Музыкальный привет
Глава из повести-исповеди «Ясновидящий дурак»
С ранних лет и до сих пор для меня остаются тайной за семью печатями звуки, извлекаемые из музыкальных инструментов.
Самым распространенным в те годы в Кубачи был чунгур — четырёхструнный инструмент с округленной продолговатой головкой.
Не могу ручаться, случилось ли это в действительности или явилось плодом моего позднего воображения, но и сейчас ясно представляю, как лежу в люльке, привязанный шерстяной тесьмой, и вдруг слышу прозрачно-серебристые звуки чунгура. Кто-то весело играет, прищёлкивая ногтем по крышке чунгура и приговаривая в такт музыке: «Иш-и-иш! Иш-и-иш!»
Мне становится тесно в люльке, я силюсь разорвать свои путы, но тщетно, и голосисто плачу от бессилия. Мама ничего не может понять: то сует мне грудь, от которой я отказываюсь, то усердно раскачивает люльку, пытаясь успокоить меня сонным голосом: «Лаилаха иллалах, лаилаха иллалах». Но я не унимаюсь. Мама, едва сдерживаясь, высвобождает меня из люльки, и я затихаю.
Но чунгурист как сквозь землю проваливается. Я начинаю плакать громче прежнего и довожу маму до слёз. В сердцах она, кажется, впервые шлепает меня по ручонкам, укладывает в люльку и привязывает ещё крепче. К её удивлению, я не сопротивляюсь: мне уже все равно!
Со звуками чунгура исчезла и тайна моего разбуженного музыкального духа. Быть может, тогда, едва родившись, навсегда погиб во мне музыкант. И всё же тайна чунгура не переставала волновать меня. Причин тому было немало. Расскажу об одной.
Мои аульчане Чанкур и Чупур соперничали во всём с самого раннего детства. Казалось, и родились-то они для этого самого соперничества.
Их виртуозная игра на чунгуре стала притчей во языцех.
Однажды под вечер Чанкур с мешками муки на осле возвращался с мельницы. Чупур коротал время на годекане*, играя на чунгуре. Обратив внимание на то, с каким трудом тащится осел Чанкура, Чупур засиял и, предвкушая победу, сыграл следующее: «Эх ты, соперник мой нерадивый! Что ты мастером не стал, я знаю давно. Что ты не научился играть на чунгуре, знают все. Но что ты мешки муки по-человечески навьючить на осла не умеешь — это неожиданность для меня. Ты только посмотри на своего ишака: левый мешок так сильно свисает, что твоего бедолагу швыряет из стороны в сторону».
Чанкур схватил чунгур, лежащий на спине осла между мешками, и сыграл: «Да, в наблюдательности тебе не откажешь, соперник мой. Но, чтобы глядеть в корень, тебе мешает чувство зависти и злорадства. А это никогда не приводит к хорошему. Да будет тебе известно, что мешки на осле моём держались, как им положено, до тех пор, пока он не стал прислушиваться к твоей игре на чунгуре. Когда же он понял, что вторая струна в разладе с первой и ты играешь на расстроенном чунгуре, к чести его, стал прихрамывать и его стало заносить. Таков уж характер у моего осла: привык принимать чужую беду как свою».
Чупур, говорят, выронил чунгур из рук.
С тех пор утекло много воды. Я так и не стал музыкантом, хотя и по сей день не расстаюсь с чунгуром. Играю весьма посредственно, хотя природу чунгура, его, так сказать, менталитет, чувствую как-то по-особенному, по-родственному, что ли.
С тех пор изменилось многое. Изменился и я. Понял многое из того, чего раньше не понимал. Но как тогда, так и сейчас не могу понять, какая колдовская сила заставляет замирать душу и приковывает мое рассеянное внимание к этим молитвенным звукам.
Тайна чарующей музыки не дает покоя и моему внуку Асланбеку.
В его пятилетней жизни был период, когда он начинал день с музыки, весь день слушал её и засыпал под неё. Она так поглощала его, что он нередко совершенно забывался. Когда ему задавали вопросы или просили о чем-нибудь, он или не реагировал, или кидался с кулачками: как, мол, смеешь так бесцеремонно вторгаться в мой музыкально налаженный мир!
Удивляло меня не то, как он всем своим существом уходил в музыку, а то, как легко, словно играючи, из кучи одинаковых по размерам и цвету пластинок безошибочно выбирал именно ту, какую я называл.
Однажды я все тридцать семь пластинок перемешал как мог, хотя и необходимости в этом и не было — он не только не умел читать, но даже не знал ни одной буквы алфавита. Стараясь не выдать себя, я вступил с ним в игру. Назвал:
— «Арлекино».
Он с легкостью опытного кассира, считающего деньги, стал перебирать пластинки и вдруг замер.
— Вот!
Называю другие пластинки:
— «Мы отважные герои очень маленького роста»...
— Вот!
— «Народная американская музыка»...
— Вот!
— «Не могу без газеты, как ребенок без конфеты»...
— Вот!
— «Всё могут короли!»
— Вот!
Я поднимаю руки, спрашиваю, умоляю:
— Как различаешь ты их, Ака?
— Как-как! Как хочу... — оскорблённо отвечает он и отворачивается — даже не подозревая, что тем самым ещё больше разжигает мой интерес.
Мне кажется, за три года, прошедшие с тех пор, интерес к музыке у моего внука поубавился, однако он не перестал любить её, а стал более осмысленно воспринимать и глубже постигать её тайны...
Зная о том, как люблю я песни Анны Герман, Демиса Руссоса, дагестанские народные песни, он время от времени ставит какую-нибудь из этих пластинок и ждёт в своей комнате, пока я не появлюсь и не спрошу:
— Это что, Асланбек?
— Музыкальный привет тебе, дедулик, — лукаво улыбается он.
* Годекан — место общинного схода у народов Кавказа.
