Ketesha
O avtobuso ingerdas amen pa aba pinzhiardo foro Kishiniovo karing o vakzaly. O gezhesh aba sas gata te tradel-tar. Ame sigo lam tele amaro bagazhi, aj shidiardam te nakhas ando amaro vagono. Nakhlem ando kupe aj shutem sa o bagazhi po than.
— Zhi kaj e Moskva trades? — pushlem katar o gazhio kaj beshlas mansa ando kupe.
Sembe mande beshelas gazhio, vari-kaj karing le panjvardesh bersh, lole katar o tatipe mujesa. Pa lesko muj pitialas pai, alom vov beshlas ando pidzhako, galeri ande kor, aj koloposa po shero. Mange sikadilas ke vov sas anda kodal manush ke bi kadale uraimasko ch’atiarnas pe raj.
— Phabaripe, — phendas o gazhio. Vov las tele o kolopo, las avri dikhloro te khosel peski kindi pliasha. Ande kadi vrama ando kupe dine andre Rom: shej bare jakhenca koshnicenca po phiko, aj lasa duj melaxne shavora, save mezinas mashkar peste sar duj medii. Pala lenge dume tordiolas andel bersh zhuvli.
— Kate shushe thana? — pushlas e shej.
Le gazhies sar kana elektrichestvo maladas. Alom vov sigo las-pe andel vas, pushlas sar o kontrolioro:
— E betevura si tume? — aj shiutas maj pashe karing peste e tashka.
E Romnia beshle:
— Si, manusha, si.
— Aj e thana kadal?
— Kadal, kadal.
O gazhio dikhlas pe mande sar kana rodelas azhutipe.
Avilas o kontrolioro. O gazhio zhiuvindisajlas, vi leski pliasha shutilas, alom o kontrolioro kidas le betevura taj gelas-tar.
Me gelem te pushav pala chajo[1]. Kana avilem palpale, o gazhio ando kolopo inkerlas ande vas o portfeli aj dikhlas rigasa ande filiastra. Chi chaliolas les pashipe le Romengo. Me sas te asav kana phendem leske ke sigo anna chajo.
— Shiuv tio portfeli pe rig, — phendem leske. — Chak chi inkresa les zhi kaj e Moskva. — Mange kerdilas pharo anda kado kindo manush kruisardo le Romenca. O gazhio mange phendas xoliasa:
— Aj so tu kasavo loshalo san? Kam san vi tu cigano?
Ma asajem:
— So, chi mezij?
E Romnia sol-duj dikhle pe mande.
— Anda kado me dikhav, tu loshajlan. Kruisarde man pe sa riga! — Vov ushtilas aj gelas-tar anda kupe.
Ande amenge chajo. Me lem te pushiav, sar trajin le Rom ande cine forura, aj le Romnia pushnas, sar si o trajo ando Romano teatro, kaj keros me buti. Ande kadi vrama sar ame vorbisarasas, le ketesha nashnas pa vagono aj chi ashadionas. Lenga da nas pacha lendar.
Kotar — aba chi serav sostar — vaj-so, anda phabaj, sas te maren-pe.
— Ashadion! — cipisardas e phuri Barga, ke pecina tume Dragovichengi dolga.
Me pushlem, kon sas kodal Dragovichi.
— Dulmut kado sas, — kizdisardas voj pesko panasi. — Atunchi me simas terni aj shukar, aj but shave kamnas te len man. Nas kasave bare dies ten na maren-pe le shave anda mande, univar vi pala shura lenas-pe. Aj atunchi o vajda phendas mure dadeske: “Sa ame peske manush sam, aj trubuj te traisaras sar trainas amare papura: ando romanipe, aj ando phralipe. Sa ame sam anda jekh vica, zhias pa jekh drom, pas anda jekh pirovo… Ame nashtik mekas te mudaren-pe le shave anda tiri shej! Avilas laki vrama te lel romes”.
“Ande kodi vrama but kamnas man, — pale las te panaskodij e Barga, — alom mange chalionas e ketesha — phral Dragovichi. Von mezinas ekh pe ekheste sar duj patra pe jekh kranzhia, aj mindik sas khetane, te dikhlanas jekhes, zhian: vi o kaver vari-kaj pashe. O kamaipe sar shialin pashlilas mashkar lende, aj lenge muja, save mindik rinzhianas, parudile.
Jokvar von pasile mande duj-zhene aj phende, ke kamen ma, aj trubuj me te phenav kon avla muro rom. Aj atunchi avilas mange ando shero kodo kalo gindo. Me simas terni, aj le phralengo kamaipe las man pa godi. Amare cerhi tordionas pasha Dunara, aj me gindisardem: e nal korkori aloja, kon avla muro rom. Me pashilem kaj o pai, aj phendem te shunen savore: “Kon birija anda tumende te usij perdal kadi nal aj boldela-pe angluno — kodo vi avla mange shinado”.
E nal kote sas bulhi, aj te usis pe kaver rig — sas chachuno meripe. E dej shiudas-pe kaj peske shave aj las tem angel lent e na keren kado. Le phral pashile kaj o pai, von chi shunnas khanikaske vorbi. Lengi dej tordiolas vazdine vastenca kaj o cheri aj mangelas le Devles pala peske shave.
E phral pasha pai mezinas ruv, save sas gata anda zhiuvliate te xan jekh jekheske kirlo. Von shiute pe peste trushula aj xukle ando pai…
Von usisarde e nal aj aba boldenas-pe palpale. Vorta mashkar e nal o jekh anda phral mardilas anda zo raj las le tasol. “Dikh pala muri dej!” cipisardas vov. O kaver phral shiutas-pe te zhutij les. Kade von jek-cera inkerdile, kotar o pai shioradas len…
Pasha pai sar tordiolas — esnosajlas lengi dej. E balval shiudelas pe rig late parne bal. Voj lunzhiardas peske vas karing o pai, aj akharlas pe anava peske shaven. Le Rom sar barosajle aj chi dikhenas jek jekheske ande jakha. Von atiarnas, ke si lengi dosh.
Me gindijas, muro ilo chi inkerla avri kado. Alom nachile trin vaj shtar bersh, nachilas vi e dukh: e vrama sastiarel sa. Me maladilem terne shavesa, e Vasiliasa, gelem pala-rom. Amende arakhadilas shej, aj late — aba kadal ketesha, mure vnukura”.
E phuri ashadas pesko panasi. Pe rig sovnas le ketesha. Me lem e sivari taj gelem ande vagonosko tamburo.
[1] Engl. tea
Близнецы
Наш автобус покатил по знакомым улицам Кишинева. Поезд уже стоял на платформе. Наспех разгрузив чемоданы, мы, помогая друг другу, поспешили к вагону. Войдя в купе, я разложил багаж.
— Вы до Москвы? — обратился я к соседу по купе.
Напротив меня сидел мужчина лет пятидесяти с раскрасневшимся от жары лицом. По лицу текли струйки пота, но он, видимо, твёрдо решил сидеть в пиджаке, при галстуке и в шляпе. Мне показалось, что он был из той породы людей, которые без этих атрибутов не чувствуют себя солидно.
— Жарковато, — сказал сосед. Снял шляпу, достал платок и стал вытирать вспотевшую лысину. В это время в купе вошли цыгане: молодая глазастая женщина с перекинутыми через плечо сумками, а с ней два смуглых мальчугана, похожих друг на друга, как две спелые вишни. За их спиной стояла цыганка в годах.
— Здесь свободные места? — спросила молодая цыганка.
Моего соседа по купе словно током ударило. Быстро взяв себя в руки, он тоном контролера спросил:
— А билеты у вас есть? — и при этом машинально подвинул к себе портфель.
Цыганки сели:
— Есть, дорогой, есть. Все в порядке.
— А места эти?
— Эти, эти.
Мужчина растерянно глядел на меня, ища поддержки.
Вошел проводник. Наш попутчик оживился, у него даже лысина просохла, но проводник, собрав билеты, ушел.
Я пошел узнать насчет чая. Когда я вернулся в купе, мужчина в шляпе, взяв в руки портфель, угрюмо смотрел в окно. Соседство цыган явно озадачило его. Еле сдерживая смех, я сказал, что скоро будет чай.
— Да положите вы свой портфель на полку, — обратился я к нему. — Что же вы, собираетесь его держать в руках до самой Москвы? — Мне вдруг стало жаль этого окруженного цыганами человека. Мужчина с раздражением в голосе ответил:
— А чему вы радуетесь, не пойму? Может, тоже цыган?
Я уже не сдерживал смеха:
— А что, не похож?
Цыганки с любопытством посмотрели на меня.
— То-то я вижу, вы обрадовались. Да-а! Обложили со всех сторон. — Встав, он вышел из купе.
Наконец принесли чай. За чаем мы разговорились с цыганками. Меня интересовала жизнь сегодняшних цыган в деревнях. Они расспрашивали о цыганах из театра. Во время нашей беседы близнецы носились по вагону как заводные. Матери не было от них покоя.
Не помню точно из-за чего, кажется из-за яблока, близнецы чуть не подрались.
— Перестаньте ссориться! — воскликнула Барга, седая цыганка. — А то вас постигнет судьба близнецов Драговичей.
Я спросил, кто такие Драговичи.
— Давно это было, — неторопливо начала рассказ старая цыганка. — Тогда я была молода и красива, многие парни хотели жениться на мне. Не было ни одного праздника, чтобы парни не ссорились из-за меня, даже до ножей дело доходило. И тогда вожак табора сказал моему отцу: «Все мы родные, все мы братья и должны по закону наших предков вместе нести свое бремя. Все мы принадлежим к одной семье, идем по одной дороге, пьем из одного ручья. Мы не можем допустить, чтобы юноши передрались из-за твоей дочери. Настало время выбирать ей мужа».
— Да, в ту пору в меня многие влюблялись, — продолжала Барга, — но мне нравились братья-близнецы Драговичи, которые были похожи, словно два листка на одной ветке. Они были дружны и никогда не расставались: если ты увидел одного из братьев — значит, рядом находится другой. Но вот любовь, как тень, легла между ними; их лица, всегда улыбающиеся, стали задумчивы.
Как-то они подошли ко мне оба и сказали, что любят меня и мне решать, кому из них быть моим мужем. Я стояла в нерешительности, не зная, как быть. И тогда мне в голову пришла эта черная мысль. Я была молода и беспечна, и любовь братьев вскружила мне голову. Наш табор стоял тогда на берегу Дуная, и я решила: пусть река сама выберет, кому быть моим мужем. Я подошла к воде и сказала громко, чтобы слышали все: «Кто из вас сможет переплыть эту реку и вернется первым — тот и будет моим избранником».
Река в этом месте была широкая, и переплывать ее было верной смертью. Мать кинулась к сыновьям, умоляя их остановиться. Близнецы подошли к берегу, они не слушали никого. Их мать стояла, воздев руки к небу, и молила Бога спасти сыновей.
Братья стояли у воды, похожие на волков, готовых из-за женщины перегрызть друг другу горло. Перекрестившись, они кинулись в воду…
Переплыв реку, они уже возвращались обратно. На середине реки один из них выбился из сил и стал тонуть. Крикнул: «Береги мать!» Другой брат кинулся на выручку. Так они еще продержались вдвоем, а потом вода накрыла их…
У воды их мать как стояла — так и поседела. Ветер развевал ее белые волосы. Протянув руки к реке, она по именам звала своих сыновей. Цыгане стояли окаменев, не глядя друг другу в глаза. Они понимали свою вину.
Я думала, мое сердце не вынесет горя. Но прошло три или четыре года, и боль прошла: время все лечит. Я встретила молодого цыгана Василька, вышла замуж. У нас родилась дочь, у нее — эти близнецы, мои внуки.
Цыганка замолчала. Тихо сопели во сне близнецы. Взяв сигареты, я вышел в тамбур вагона.
