знания, что осколки вазы и разорванные фрески на них есть слепки всей земной и всех иных бесконечных жизней моих. Знанию, что вазу не сложить, надо попытаться отыскать самые важные ее фрагменты, они и будут пропуском в иные миры и жизни иные. 

Нас, первоклашек-интернатовцев, поднимали в пять утра и вели на другой конец сонного города кормить в заводскую столовую. Тьма, не за что глазу зацепиться, и почему-то столбенеешь при виде дворника в белом фартуке. Почему все спят, а он один-одинешенек в полутьме метет улицу? Здесь что-то не так, здесь все не так. Так не должно быть, раз мне больно, и чувствую — я создал вину или создам вместе с теми, кто спит сейчас за темными окнами. Пройти мимо, ведь не я же стою с метлой, усталый, прижавшись к железным перилам. Я не виноват, и это не мое, но дворник — как линия, связующая фрагменты на моей вазе. «Что, малец, не сладка сиротская жизнь?» — вдруг говорит он человеческим голосом. Мы не детдомовцы, мы из интерната, — и криком во тьму: у меня есть и папа, и мама, и я учусь играть на скрипке, интернат у нас музыкальный. «Все мы сироты», — говорит тихим голосом дворник, и я иду в заводскую столовую, неся с собою сладко-горький мой черепок, хочется рассказать о нем неслыханными словами, но слов не было, они пришли потом, и не совсем те слова... 

Я иду по черепкам, отшвыривая ненужные и глупые, и просто мерзкие, а они дробятся на мелкие кусочки и прилипают ко мне, сверкая и посмеиваясь надо мной. Дурацкий костюм из ярких побрякушек. Подбираю, напрягая силы, тяжелые глыбы, составные вазы, подаренной мне в день рождения. 

Я слышу чей-то голос из моего первого дня, мой первый и бесценный черепок, хрустальный камертон мой: 

Жили 

были 

старик 

со 

старухой 

у 

самого 

синего 

моря. 

Вслушиваясь, впитывал те слова и искал средь них слово выпавшее, слово присутствующее, но невысказанное, и когда я произнес это слово — «небо», слова выстроились в лесенку от неба самого до моря синего На этих словах вырастали деревья и травы, и на деревьях тех пели песни невиданные птицы. И ничто чуждое и ложное, и никто лживый не мог ступить на лестницу ту. Я слышал голос из моего первого утра: Отца, Сына и Святого Духа. И не хватало средь слов этих одного, очень важного слова. Долго искал и нашел я слово то — «Матерь Божья», не Матка Боска, не Дева Мария, а Матерь Божья. 

И стал я писать киносценарий по мотивам чужих вещей, но со своим, мною найденным словом. Я увидел маленький городок у моря, лавчонки, пыльный базар и людей, нарядно одетых, в лавках тех и не видевших моря. В лавках продавали и покупали, а моря не видели, а было море то зеленым-зеленым. Рыбаки ловили рыбу; рыбу видели, а моря — нет. И никто не видел зеленоглазую, златокудрую деву-босячку, стоящую на берегу зеленого моря в длинном, до пят, рваном домотканом платье. Чуть поодаль, в шалаше, — пожилой крестьянин, Бог весть как и откуда попавший на эти берега. Перед ним зеленое море, а за спиной далеко- далеко серое небо, изба серая, старенькая жена, и сын, и сноха. Он ловит золотую рыбу в море зеленом и дарит ее златокудрой деве, а она дарит ему любовь. Шалаш, костерчик, казанок, зеленое море, «которое смеется», он и она. 

Жили- 

были 

старик 

со 

старухой 

у 

самого 

синего 

моря. 

Приплыли революционеры в цилиндрах и робах, машут красными флагами, кричат: мол, переделаем, да разрушим, да раздуем костер, да погреем бока земле- старушке, — и не видят людей у маленького костерка. Соседка кормила овцу бакинским печеньем. Овца брезгливо нюхала, но есть не собиралась, а смотрела вдаль сквозь бесполезные торы печенья, и во взгляде этом умещался весь ее путь от библейской родины до кончика ножа — ее цельный кувшин. Соседка жаловалась: несут это печенье на свадьбы и похороны, со свадеб и похорон, вон у меня под навесом уже десять ящиков набралось, дети не едят, птицы не клюют, думала, баран хоть позарится, а ему и понюхать-то лень. Соседка похожа на овцу, только в джинсовой юбке и с ищущим взглядом, не ведающую, где родилась и куда уйдет, ее ваза — вдребезги. Ищет, наверное, свои важные осколки. Да, беда, печенье кто-то готовит, кто-то приносит, а есть некому. Соседке собирать свои осколки, а мне свои. 

Отец в кожаном плаще, в сапогах, на голове фуражка- сталинка, в руке чемодан деревянный с огромным висячим замком, а вокруг — мир иной: магазины пухнут от избытка черной икры, колбас, окороков, детишки перепачканы шоколадом и мороженым, а на мне суконное, с отцовского плеча, пальтишко и резиновые сапоги... Палит солнце. 

Целый день мы ходим по городу, мы прописываемся, и еще я узнал, что отец — спецпереселенец, слово понятное: отец специально куда-то переселился и теперь никак не может переселиться обратно. 

Ночью мы падаем на пол чьей-то маленькой комнаты, которую отец важно величает квартирою. И опять утро — не мое утро, и опять день — не мой день. Впереди нас идет девочка в праздничном платье с громадным алым бантом на голове, рядом ее мама с лукошком, полным большущей клубники, я вяжу пухленькую белую ручку, в ладошке мелькает, переливаясь на солнце, чудо-ягода... и исчезает меж красных губ. За ними следует пьяный, и видно, голодный человек, с глазами любопытной крысы, изогнулся весь, голова чуть ли не в лукошке, погрузился душевно в чужой процесс поедания клубники. 

А в парке жарили шашлык. Женщины в крепдешиновых платьях и мужчины в макинтошах ели его. 

Запахи пудры, зелени, шашлыка и удовольствия от его поедания наполняли улицу, и я невольно поворачивал голову в сторону жующих, а отец, видя это, все сильней и сильней сжимал мне руку и, резко дернув ее, шагнул в магазин, протянул продавщице Медь: сто граммов печенья, шепотом и оглядываясь, сказал он. Я взял печенье, надкусил, а проглотить не могу. 

Я смотрел отцу в глаза, а видел его плащ кожаный, несчастные старые сапоги, фуражку с беспричинно оптимистическим козырьком и деревянный чемодан с громадным висячим замком. 

И все исчезло, провалилось: магазинный гвалт, продавщица и весы, звуки и запахи — пахло лишь бедностью и чистотой. Мне хотелось смеяться и от радости плакать. Я ликовал: мы бедные, и папа мой бедный, и я его очень люблю за это, а отец смотрел на меня, и глаза его стали теплыми и влажными. Ликование подхватывало и зашвыривало аж к самому небу и кубарем скатывало и зарывало меня в желтый песок у самого синего моря. Немного придя в себя, я увидел те слова, что прозвучали под окошком моим, вероятно, из уст деревенского попа: 

Отца, Сына и Духа Святого. И я увидел со стороны Отца, Сына и Святого Духа, обернутого в грубую гастрономовскую бумагу. 

И вспомнил я того попа, пьяного, с громадной палкой в руке, ею он крушил буфетную вывеску, — стеклянное крошево падало на землю и на голову попа, путалось в бороде, а он махал и махал своей дубинкой и кричал: «Люди, одумайтесь, сатаны в вас и сатаны, суд Божий грядет, и день ваш последний на пороге вашем». Потом, усталый, заснул в березовой роще, а кто-то из ссыльных не поленился —сбрил ему волосы и бороду, и ушел поп из дома своего, стал ходить по окрестным селам, входя в дом каждый, проклиная и умоляя: одумайтесь! А люди приветливо встречали его, и, говорят, от этой приветливости он и сошел с ума. И бродит по бесчисленным и бесконечным дорогам безумный поп и бормочет сам себе: «Что дороги? Дороги — мираж. Слаб — упавший. Выстоявший — мертв. Устали люди быть людьми. Мельканье рук, мельканье ног... проходят дни». 

И вспомнил я дворника, которого предстояло еще увидеть. И вспомнил я лицо незнакомого мне человека и содрогнулся, да ведь он в любую минуту может убить меня, старушку с кошелкой, любого шофера и любого пешехода. Кто ж его так обидел? И, когда захлопнулись дверцы переполненного автобуса, я вспомнил: ведь это я его обидел. 

И я не хотел уже ни шашлыка, ни клубники, я хотел, чтобы всегда был отец и был бы он бедным, а от бедности той пахло бы чистотой. И чтобы никакие другие запахи и звуки не мешали мне увидеть собственную вину за все то, что я вижу, за все то, что я слышу, и чтобы я всегда любил отца своего, и были бы у меня силы сказать встречным: 

«Здравствуйте, братья и сестры», — и были бы силы сказать уходящим: «До свидания, братья и сестры», — и ходили бы мы все по ступенькам моей лестницы от неба самого до моря синего. 

Я хочу собрать все самые важные черепки, но как мне выползти, вырваться из моего дурацкого костюма, костюма из крошева мерзких фресок. Китайцы могут в десяти строках рассказать, о чем шепчет бамбук ветру и ночи, как опадают лепестки роз и река их уносит, словно чьи-то годы уносит. Как тяжело старому с похмелья,как тесно малому в колыбели. Скандинавы могут в десяти строках рассказать, как руками они века придерживают море, расскажут, что рыбак не рыбою богат, а душою, и о душе его расскажут. Они знают, о чем кричат чайки, они слышат, как смеется янтарь. Расскажут, как молчалив и стоек песок в испытании вечном с волной и морем, и все это в десяти строках. А японцы умудрились в трех, всего лишь в трех строках рассказать, кому улыбается сакура, и о том, как пахнут утро и женщина, продающая свежую рыбу, о том, что земля одна, человек один, одна надежда. Как рождаются и умирают звезды. И все это в трех строках. Мне тоже хочется рассказать, как я умер, а потом научился смеяться, но мне и тысяч слов не хватит. Я умер в тот летний, послевоенный день, посреди необъятной Азии. И было мне то ли четыре года, то ли пять лет не все ли равно, разве мертвые годы считают? Было солнце? Кажется, было. Мужики пили пиво в лесочке, бабы шли в сельпо, выходили с кулечками, с ситцем. А он вышел на дорогу с мешком, перепачканным известью. Человек как человек, и лицом ничего, и одежда на нем была, кажется, была. Поднимал он мешок, полный кошек под самую завязку, и колотил им о горячий асфальт. Мне и тысяч слов не хватит рассказать о кошачьих воплях, хотя в вечно воюющих странах слов больше, чем надо. Слышали все, даже те, кто слово «мама» никогда не слышал. Мне и тысяч слов не хватит рассказать, как я умер в тот день, а затем сделал вид, что живой... и научился смеяться. Вдоль дороги тополя тянулись, мчались полуторки и «победы», мужики пили пиво, бабы с покупками шли, и было солнце, кажется, было, приторно пахло сиренью и пылью. — А парень, с виду не злой, даже на херувима слегка похож, поднимал тяжелый мешок, не всякий справится, а он смог, мертвые могут. Дома, деревья, люди, дорога погружались в прокаленное солнцем и умытое кровью слово «Азия», молчаливое и мудрое, все видевшее, вое принявшее слово — «Азия». 

Только что кончилась Великая Отечественная и началась простонародная, без конца и края, ежедневная и ежесекундная война, и были уже первые раненые и первые убитые, нет, не первые. 

Давным-давно, далеко-далеко, за всеми морями, за всеми горами жили-были люди, и был у них свой король. Утром люди просыпались в собственных домах, а спать ложились в домах чужих, на чужой земле они воевали, воевали каждый день. Чужое солнце стали путать со своим, свою землю — с чужой, и пришли тогда изможденные люди к королю, и спросили люди у короля: «Зачем война? к чему война?» Усталый молвил повелитель: «Идем на битву мы, чтоб хоть на миг отвлечься от войны». 

Когда умирал я, то был напоследок тем котом в мешке, не сказочным, а настоящим, в настоящем дерюжном мешке. Был червем дождевым, на острие лопаты. Было солнце, и были деревья, и была тишина, ехали куда-то машины, плавилась Азия, и я должен был сгореть в этом пекле, но кто-то произнесший: Отца, Сына и Духа Святого, — опустил ко мне лестницу, и прохладные слова, спеленав меня, пылающего, бережно понесли за тридевять земель, в иные царства, в иные государства. 

Я хочу домой, в комнату, где на белом столе стояла бело-голубая ваза, к ясеню за окном, который помнит день и миг тот. Я хочу к голубым ручейкам, что бежали вприпрыжку по селу и кричали, булькая и захлебываясь от восторга: арык, урюк, дувал, арык, урюк... 

Я хочу прикоснуться к первой своей свистульке, от звука которой дрожало утро и тополя валились и бились в падучей, слетались звуки на душевное вече, смеялось утро и плакал вечер. Я найду этот дом по той березовой рощице средь песков, насквозь и навсегда пропахшей воробьиным духом, где мы, послевоенные детишки, сшибали птиц с веток, жарили и ели, голода не было, но есть хотелось всегда. 

Я сел в поезд и не сомневался, что еду за очень важным своим черепком. Ничего из былого вокруг — рощу вырубили, будто вместе с девушками и парнями, певшими здесь: «Ой, рябина кудрявая, белые цветы » —вырубили вместе с песней. На месте том что-то строили, поплевывая и покуривая, скучающие ребята. Кружусь вокруг дома, а узнать не могу, место вроде бы то, а дом не тот. К стенке приколочен портрет старика Хоттабыча, внизу надпись: «Знатный колхозник Франц Майер». Кружусь вокруг дома, а во мне звучат слова то ли из хокку, то ли мои, из вазы моей: много я прожил, многое видел, и когда вернулся к своей колыбели, — она велика для меня оказалась. «Вы ищете кого?» — спросила незнакомая женщина. «Да вот, дом свой потерял». Назвал отца, мать свою. «Как же, дом ваш, но новый хозяин пристройку сделал, и не узнать». Переночевал я у нее, а утром еще до свету поплелся в райцентр, на вокзал. Вокзал. Кочегарка с обугленной стеной, глядя на которую, почему-то думалось: скоро весна. Маленькая березка у полотна, человек в куртке желтой, простукивающий колеса, шашлычник, сонный еще, извлекающий из мангала тоненький дымок, щуря и без того узкие глаза. С белых далеких гор пахнуло весенним ветерком, появились девочки-киргизки в белых фартуках, и пахли они утренней ранью и земляничным мылом. 

Я шагнул в поезд и вспомнил слова маленькой девочки, жившей в лачужке у самой железной дороги: и синие поезда уходят в голубую даль. И слова ее шествовали по моей лестнице от самого синего моря до самого неба и приводили меня к морю зеленому, к зеленоглазой и златокудрой деве-босячке, а с небес голубых на жизнь нашу смотрела Матерь Божья, улыбалась и хмурилась, а море смеялось и пело... 

 Побег   

Уже несколько лет прошло, как наша бабушка покинула этот мир. Она была хорошим, добрым человеком, очень любила нас, внуков, и, обращаясь к нам, часто повторяла: «Душа моя, да чтоб я раньше тебя ушла из этого мира, да чтобы я тебя увидела взрослым и счастливым!». Часто вспоминаю, как она сидела во дворе на скамейке и пряла пряжу на веретене. Да будет ее душа в раю. Я никогда ее не забуду, никогда! 

Я любил сидеть рядом с бабушкой и слушать ее рассказы. А еще она многому меня учила, рассказывая о наших обычаях, как нужно вести себя взрослым и детям, как проявлять уважение к старшим, вставать при них, уступать им место, разговаривать при них тихо; как с малышами обходиться, лаская, гладить их по голове. Приучала к порядку в доме, соблюдать чистоту и еще о многих вещах говорила, я это все хорошо помню. Говорят, что души добрых и безгрешных людей после их смерти поднимаются на небо и живут среди звезд. В лунную ночь я выхожу во двор, смотрю в звездное небо, выбираю самую яркую звездочку и мысленно говорю: «Бабулечка моя, я не забыл тебя, помню твой образ, твои слова, я тебя очень-очень люблю. Когда-то мы встретимся в твоем мире, я положу свою голову на твои теплые коленки и опять буду слушать твои рассказы», —затем, постояв немного, захожу в дом... 

Помню, как-то в школе нам дали домашнее задание записать рассказы бабушек и дедушек о годах ссылки в Азии. Я пришел с этой просьбой к любимой бабушке. Дедушки в тот момент не было дома, да если бы и был, то не был он особо разговорчив, а тем более о тех годах не любил вспоминать. Бабушка, как обычно, сидела во дворе на своей скамеечке, пряла пряжу, а веретено подпрыгивало и вертелось перед ней... Я подошел, обнял ее за шею и попросил: «Бабулечка моя, отложи, пожалуйста, веретено в сторону и расскажи мне что-нибудь о ссылке». 

Бабушка посмотрела мне в глаза и спросила: 

—Сколько тебе лет? 

—Бабуля, ты что, забыла? Ты же недавно на день рождения мне подарок дарила. Мне одиннадцать лет! —отвечал я, обнимая ее. 

—Да не забыла я, душа моя, не забыла, сокол ты мой, свет очей моих! Как раз в твои годы нашу семью отправили туда, —отвечала она. 

Я хочу вам рассказать то, что от нее тогда улышал...__ 

Они с отцом, матерью, братиком и младшей сестричкой попали в столицу Казахстана Алма-Ату. Отец Ибрагим работал там на стройке, мать Уркуят вязала вещи из шерсти и продавала их на базаре. Дочки, как могли, помогали матери, а на вырученные деньги покупались продукты, одежда... 

В один из дней к ним приехал их родственник и предложил переехать в село, работать в колхозе, мол, рядом со скотиной, на ферме, с голоду не помрешь. Так семья переехала в Северный Казахстан, в настоящую глухомань далеко от райцентра. 

Дом и сам был больше похож на ферму, чем на человеческое жилье. К тому же там было неимоверно холодно. Родители пошли работать на ферму, и поскольку в селе не было школы, девочек определили туда же. Бабушке в ту пору было одиннадцать лет, а ее младшей сестренке Лизе — всего девять. Пришлось девочкам доить коров, работать наравне со взрослыми. Утром, еще до рассвета они шли на ферму, а вечером, уже в темноте, шли домой, едва держась на ногах. 

Девочки рвались учиться и хотели вернуться в Алма- Ату, к отцовской сестре, которая осталась там. Вот и договорились они бежать тайком: приготовили себе еды на дорогу, а как из села выбраться не знают, выезд ссыльным категорически запрещен. 

— Завтра, после утренней дойки, когда суета немного утихнет, потихоньку спустимся на край села, оттуда выйдем на большую дорогу и пойдем, спрашивая у людей дорогу. Так и доберемся до Алма-Аты, — сказала старшая сестра Нюржан. 

— Как ты скажешь, так и сделаем, лишь бы выбраться отсюда, — согласилась младшая, Лиза. 

Как решили, так и сделали. Назавтра утром они подоили коров, задали им корм, и тихонько ушли. Прячась, добрались до окраины села, а затем вышли на большую дорогу. Вот идут себе потихоньку. Через какое-то время солнышко стало припекать. Девочки присели на обочине, попили водички, отдохнули немного и пошли дальше. А солнце припекает все сильнее, и негде спрятаться в тенечке — не то, что дерева, даже кустика нет. Куда ни глянь — равнина, пастбища, сенокосные угодья, бескрайние пшеничные поля... Ближе к вечеру девочки ушли уже далеко от села, а дороге конца и края нет. Через какое-то время далеко впереди показалась арба. Когда она приблизилась, девочки спрятались в пшенице. Но возница увидел их и закричал: «Возвращайтесь обратно, там каскыр, волки!» Девочки далеко от дороги, им почти не слышно его. 

Младшая спрашивает у старшей: 

—Тот дяденька что-то кричал, повторял каскыр, каскыр. Что это? 

—Наши языки похожи, но не все слова понятны. Наверно, он говорил, чтобы мы вернулись... Тот покричал, покричал и поехал дальше. А девочки выбрались на дорогу и продолжили свой путь. Шли они, шли, тем временем начало смеркаться. Девочки начали искать место для ночлега, но вокруг ни одного деревца. 

Младшая увидела впереди неясные очертания и сказала: 

— Наверное, это большой камень, давай пойдем туда! 

Они направились в ту сторону, и тут вслед им послышался волчий вой! Поначалу завыл один волк, затем второй, третий, четвертый — то дальше, то ближе. Девочек охватил страх. Они глянули друг на дружку и, не сговариваясь, помчались в сторону этой тени. Это оказалась уцелевшая стена глинобитной мазанки высотой метра два. Сначала старшая взобралась на нее, затем подала руку и помогла младшей. Тут и волчья стая подоспела. Стоят и молча смотрят на девочек, будто хотят сказать: «Ну и куда теперь вы побежите? Будете нашим ужином». 

Впереди их вожак, самый большой волк с огромными клыками, которые блестят при свете луны. Девочки обнялись, крепко прижались друг к дружке и боятся смотреть на волков — то открывают глаза, то закрывают. 

Волки, видимо, были не очень голодны, не спешили стаскивать девочек со стены. Вожак даже прилег в сторонке, а молодые волки по очереди прыгают, стараются укусить их за ноги. 

Лиза спрашивает Нюржан 

— Нюр, Нюрчик, а будет больно, если волк укусит? Нюржан посмотрела ей в глаза, прижала ее к себе еще сильнее и говорит: 

— Нет, сестренка, совсем не больно, когда волк кусает. Не бойся, я тебя им не отдам! 

— Когда мы жили в далеком нашем доме, меня укусила собачка, и было так больно, что я всю ночь не спала. А у этих волков посмотри, какие большие зубы. Нюрчик, я их боюсь! 

Хотя Нюржан и была старшей, она тоже была еще ребенком. Ей было всего одиннадцать лет, от страха она не знала, что делать. Только сильнее прижимала к себе младшую. 

— Ты не бойся, крепче держись за стену, старайся не упасть. А я спрыгну к волкам. Если они меня скушают, то тебя не тронут, и утром ты вернешься в село, — сказала Нюржан. 

Наверное, она бы так и сделала, но в этот момент лежавший вожак сел, поднял голову вверх и завыл. Девочки еще больше испугались. Через некоторое время он умолк, поднялся и направился в сторону девочек. Остальные волки уступали ему дорогу. Девочки зажмурились, крепко закрыли глаза. А вожак с ходу прыгнул, ударил грудью и опрокинул девочек за стену... Очнувшись, девочки увидели, что находятся в каком- то погребе. Он был не очень глубокий, но волки не решались спрыгнуть в него, лишь иногда то один, то другой заглядывал туда. Остальные ходили вокруг, выли, хрипели, но не уходили. 

Ночь была темная, а в погребе было еще темнее. Нюржан начала ощупывать погреб, нашла какую-то гладкую палку, которой пыталась бить по голове волков, когда те заглядывали в погреб... Кто знает, сколько времени так прошло, может, час, а может, целый век. Девочкам, конечно, казалось, что уже целая вечность прошла. Тут издали послышались лай собак, крики людей. Они становились ближе и ближе. Девочки поняли, что это их ищут, зовут по именам и начали кричать в ответ. Всадники услышали, подъехали к стене, вытащили девочек из погреба. 

А Нюржан так крепко сжимала в руке палку, что мужчины еле забрали ее и бросили обратно в погреб. Это оказалась человеческая кость. Выходит, что девочки упали в чью-то древнюю могилу... 

А дело было так. Тот человек, ехавший на арбе, вернулся в село и сразу отправился к их отцу, рассказал, как встретил девочек по дороге, как кричал им, но те не послушались и пошли дальше. А место там пустынное, жилья поблизости нет, и потому в округе много волков, надо немедленно ехать за ними. Тотчас Ибрагим собрал казахских ребят, они взяли с собой ружья и поскакали искать девочек. Так их нашли и спасли от смерти... 

Потом отец, видя страстное желание девочек учиться, сам отвез их к сестре в Алма-Ату и определил в школу, а через несколько лет вся семья вернулась туда... 

Дальнейшая судьба девочек сложилась так, что они обе получили высшее образование, создали семьи, их уважали на работе. А потом они вернулись на Кавказ... Только Ибрагиму с Уркуят это было не суждено, и они покоятся в далеком Казахстане. Да, будет им рай на том свете! 

 Улыбается Боже   

Смотрю на попов, смотрю на муллу, внимаю их речам, но в словах их не слышу улыбки Господа, не вижу смеха Его. А ведь на земле самый умный человек — человек улыбающийся. Если бы Боже не был улыбчив и смешлив, как бы он создал такого умного человека? Как радугу бы нарисовал, не улыбаясь? Как бы летали птицы и цвели деревья без улыбки Божьей? Как бы шагнул ребенок, если бы Господь не улыбался? Просто у Бога нашего смех и серьезность нераздельны. Все слова всех служителей церкви разве серьезней и значимей цветка улыбающегося? И стал я искать в святых книгах следы Божьей улыбки и смеха. Нашел в Библии. Жители города Ниневия непомерно грешили и тем вызвали гнев Божий. И позвал Господь многострадального Иону, во чреве кита поскитавшегося вдоволь. И сказал Господь Ионе: 

— Пойди в город сей и скажи живущим там — если они не вернутся к вере моей, — сотру их с лица земли. И пошел Иона в град сей, и видел там блуд и мерзости, и передал им Иона слово Божье, и покаялись жившие там, и Господь простил их. И сидел у ворот города Иона, опечаленный решением Господа, и казалось ему, что нет прошения ниневийцам. 

И сидел Иона у врат городских, голову пекло солнцем, снизу поджаривала земля, вокруг ни травинки, ни куста какого. И произрастил Господь Бог растение, и оно поднялось над Ионою, чтобы над головой его была тень, и чтобы избавить его от огорчения его; Иона весьма обрадовался этому растению. И устроил Бог так, что на другой день при появлении зари червь подточил растение, и оно засохло. 

Когда же взошло солнце, навел Бог знойный ветер, и солнце стало палить голову Ионы так, что он изнемог и просил себе смерти и сказал: «Лучше мне умереть, нежели жить». 

И сказал Бог Ионе: «Ты огорчился за растение, которое не сажал, не выращивал, которое за день выросло и за ночь погибло, а каково мне уничтожить те двести тысяч живущих в городе сем людей, не могущих отличить, где у них левая, а где правая рука». 

Так, посмеиваясь, Боже вразумлял Ионе Большое... На рыбалке я вспомнил Иону, может, кит на ум пришел, может, рыба потому что не ловилась, может, потому, что на речке почти что видимы и время и Бог. Долго бродил я и, наконец, поймал крохотную рыбку, и возопил я к Господу Богу всей своей усталой плотью и изнуренным духом: «Боже, возвращаю тебе маленькую, а Ты вместо нее дай мне большую и жирную». 

И двух шагов не прошел —как вот она, громадина, вначале думал, камень подвернулся. Нет, тронулась, тянул я ее, будто годовалого барана из ямы глубокой, будто ветвистое дерево из чащи дремучей, тянул, тянул —еле вытянул, да и сам при этом опрокинулся. Такого зверя еще не видели наши старожилы, ох и нацокались бы они языками... если бы... Ходил я по речке, малую рыбку выпускал, большую к рукам прибирал. Ходил, смеялся да с Богом торговался. К вечеру утомился, уж больно мешок тяжел оказался. Ну, думаю, пора и домой. Перед тем, как умыться, положил мешок на покатый камень, да к реке повернулся, — слышу сзади шу-шу-шу, оглянулся — моя рыба из мешка скользь, и несет ее река, будто поленья уносит. Кинулся я за ней, сам взмок весь, поймал несколько штук, остальные поплыли, помахивая мне на прощание своими радужными хвостами. Иду, карабкаюсь на бугор мокрый и злой, запыхался, сел отдохнуть. Вечерело, улыбнулся месяц, горы выдыхали звуки, собранные за день, и бежала река, хохоча, и Боже смеялся, пуская белые облака, засмеялся и я. И торопилась река донести радость Божью до земель далеких и грустных.