Сын щIалэ
ЩIалэм и хъуреягъыр мэзт. ДэнэкIи нэр дзэл лъантIэхэмрэ мэзым быдэу хэщIыхьа хъуащихухэмрэ Iууэт. ПсыIэм тIасхъэ ищIащIалэм щIыпIэ-щIыпIэу къэщэща иIэпкълъэпкъым гъущI къупщхьэхэр улъиижауэ къыхэщт. ЩIалэр лъагапIэм тетт и пэр дригъэзеяуэ, мэуэ уэгум ипкIэу, иджыри къэмытIысыжа пкIауэм ещхьу. ИIэ ижьым зэгуэрым накъырэ иIыгъауэ щытащ, ауэ накъырэм и гъусэу и Iэри къыпаудат. И пионер пщэдэлъымрэ и зы гъуэншэдж лъапэмрэ лэч тIэкIу къытенэжат. Ищхъэрэ лъэныкъуэмкIэ плъыжьыфэу жыглыц кIэрищIамрэ, и дамэмрэ и пщэмрэ я зэхуакум бзуугъуэ бгынэжа дэлъымрэ щIалэм уэриифэ къытрагъауэт.
ЩIалэм зэи зыми хуимыIуэта зы щэхушхуэ иIэт. Пэжу, а щэхур и жьыщхьэр делэщым щызыхь сыныщIым дэгъуэ дыдэу ищIэт: щIалэм и бгъэм гу пэлъыту мывэ такъыр илът. Сыныр щищIым мо чэфыфI зиIэ лIыжьыр, щIэкIщ, тутын ефэри, къыщигъэзэжым, гушыIэм къыхэкIкIэ, гум ещхь зы мывэ пIащIэ къыздихьри, щIалэм и бгъэ кIуэцIым кърилъхьат.
ЛIыжьыр сыным елэжьын щиухым, IукIуэтыкIщ къеплъри, щIалэм къыбгъэдэт зи дамэм псыхьэнцэ телъ пщащэмрэ,хьэмбыIуу зэфIэгъэщIа лъэIэжьэхумрэ зэпиплъыхьри, къызыпхидзащ:
— Уэ зиунагъуэр бэгъуэн, мы хьэдэIудэхэр мы дуней дахэм сэра къытезыгъэхьар? — жери.
Чэфым зэришэ лIыжьым, сын гуащэм и хъуреягъыр къызэпикIухьщ, и щIыбымкIэ къыкIэщIэуэщ, щIалэм теубжьытхэри, и щхьэр цIыкIуу зэрилъэгъужам щхьэкIэ фIыуэ къэхъуанэри, щIэкIыжащ.
Абы лъандэрэ сынщIалэр къалэм и зыгъэпсэхупIэм ирагъэувауэ итащ, ауэ зэман дэкIри цIыхухэм ябгынэжа зыгъэпсэхупIэр къызэрыгуэкI мэз хъужащ…
КуэдыфI щIауэ зы цIыхупсэ щIалэм илъэгъуатэкъым. ЗекIуапIэхэр тIэкIу-тIэкIуурэ жыгхэм зэщIащтэмэ, заубгъуурэ, щIалэр щIахъумащ. ИкIи арауэ къыщIэкIынт щIалэм и Iэ закъуэм фIэкIа пымыудауэ, езыр псоууэ къыщIэнар. А Iэр пызудар, пэжу жыпIэмэ, лIыжь сыныщIырат. Чэф иIэу лIыжьыр къакIуэри, зыкъомрэ щытащ, щIалэм и нэм щIэплъурэ, итIанэ къыхэгуоукIри:
— Сэ уэ усщIащи, сэ уэ узукIыжынщ! — жери, къыпэщIэхуа бжэгъур къипхъуатэри, накъырэ зыIыгъ и Iэр пиудат…
ЩIалэр кхъахэ хъуат, зытет лъэгапIэри лъэлъэпат, ауэ и гур имыгъэкIуэду, жэщи махуэ накъырэ имыIэжым епщэну хьэзыру щытт. Бзухэр и гум кIэрыпщIэтэкъым, ауэ жыгхэр къалэ уафэгу кIапэм щыпхырылъэткIэ ящыгуфIыкIт. Мэзым щIэкIута дзыгъуэ цIыкIухэми я пэщэщэ макъым игъэгуфIэт. Ауэ къебэкIыр хьэпIацIэхэрат, абыхэм зыри кърамыщIэф щхьэкIэ, сынщIалэм и цIыху щэн-хьэлым ахэр Iумпэм ищIт. ЗэфIэтт ар, махуэщI гъэщIэгъуэнхэмрэ цIыхухэр пщIэншэу щылажьэ щэбэт махуэшхуэхэмрэ игу къигъэкIыжурэ. Ауэ нэхъ дэрэжэгъуэ гукIэ хуэхъуар мыбдежым жэщым ирагъэувэу, етIуанэрей махуэм тепхъуэр къытрахыу, нэжэгужэ цIыхухэм щахэплъарат.
Машинэм и кузэвым тращIыхьа ут жьейм махуэщI хьэуам зи гур зыхьэхуа цIыхухэр дэкIуейти, я гуфIэгъуэм дэхъуу Iэ ящIурэ, дунейр зэщIагъаIуэт. Кърагъэблагъэри псалъэ иратащ лIыжь сыныщIми. Абы и гъусэу утым дэкIуеящ зы пщащэрэ зы щIалъэщIэрэ. КъызэрыщIэкIамкIэ, ахэм я сурэтырат сыныщIым псыхьэнцэ зыIыгъ пщащэмрэ езы сын щIалэмрэ къызытрищIыкIар. Къызэхуэсахэр IэгуауэшхуэкIэ яхукъуэкIащ абыхэм… АдэкIэ макъамэр къэIури, джэгушхуэ яублэри, жэщ хъухукIэ цIыхубэр зэхэтащ.
Абы иужькIэ езыр къызтращIыкIа щIалэр, и ныбжьэгъухэри игъусэу, бжыгъэрэ къыхуэкIуащ. Пщащэри зэ къэкIуащ езым нэхърэ куэдкIэ нэхъ лъагэ щIалэ щхьэцэ гуэри игъусэу. Ахэм ба зэхуащIу псыхьэнцэ зыIыгъ сын гуащэм бгъэдэтащ, иужькIэ мывэщыкъуей къащыпри, чэзу-чэзуурэ къраутIыпщмэ и натIэм къыщытехуэкIэ ину дыхьэшхэурэ, мывэхэр яIэщIэухэхукIэ джэгуахэщ. ИужькIэ, загъэбзэхыжащ.
А пщащэр зэи илъэгъужакъым. Ауэ абы и сурэт сын гуащэр, лъэныкъуэкIэ еплъэкIми, и пащхьэ итти, езым и нэр къытрихтэкъым. Сын гуащэр апхуэдизкIэ фIэдахэти, къызытращIыкIа пщащэм ауэми иригъапщэтэкъым. Апхуэдэу еплъмэ еплъурэ, зы махуэ гуэрым и бгъэм илъ мывэгур къызэрыхуабэр зыхищIащ.
Дыгъэ жьэражьэм хэль мывэм хуэдэу и гур пщтыр къэхъуащ… Зы зэман тIэкIу дэкIри и кIуэцIым зыгуэрэ къызэщIэхъеящ, къыхэIукI, къетIыркъыурэ… Къэхъуар къыгурыIуэтэкъым. Ауэ дунейр занщIэу нэхъ гъэщIэгъуэн къэхъуащ: и тхьэкIумэм къиIуэ макъэхэр нэхъ жьгъырууэ, и нэм илъагъу псори нэхъ наIуэу… Уафэгум ит бзухэм я уэрэдым къыщымынэжу, я дамэхэм къыщIэIукI даущри зэхихт, я бзий, къауцхэм фэ къыщIэуэхэри зэхищIыкIт. ЩIэуэ къеуэлIа гурыщIэхэр напIэзыпIэм зыхищIэри, гурыIуэгъуэр къытегуплIэри, дунейм кIэи гъуни зэримыIэр къыгурыIуащ сын щIалэм. Дунейр апхуэдизкIэ инти, Iэнкун къэхъури, а дунейм хуэдиз гу бампIэм езыри зэщIищтащ…
Ауэрэ жыгхэм сын пщащэр щIахъумащ — и лъэхэрат къуэдамэхэм къахэщыжыр. Зы уэлбанэ махуэ гуэрым уафэхъуэскIым къыпиуда къудамэшхуэм сын гуащэр къриудри щIихъумэжащ.
А къудамэри Iэджи щIат зэрыщэщэжрэ, абы пщIащэри къытрихьэжри, сын гуащэр щыIаи-щымыIауи жэуэ щIахъумэжащ. Псыхьэнцэ закъуэрат Iуащхьэ цIыкIум кхъащхьэдасэу къыхэпIиикIыр. МащIэ-мащIэурэ и бгъэм къиIукI макъри кIуэсэжри, дунейм, и нэм къиубыд къуапэ цIыкIум хуэдизу, зызэкIуэцIилъхьэжащ.
Зэзэмызэ жыжьэ къиIукI машинэ макъхэр зэхихт, ауэ гъуни-щIэи зимыIэ къуаргъхэм псори зэщIагъаIэт. Жыгыщхьэхэр зэщIаблауэ пыст, пхъэщхьэмыщхьэ фIыцIэшхуэ фIэкIа умыщIэну. Жэщыр хэкIуэтэхукIэ мыбэяужхэу…
Ауэ махуэ гуэрым къыкъуэкIащ зы цIыху. И кIэстум плъыжь тIэтам джанэ гъуэжьыфэ къыщIэщым и пщэдэлъ удзыфэр къыхэцIыучт.
— Уэ ди Тхьэ! — сын щIалэр фIэгъэщIэгъуэну зэпиплъыхьурэ, жиIащ абы. ХэщэтыкIщ, ину къэдыхьэшхри, бадзэ-гъудэхэр зыкIэрихужуру, зызэпигъэзэри, хъуанэурэ мэзым хэкIуэдэжащ. ЕтIуанэу къыщыкIуам и закъуэтэкъым — и ныбжьэгъури и гъусэт.
— Мес еплъ! Плъагъурэ? БжэсIатэкъэ! — Iэхъуамбэр сын щIалэм къыхуищийурэ, жиIащ абы.
— Уэ унэхъун! — къыдиIыгъащ и ныбжьэгъуми. — Къызэрощхь!
— Илъэс дапщэ дэкIыжа! Иджыри къызэщхь?
— Тхьэ соIуэ, къощхьыбзэм!
Зы аркъэ птулъкIэ ирафащ а тIум, кумбыгъэхэр сын щIалэм и Iэ къыхуэнэжам ирагъэуалIэурэ. ИрагъэуалIэ пэтыху зы упщIэ иратт:
— Даурэ ущыIэ, къуэш? Хъыджэбхэм уахуезэшакъэ? Куэдрэ иджыри мыбдежым ущытыну?..
ИкIэм икIэжым накъыгъэ гъуэжь, плыжь гуэрэхэр къызэхуахьэсри, щIалэм и Iэ пыудам пащIэри, я щахэхэри къаунэщIри, ежьэжащ.
Ещанэуи къэкIуащ цIыхур чэф иIэу. Абы сын щIалэм и лъакъуэхэр къиубыдщ, и щхьэр тетыпIэ щIыIэм ирикъузылIэри,Iущащэурэ жиIащ:
— Уэ ди Тхьэ! Къысхуэгъэгъу! Сыт мы си псэм сыкъыщIрихуэкIыр? Сыт щIэмытыншыр? Си гум зы щабагъи, зы гуапагъи илъыжкъым, зыри илъыжкъым, исыкIащ псори. Си бгъэгум зы мывэжь илъым хуэдэщ. Схуэшэчыжкъым цIыхухэр, жьы яшэр сшэну сыхуейкъым. Сыхуейкъым слъэгъунуи, сатеплъэнуи. Уэ ди Тхьэшхуэ, уэри къысхуэгъэгъу, ауэ ущыIэу си фIэщ хъукъым! Мы си псэм бэлыхь томыгъэлъ, гуэныхь къомыхь, сэри къызомыгъэхь, ди Тхьэ! НэхъыфIт уэ ущымыIамэ, ауэ сошынэ, узэрышыIэр сощIэри. Къысхуэгъэгъу, ди Тхьэ! Сыт сэ сщIэн хуейр, уэ ди Тхьэшхуэ?
ЦIыхум и нэпсхэр илъэщIыжри ежьэжащ. Абы и ныбжьыр щыкIуэдыжым, сын щIалэм и бгъэгум зыгуэр къэкIэзызри, къетIыркъын щIидзащ, и нэм къыщIэжри и напэм псы ткIуэпс хуабэ къежэхащ. ТкIуэпсыр къыпыткIури, сын щIалэм и тетыпIэм техуащ. Абы къыгурыIуат а цIыху къэкIуар езыр къызытращIыкIа щIалэр зэрыарар…
Иужьырейуи зэ къэкIуэжащ а цIыхур, зы гъущI бжьамий такъыр иIыгъыу. ЦIыхум бжьамийркъыщиIэтым, сын щIалэм зыгуэрэ жиIэну хуеят, ауэ зыри къыжьэдэкIакъым. Сынхэр псалъэрэ?
Так и было...
Жил в лесу мальчик. Он был гипсовый, и вместо костей у него были железные прутья. Мальчик стоял на постаменте, вытянувшись и высоко подняв голову, словно кузнечик, который уже подпрыгнул и завис, не зная, где придётся приземлиться. Когда-то в его правой руке был горн, но его давно оторвали вместе с рукой. Всё остальное было при нём. Местами даже сохранилась краска: немного красной — на галстуке и немного чёрной — на штанине. С одного бока мальчик оброс красновато-зелёным мхом, а между предплечьем и шеей виднелись остатки заброшенного птичьего гнезда.
У мальчика был свой большой секрет, о котором знал лишь один старый скульптор, который доживал свои дни в сумасшедшем доме. Секрет был очень простой: у него было каменное сердце — шутка пьяного скульптора. Некогда он ваял мальчика (а работал он только пьяный) и, добравшись до торса, вышел во двор покурить. Вернулся с плоским, похожим на сердце камнем, вложил его мальчику в грудь и продолжил лепить дальше. Закончив скульптуру, он оглянулся на готовых перебраться из мастерской на свои постаменты девушку с веслом и согнувшегося в три погибели лыжника, у которого от напряжения перекосило гипсовое лицо, и воскликнул:
— Боже мой, ты только полюбуйся! Неужели я все это натворил?
Пьяный скульптор обошёл вокруг девушки, хлопнул её по ягодице, потом вздохнул и, плюнув под ноги мальчику, вышел, шатаясь и матерясь. Он уже давно не чувствовал себя великим.
Вот так и появился гипсовый мальчик в городском парке культуры и отдыха, который с тех пор понемногу превратился в обычный лес.
Мальчик целую вечность не видел людей. Раньше здесь была аллея, которая постепенно заросла высокими раскидистыми деревьями, укрывшими мальчика от посторонних глаз. Вероятно, поэтому у него была отломана только одна рука, которую, кстати, отломал сам скульптор. Как-то он пришёл пьяный и долго заглядывал мальчику в гипсовые глаза, а потом с криком:
— Я тебя породил, я тебя и убью! — схватил увесистый сук и с размаху ударил мальчика по руке...
Постамент уже разрушался от сырости. Но мальчик не унывал, он стоял днём и ночью, готовый трубить в несуществующий горн. Не любил он только птиц, но почему-то все равно радовался, когда они мелькали между деревьями. Доставляло ему радость и шуршание маленьких грызунов, которых в лесу было полно. Еще вокруг него сновали надоедливые насекомые. Он стоял и долгими днями и ночами вспоминал праздничные мероприятия и субботники, которые когда-то проводились на этой аллее. А чаще всего он вспоминал день открытия аллеи и монументов. Было много народу. Кузов грузовика превратился в трибуну. Туда взбирались взволнованные люди и подолгу говорили, выразительно жестикулируя, выражая свой и всеобщий восторг. Затем пригласили художника. Вместе с ним в кузов залезли юноша и девушка. Как оказалось, это с них вылепили мальчика-пионера и девушку с веслом. Им долго аплодировали. Затем заиграла музыка — люди танцевали и веселились. Праздник продолжался до темноты...
После этого к нему иногда наведывался тот самый юноша со своими друзьями. Девушка тоже однажды приходила. Она заявилась с каким-то долговязым длинноволосым парнем. Они долго целовались возле девушки с веслом. Потом подошли и к нему. Долговязый набрал камешков, и они по очереди стали кидать в него, при каждом попадании в голову заливаясь смехом. Когда камушки закончились, они опять целовались, а потом ушли за постамент и их стало не видно. Девушка больше потом не появлялась. Но её изваяние стояло рядом, и хотя оно смотрело в другую сторону, он смотрел на неё неотрывно. Она была прекрасна. Ему даже казалось, что она намного красивее живой девушки, с которой её лепили. Он смотрел на неё и чувствовал, что его каменное сердце согревается, как будто лежит на солнцепёке. И однажды он почувствовал внутри себя какое-то шевеление, затем в груди гулко застучало. Он не понимал, что с ним происходит. Вдруг слух его обострился, ему казалось, что он даже слышит шум крыльев пролетающих над ним птиц. Краски мира стали ярче, даже гипсовым глазам было немного больно. Привыкая к новым ощущениям, он вдруг понял, насколько огромен мир вокруг него. Осознание навалилось на него внезапно. До этого он об этом даже не задумывался, но сейчас вдруг почувствовал пугающую, невообразимую, бесконечную громаду мира. Появилось непонятное желание вместить весь этот мир в себя. Или же самому раствориться в нём. Заполнить этим миром нахлынувшую безграничную тоску или перестать быть самому…
Деревья, разрастаясь, все больше закрывали её торс, и только её ноги ещё долго выглядывали из-под ветвей. А однажды во время грозы молния попала в ближайшее дерево, и оно упало на девушку, свалило её и подмяло под себя.
Потом дерево превратилось в труху, но опадавшие листья похоронили под собой красивое тело девушки. Только весло, будто надгробный памятник, торчало из спрессовавшегося лиственного ковра. Наконец, когда её стало совсем не видно, в груди мальчика постепенно затих тот странный стук и мир снова сузился до маленькой лесной опушки.
Иногда до мальчика доносился отдалённый шум, похожий на рёв машины, но это случалось редко. Зато ворон было видимо-невидимо. Они облепляли верхушки деревьев, будто огромные чёрные плоды, и их гвалт прекращался только с наступлением глубокой темноты.
И вот однажды появился человек. Он был в красном пиджаке, в рубашке с расстегнутым воротом, с незатянутым тёмно-коричневым галстуком.
— Бог ты мой! — пробормотал он, с изумлением рассматривая мальчика. — Надо же! А я и забыл!
Затем, вздохнув, он засмеялся, покачал головой и, отмахиваясь от насекомых, начал, громко ругаясь, продираться обратно сквозь заросли ивняка. Вернулся он со своим другом.
— Вот он, — кричал первый, тыча в скульптуру пальцем, — я же тебе говорил!
— Вот это да! — восхищённо поддакивал другой. — Совсем как настоящий!
Они распили бутылку водки, чокаясь с единственной рукой мальчика и расспрашивая его:
— Как дела, старик? Не скучаешь, старик? Ну, ты великолепен, старик, такой кич! Мастодонт! По девочкам не соскучился?
Потом они набрали на поляне каких-то лиловых и жёлтых цветов, привязали их к обрубку руки и долго хихикали. Затем, помочившись под скульптуру, ушли.
Еще раз он пришёл один и пьяный. Обняв ногу мальчика и приложив голову к холодному постаменту, он шептал:
— О Господи! Прости меня! За что мне такие муки? Мается моя душа, да и ничего другого она уже и не умеет. Выгорела вся. Нет у меня в сердце ни доброты, ни нежности, да ни хрена в ней нет. Как будто камень в груди. Не могу я больше, боже, не люблю я людей, не могу я их больше видеть, не могу дышать с ними одним воздухом. Избавь меня от них, избавь меня от самого себя. О Господи, я даже в тебя не верю! Это было бы чудовищно, если бы моя бедная душа продолжала так дальше мучиться. Господи, было бы лучше, если бы тебя не было. Но я боюсь, что ты есть. О Боже, прости меня! Что мне делать, Боже?
Выплакавшись, человек ушёл. Когда он пропал из вида, в груди мальчика опять что-то зашевелилось и застучало, и он почувствовал тёплую струйку на своём лице. Капелька влаги выкатилась из глаза, скатилась по лицу и звонко ударилась о постамент. Он понял, что это был тот самый мальчик, с которого его лепили…
И в последний раз он пришёл с куском арматуры. Когда человек молча занёс над ним железный прут, пионер-горнист хотел что-то сказать, но не смог. Он просто не умел говорить.
Человек разбил себя вдребезги и ушёл.
Было
Жил в лесу мальчик. Он был гипсовый и вместо костей у него были железные прутья. Стоял мальчик на постаменте, задрав голову, вытянувшись, как кузнечик, который уже подпрыгнул и завис, не зная, где ему придётся приземлиться. Когда-то в его правой руке был горн, но горн уже давно был оторван вместе с рукой. Всё остальное было при нём. Местами даже сохранилась краска: немного красной на галстуке и чёрной на штанине. С одного бока мальчик оброс красно-зелёным мхом, а между предплечьем и шеей торчало прохудившееся, давно заброшенное птичье гнездо.
У мальчика был свой большой секрет, о котором знал лишь один старый скульптор — он доживал свои дни в сумасшедшем доме. А секрет был очень простой: у него было каменное сердце — шутка пьяного скульптора. Когда он ваял мальчика, а работал он исключительно в пьяном состоянии, добравшись до торса, вышел покурить. Вернулся с плоским, похожим на сердце камнем, вложил его в грудь и продолжил лепить дальше. А когда он закончил работать, он вскрикнул, увидев стоящих поодаль и готовых встать на постамент девушку с веслом и согнутого в три погибели лыжника, у которого от напряжения свело гипсовое лицо:
— Боже ж мой, да посмотрите вы на всё это! Неужели это я сварганил такое?
Пьяный скульптор обошёл девушку вокруг, хлопнул её по ягодице, потом вздохнул и, плюнув под ноги мальчику, вышел, шатаясь и матерясь. Он явно уже не чувствовал себя великим…
Вот с тех самых пор появился гипсовый мальчик в городском Парке культуры и отдыха, который со временем превратился в обычный лес.
Мальчик уже целую вечность не видел людей. Раньше здесь была аллея, которая постепенно заросла побегами ивняка и вытянувшимися верх и вширь деревьями, надёжно спрятавшими мальчика. Вероятно, поэтому у него была отломана только одна рука, которую, кстати, отломал тот же самый скульптор. Как-то он пришёл пьяный и долго заглядывал ему в глаза, затем с криком:
— Я тебя породил, я тебя и убью! — ударил его по руке увесистым суком, который он подобрал рядом.
Постамент, на котором он стоял, начал от сырости разрушаться. Но мальчик не унывал, он стоял днём и ночью готовый трубить в несуществующий горн. Не любил он только птиц, но всё же радовался, когда они появлялись в проёмах деревьев. Доставляло ему радость и шуршание маленьких грызунов, которых было полно в лесу. Но в основном вокруг него сновали надоедливые насекомые. Он стоял и вспоминал долгими днями и ночами праздничные мероприятия и субботники, которые проводились на этой аллее. Но чаще всего он вспоминал день открытия аллеи и монументов. Было много людей. На устроенную прямо в кузове грузового автомобиля трибуну взбирались переполненные праздничным настроением люди и подолгу говорили, жестикулируя руками, выражая свой, да и всеобщий, восторг. Затем пригласили художника, и вместе с ним на кузов взобрались юноша и девушка. Как оказалось, это с них вылепили его и ближайшую девушку с веслом. Им долго аплодировали. Затем заиграла музыка — люди танцевали и веселились. Праздник продолжался допоздна…
После этого к нему часто наведывался тот самый юноша со своими друзьями. Девушка тоже однажды приходила. Она заявилась с каким-то долговязым и длинноволосым парнем. Они долго целовались возле девушки с веслом. Потом подошли и к нему. Долговязый подобрал камушки и они по очереди стали кидать в него, при каждом попадании в лоб заливаясь смехом. Когда камушки закончились, они продолжили целоваться, затем они пропали из его обзора за постаментом. Больше он девушку не видел. Но её изваяние стояло рядом, хотя и смотрело всё время в сторону от него, зато он смотрел на неё неотрывно. Она была прекрасна. Ему даже казалось, что она намного красивее той живой девушки с которой её лепили. Он смотрел на неё и чувствовал, что его каменное сердце греется. Греется будто лежит оно на солнцепёке… И однажды он почувствовал внутри себя какое-то шевеление, затем в груди гулко застучало. Он не понимал, что с ним происходит. Вдруг слух его обострился, ему казалось, что он слышит даже шум крыльев пролетающих над ним птиц. Краски мира стали настолько ярки, что начали резать зрение… Привыкая к новым ощущениям, он вдруг понял, насколько огромен мир вокруг него. Осознание навалилось на него внезапно. До этого он об этом даже не задумывался, но сейчас чувствовал пугающую, невообразимую, бесконечную громаду мира. Появилось непонятное желание вместить весь этот мир в себя. Или же самому потеряться в нём…
Ему необходимо было заполнить этим миром нахлынувшую такую же безграничную тоску или же перестать быть самому…
Но деревья постепенно закрыли её торс, хотя её ноги ещё долго выглядывали в просвете ветвей. И однажды во время грозы молния разломила ближайшее дерево, оно, свалив девушку с постамента, подмяло её под себя.
Дерево уже давно превратилось в труху, но опадавшие листья похоронили под собой красивое тело девушки. Только весло, будто надгробный памятник, торчало из спрессовавшегося вороха листьев. Наконец, когда он перестал видеть её, в груди постепенно затих тот странный стук, и мир снова сузился в маленькое пространство, которое он мог обозреть.
Иногда до мальчика доносился отдалённый шум, похожий на рёв машины, но это было большой редкостью. Зато ворон было видимо-невидимо. Они облепляли верхушки деревьев, будто огромные чёрные плоды, и их гвалт прекращался только с наступления глубокой темноты.
И вот однажды появился человек. Он был в красном костюме, с расстегнутым воротником и болтающимся тёмно-коричневым галстуком.
— Бог ты мой! — пробормотал он, с изумлением рассматривая мальчика. — Надо же!
Затем, вздохнув, он засмеялся, покачал головой и, отмахиваясь от насекомых, начал, громко ругаясь, продираться обратно сквозь заросли ивняка. Во второй раз он появился не один — со своим другом.
— Вот он, — кричал человек, тыча в скульптуру пальцем, — я же тебе говорил!
— Вот это да! — восхищённо поддакивал другой. — Совсем как настоящий!
Они распили бутылку водки, чокаясь о единственную руку мальчика и расспрашивая его:
— Как дела, старик? Не скучаешь, старик? Ну, ты великолепный кич, старик, прямо мастодонт! По девочкам не соскучился?
Потом они собрали поблизости на поляне какие-то лиловые и жёлтые цветы и, привязав к обрубку руки, долго хихикали. Затем, помочившись под него, ушли.
Третий раз он пришёл один и пьяный. Обхватив его ногу и, приложив голову к холодному постаменту, он шептал:
— О, Господи! Прости меня! За что мне такие муки? Мается моя душа, да и ничего другого она уже и не умеет. Выгорела она вся. Нет у меня в сердце ни доброты, ни нежности, ни хрена ничего в ней нет. Как будто камень в груди. Не могу я больше, боже, не люблю я людей, не могу я их больше видеть, не могу дышать с ними одним воздухом. Избавь меня от них, избавь меня от самого себя. О, Господи, я даже в тебя не верю! Это было бы чудовищно, если бы моя бедная душа продолжала так дальше мучиться. Господи, было бы лучше, если не было тебя. Но я боюсь, что ты есть. О, Боже, прости меня! Что мне делать, Боже?
Выплакавшись, человек ушёл. Когда он пропал из вида, в груди мальчика опять что-то зашевелилось и застучало, и он почувствовал тёплую струйку на своём лице. Капелька влаги выкатилась из глаза, скатилась по лицу и звонко ударилась о постамент. Он понял, что приходил тот самый мальчик, с которого его лепили…
И в последний раз он пришёл с железным прутом. Когда человек, молча, занёс над ним железный прут, пионер-горнист, хотел что-то сказать, но не смог. Он просто не умел говорить.
Человек разбил себя вдребезги и ушёл.
