Poluudittu syväin
— Hilku! Kus olet, kunne myös peityit? Tule illastamah, eiga et huomei lähte Piiterih eskimuo syömäh!
Hilku seizoi bul’čukal tervupučilluo, pienil käbäzil ripui pučin reunas. Käit tartuttih sagieh mustah tervah. Häi kačoi puččih, kus mustotti sagei läpettäi tervu. Oli sruasti painua puččih valgei piä.
— Olgah, en tänäpäi! Ajelen Piiterih vie valgeipiänny, a sit vältämättäh se roih azuttu!
Muamo vie kerran hol’ahutti tyttyö kodih.
— Jo juoksen! kirgai pieni Hilku.
Juosta oli hyvä, ga pienet kämmenet da sormet sissäh tartuttih pučin reunah, ga odva sai kiškuo. Bul’čukku hail’ahtihes, tyttö pakui olgitukkuh. Sih oli puistettu vahnat ollet postelispäi. Hilku pyhkäldi käit rindah. Valgies pluat’as ruskiet kukkazet ruskotettih vai tuanpäi, ezi oli kai tervutačmois. Hilku viippai käil, juostozil karahtih pertih.
— Hospodi, Suuri Jumal! Mi tämä pöllätyksii täh tuli? pačkahtih muamo. Tuatto vai muhahtih da sormel lipahutti tulla rinnale.
Hilku ylen ruttozeh istuihes tuatan polvele, a tuatan kämmen jo silitti hänen valgiedu piädy.
Muamo höčötti, čakkai:
— Nimittustu sinul Piiterii, nigo eskimuo, ni gostinčua! Stolan jalgah liegah!
— Olgah, mammi, älä kiirehtä tyttyö čakata. Hilku sanou, mis on dielo, virki tuatto.
Hilku nosti korgieh piän, koval iänel, kui puolen igiä elänyh ristikanzu kalahutti:
— Kai minun hermot söi tämä minun valgei piä, valgiet tukat! Kaikin riäzitetäh: ”kannatespiä”. Yksikai painan piän tervupuččih, roijah mustat tukat. Minule Matti-velli sanoi.
Muamo dai tuatto kačottih helläh pieneh tyttäreh. Piä oli istin kannateksen tazaine.
— Kuldaine, sinä, mieletöi vie olet, et ellendä, sinul ollah kaikkii čomembat tukat. Toizil ei ole nengostu, sendähgi riäzitetäh. A Matti šuutkah sanou, sežo riäzittäy. Sinä kačo, mittumat ollah tukat hänen neidizel Lempil? A...? silittäjen piädy saneli tuatto.
— Ga minun jyttyzet!
— Nu vot, oldas mustat tukat, ajeluttasgo Matti händy pyöräl?
Hilku nosti sinisilmät tuattah:
— Ei se ajeluttas! Minä näin kerran, hänen pyöräh puaššihes Tuhkazen Aino. Ei ottanuh, sanoi, ku ratas puhkei. A minä tiijän, ei se puhkennuh, palazen peräs Lempi istuihes pyöräh. A Ainol piä on muzavu!
Hilku hyppäi tuatan polvelpäi zirkalon edeh, otti sugazen, sellitti tukat, pyörähtihes da kalahutti:
— Minul ”kannatespiä”, a heil tervupuččih painettu! En enämbiä varua riäzitändiä. Mammi, pluat’an minä iče pezen.
— Pezet, pezet! Läkkä enzimäi käit kuavičemmo, pezemmö. Eiga moizien käzienke huomei ei ni junah laskieta.
* * *
Meni 1929 vuozi. Kat’oi loppi seiččie kluassua, jo vuvven ruadoi lapsenkaččojannu opastajien perehes. Son’a loppi seiččie kluassua, lähti opastumah kursiloile kluuban ruadajakse. Van’a lähti seiččemendeh kluassah, Matti — nelländeh. Hilkul 25. ligakuudu roih nelli vuottu.
— A tänäpäi on pyhäpäivy! Hilku avai silmät, händy nostatti sirienin oksu, kudai krabaitti tuulel ikkunua. Ikkun oli avvoi, lämmin tuuli lykkäi lattiele kolme sirienin lehtie. Pertispäi nenäh tuli magei piiruan duuhu.
— Mammi pastau piiruadu! Midä nikedä ei kuulu. Myös minuu jätettih, ei otettu kartohkua kaivamah!
Hilku ikkunaspäi heityi zavualimele, hyppäi muale, ruttozeh juoksi krinčoile, čökkäi jalgah Matin kološat, otti poimičun da lähti ogrodah päi.
— Matti, kačo, abuniekku tulou! kirgai Van’a.
— Mikse minun kološat panit jalgah? Kai lijastat! Kui sit minä školah lähten?
Mene kodih! sanoi Matti-velli. — Mene kodih, mene, avvuta mammilles, sinähäi olet emändy, mammin abuniekku, sanoi tuatto.
Hilku seizoi piendarel. Vellet kiistah kerättih dostaliloi kartohkoi. Tuatto keräili hangol korzii pienih tukkuzih:
— Anna kuivetah, sit voibi poltua. Kačo jo kai ruavoimmo, lähtemmö piirualoile! Kui sie mammis sinuttah ehtiy pastua!
Hilku ruttozeh kiändi kološat järilleh, vai valgiet tukat läikyttih päivypastos. Muamo huarotti silmät:
— Kuspäibo sinä? Kui pihal piäzit? Myös ikkunaspäi?! Äijängo pluat’t’ua jo revitit?
— Mammi, sinul ei ole aigua tyhjih paginoih! Mužikat jo loppiettih, a piiruat kus? Anna vai minä avvutan voidua.
— Vai olet pieni reboi! Valgei reboi, muhahtih muamo. Tädä aigua, tädä kuldastu aigua, Hilku rubieu mustelemah da mustelemah...
* * *
— Kat’oi, ota, minä sinule toin gostinčua, kačo, mittuzet ollah n’amut, on ruskiedu, keldastu pompassii. Syö, minul jo ei himoita. Syö dai paranet! Kat’oi laihazel, valgiel käil pani yhten pompassizen suuh.
— Passibo, Hilku! Älä vai itke, minä paranen! hil’l’al iänel sanoi Kat’oi. Hilku ylen äijäl suvaičči Kat’oidu. Häi oli vagavu da luaskavu, čoma neidine, pitky turbei kassu, čopakko. Suvaičči lapsii, sendäh lähti lapsenkaččojakse, ku Son’a loppou opastuksen, sit häi lähtöy opastumah, ku vois ruadua lapsien päivykois.
Ga ylen lyhyt igä oli annettu eliä Kat’oile. Talvikuul vuvvennu 1929 Kat’a kuoli. Hilku itki, mikse Kat’oidu pandih muate vilul sarual, pakkazel. Häi itki da kirgui:
— Pangua hänele hos šušši kattiekse, häi kylmäy läbi. Mikse työ etto ellendä?
Van’a-velli katoi kuolluon turkil. Sit vaste Hilku alevui da voidih lapsi uinottua. Pereheh rodih suuri kaduomine. Igävy oli kaikil.
Jälles Kat’oin kuolendua tuatto rubei silmynägeviä sulamah kui tuohus. Vikse igävy söi hänel syväimen. Vuvvennu 1930 enne kartohkan kaivandua tuatto viettih kalmužimale. Tuuturin kiriköllyö Rikkizen pereheh, perehen elokseh, tuli ylen levei mustu juno.
* * *
Hilku puaksuh kuuli muamaspäi čakkavon Van’ah päi:
— Kus otit movvan kävellä leskii myöte? Pidäy akku — nai iäres! Kaimuat oman piän.
Van’a vai muhizi, oijendi Hilkule käin:
— Hilku? Elostatgo vie? Kačo, mittuzen tytin sinule toin! Ombele hänele sobua.
Da, tytti oli čoma, kai oldih valgiet tukat. A soba pidäy ommella, tytti oli Nastoi-alastoi.
— Oh! Olis gu Maikki-čikko lähembi, häi maltas ommella, nepremenno ombelis, duumaičči Hilku.
Tänäpäi muamo ei čakannuh Van’ua, häi istui stolan tagua lippu käis, pyhkeli silmii paikkazel.
— Van’a, konzu ajat?
— Huomei, mama.
— Van’a-veikki! Kunne sinä ajat? hyväs mieles kyzyi Hilku.
— Armieh veikkii otetah! Älä tiijä nimidä, Hilku, moločču, älä pahua mieldy pie. Van’a-traktoristu, roih Van’a-tankistu! Kolme vuottu terväh viuhkahtahes!
Hilku n’upsistui:
— Kolme vuottu? Kui hätki?
— Roih gu tämä päivy! Pikkaraine minun čikkoine! Mammi, älä itke, viehäi toinah hos pieni loma annetah, tulen kodih käymäh.
* * *
— Midä, tyttözet, abuhgo tulitto? kyzyttih naizet, kolhouzan lehmien lypsäjät.
— Pidäygo abuu?
— Nu gu tulitto, ottakkua rengizet, omat lehmät herkynännizet tiijättö, lypsäkkiä.
Hilku da Eva hyväs mieles avvutettih naizile, sit net annettih heile konzu mi kopeikkua.
Konzu lapsil kerdyi 50 kopeikkoin, hyö voidih ajua Piiterih syömäh eskimuo. Lippu poujezdah yhteh agjah maksoi viizi kopeikkua.
Piiteris sai syvvä kaksi eskimuo da vie tuli magei n’amukukkine keppizes. Piiterih ajetah, ostetah omat ostokset Varšavskoil vokzualal, da järilleh. Se oli suuri ilo Hilkule da Eva-podruugale.
* * *
Et sano, oli Rikkizen perehes valgiedugi junostu, vai net oldih äijiä kaijembazet mustii. Ei niken smiettinyh, mittuine gor’a vie on tulemas.
Matti kesken ruaduo tuli kodih:
— En voi nimidä, nostin jauhohuavon, tabai vačas.
Muamo ellendi, vačanke ei pie hätkešköittiä.
— Hilku, mene, juokse kuču douhturi, juokse, mi on vägie.
Matti otettih bol’niččah, azuttih leikkavus. Hänel oli puhkennuh apendiksu. Pidi azuo vie toine leikkavus, ga parandustu ei tulluh. Matti kuoli nellän päivän peräs kylmykuul.
Hilkul mua lähti jalloin al, häi heitti syöndän, häi ei tahtonuh nikedä nähtä. Häi kaimai kai, häi kaimavui iče.
Muamo sežo oli gu hamaral piäh iškietty.
Hyö ei nähty toine tostu, oldih gu sogiet da kuurnehet. Hilku jo tostu nedälii ei olluh školas. Mi aigua vie ei käynnys, ku ei tullus heile kodih tansijoukon ohjuaju.
— Hilku, kuule vai minuu. Sinähäi suvaičit Mattii, kuundelit händy. Dai häi sinuu suvaičči, tahtoi, ku sinä hyvin opastuzit. Mustat, häi kävyi konsertoih, oli hyväs mieles, ku sinä nerokkahasti, čomasti tansit. A midäbo nygöi? Sinul pidäy piälimäine tahto panna da azuo kai, kui Matti tahtoi. Se on muga, Hilku?
Hilku oli vaikkani, otti školakaššalin, siepäi sai ruskien ribuzen da sidoi kaglah.
— Toini Karlovna! Minä huomei tulen školah. — Vot moločču tyttö! Minä tiijän, sinä olet moločču!
Muamo sebäi Hilkun, silitti piädy. Hyö mollei gu havačuttih. Elos jatkuu, pidäy eliä!
* * *
Nygöi Hilku puaksuh oli kois yksinäh, toiči monin päivin. Muamo oli kävelyksis, leibypalan ečos. Silmynägeviä puolettih saruas hallot, lehmäl ei olluh kylläl heiniä, puolet kartohkoi jiädih kaivamattah. Elos paheni yhteh silmän lipahtukseh. Hilkul oli žiäli lehmiä, tahnut vilu, heiniä vähä. Häi kävyi pellole eččimäh lumen al olgie, häi musti, sygyzyl sinne jiädih olgisuattozet.
Rinnal Hannola-hierus elettih muaman Son’a-sizär Adam Tuuga -ukonke. Heil omua lastu ei olluh. Elettih hyö ylen hyvin, kodi oli suuri, čoma, piettih žiivattua. Hilkuu hyö ylen äijäl suvaittih, ainos kučuttih gostih. A jälgiaijal Hilku puaksuh rubei käymäh, sendäh gu kois toiči ei olluh ni leibiä murustu. Son’a da Adam ylen äijäl tahtottih ottua Hilku tyttärekse, ga Hilkul oli žiäli muamua da lehmiä.
* * *
Muamo da Hilku pastettih piirualoi.
— Nu vot, Van’a tulou niittämäspäi, a meil jo palavat piiruat.
— Da! Čuajun juommo, minä lähten šiblon heinät, anna raviembah kuivetah, kuni on hyvä siä, sanoi Hilku.
Ukseh karahtih Van’a:
— Mammi, Hilku — voinu! Voinu zavodihes! Nemsu nellän aigua tänäpäi tuli rajas piäliči.
Pihal kuului rahvahan mäly, iäni, itku... Hilku juoksi pihale, sit järilleh pertih. Hänen piäs juostih mielet, a kuibo nygöi hänen hyvät kezähuolet, häi hil’l’azeh kyzyi:
— A minä Moskovah lähtengo? Van’a koppai Hilkun olgupiälöis:
— Lähtet, lähtet, voinu ei hätkie mene, meijän armii on vägevy, ajetah terväh nemsat rajan tuakse... Mammi, älä itke, meijässäh nemsu ei tule. A minul pidäy juosta ruttozeh kylänevvostoh, keräkkiä midägi keräle, onnuako sen tervyöh kodih en tule. Muamo da Hilku gu račoit tartuttih Van’ah, itkunke juoksi sih El’vi.
— Hilku, ota, aleita lapsi. Muamo, keriä vähäine, hammaspalaine...
— Da, da Van’a! Minä ruttozeh, minä keriän... Midä kerätä..., mih panna...? Yhtelläh kudamidä kerättih reppuh. Van’a koppai sen olgupiäle da suuril askelil lähti loittonemah koispäi. Saigo sit tiediä, ku häi loittonou ijäkse.
Yhteh čuassuh kai lomahtih, katkei, i moine jygei paino heityi olgupiälöle. Hilkule tuli mieleh, hänenke oli nenga, konzu kuoli Matti. Muga nygöi mua kulgi jalloin al, häi ei voinnuh itkie, ei pidänyh ni syvvä, ni juvva.
* * *
Elokuun 22. päivänny myös hieruh nouzi äry. Tämä äry oli jo nemsan äry, hieruh päi ajettih motosiklat, mustu šliehku heityi vuores alah.
Sinäpiän nemsat otettih hieru omih käzih, nygöi hyö oldih ižändät. Kerras vai tuldih hieruh, kai rahvas kerättih keskihierun pihale, ei kačottu ni vahnah, ni nuoreh. Käskiettih kommunistoi seizattuo eriže rivih. Ei seizatunnuh niken! Sit kolme-nelli nemsua käydih jogatoizen edeh da koval iänel kyzyttih:
— Kommunist?
— Kommunist?
Nemsat pandih elämäh kodiloih. Rikkizen kodih sežo pandih läs 15 hengie. Muamo tyttärenke mendih aittah, kuni lämmin, ga sie sai eliä.
Sit kačo telmettih tulokkahat hierus! Kirruttih omua: ”Hai Hitlerua!” Päivän aloh ei jiännyh niyhty kanua, ni kukkii, kaikil piät sekittih.
Alguaijal Hilku varai, joga kerdua kipsahtelih, konzu ammuttih puuškis, kodi häilyi da särizi. A sit harjavui dai julgeni. Hilkul oli kuuzitostu vuottu, a hänel sai andua vuottu yksitostu, laihaine, valgeiverelline, pienikazvoine häi oli vie gu lapsi. A iče häi smekni, ku häi on kommunistu, hänel oli jo komsomol’skoi bilietty. Häi sen ehti havvata koin salboimen alle nemsoin tulendupiän, jälles sidä ku hyö ečittih kommunistoi.
* * *
Poujezdu vedi heidy Germuanieh Dansig-linnah, sit ielleh Doičeinlan-linnah luagerih. Sie hyö ruattih nälgähizet, ribuhizet, reduhizet, puukolodkat jallas, viettih tuačkoil čuuruu, rakendettih raududorogua. Elettih baruakois, muattih pal’l’ahil palattiloil, syötettih — syömine oli jauho vedeh pieksetty. — Mammi, viego myö tiäpäi piäzemmö iäres vai tänne kuolemmo? Kačo, joga huondestu pokoiniekkua kannetah. — Piästä pidäy! Terväh meijän voitetah nemsu! Kačo, ielleh meijän hieruu ei piästy, pagoh lähtiettih. Voitetah meijän dai meidy piästetäh. Vai pidäy uskuo.
* * *
Syvyspuolel plennoloi otettih ruadoh tilanomistajat. Hilku muamanke puututtih pol’šalazen tilanomistajalluo. Sie kaivettih kartohkua, ruokittih ouveššiloi, muamo lypsi lehmii. Emändy mieldyi ruadajih, syötti da juotti. Oli hyvä lämmin siä, Hilku pihal valličči kartohkoi. Häi kuuli hil’l’an Hankan kučundan. Tyttö nosti piän. Emändy seizoi aijalluo da viiputti Hilkule käil tulla hänellyö:
— Hilku! Hilku! Juokse ruttoh tänne! Kačo, ken myös tuli susiedoilluo! Susiedu oli bohattu germuanielaine tilanomistai. Pihah azetuttih kaksi mustua läpettäjiä mašinua.
— Kačo, Hilku! Kačo hyvin! Kačo, ken tuli!
Enzi mašinaspäi lähtiettih kaksi miesty mustis vojennolois formis. Toizes lähti vie yksi. Se avai mašinan veriän, mašinaspäi heityi mies mustis kost’umois. Hänel ei olluh vojennoidu formua, se lähti ruttoh astumah kodih päi, peräh matkattih kaksi saldattua, a yksi, kudai avai veriän jäi seizomah mašinalluo. Mollembis mašinois istuttih šouferit.
— Hanka, ketbo nämmä ollah? Midä tänne tuldih?
— O-o-o! Tämä mies täh taloih puaksuh kävyi! Jo enne voinua oli äijän kerdua!
— A kudaibo? Kudualebo veräi valmehekse avattih?
— Se, Hilku! Se on Adol’f Hitler!
Hilkun selgiä myöte juokseldi vilu.
— A midä hyö kaikin ollah mustis sovis? Kuoligo ken susiedois?
— Ei niken kuolluh, moizet heil on sovat.
Hilku, olis kävvä, kyzyö sinuh niškoi, toinah Hitleri sinuu žiälöiččis, työndäs välläle?
— Oh, Hanka, vai sidä älä luaji! Minul viehäi muamo on, a midä sit barakas toizet sanotah?
Hilku vaikastui. Hänen nuores, valgies piäs kiehuttih mielet. Kui häi voibi lähtie välläle, kunne välläle? Häi vuottau, ku meijän voitetah voinu, häi piäzöy sit omale muale.
Hilkul oli diivo, ku tämä oli Hitleri, häi ičekseh smietti:
— Ga ei ni suuri moine kazvol, hondoine, pienet usat! I tämä mies algoi voinan? Hänen täh kuoltah rahvas, paloi heijän hieru, kodi? Voinal ollah Van’a, Son’a, Pekka! Häi rikoi kai, midä oli mietitty Hilkul elokses! Se ristikanzu on täs! On rinnal, tuli gostih, syöy, juou, konzu toizet kuoltah nälgäh!
Hilkul rodih moine abei, hänel himoitti, ku voidashäi meijän karahtuakseh! Kus nygöi Nevvostolaine armii on? Häi sanos, kus on Hitleri.
* * *
”A briha on toven čoma, muamo toven sanoi, smietti Hilta. — Matti on kai čomembi Heikkii!”
Ga Hilta ei pidänyh piäs brihoi, hänen piäs oli vai Karjal, dai oli häi vie ihan lapsi.
Ičele peräh, Lohjal, häi rubei suomelazis neidizis kuulemah: ”Ryssän huora...” Häi ei voinnuh tiediä, mi se on. Ga ellendi, se midätahto pahua on. Hilta lähti kirikköh da sanoi papile, ku händy riäzitetäh, ku häi ei rubie sidä tirpamah, häi ei heidy varua, häi varuau jälgii, ku hyö ollah välläl, a häi on plennoi.
Pappi hyvin kuundeli da sanoi:
— Moločču Hilta, ku tulit kirikköh da sanelit oman pahan mielen minule, a minä sinule sanon muga. Älä heidy kuundele, sinä et ole moine. Sinä olet ylen čoma tyttö, hyö varatah, ku heijän brihat ruvetah sinuh kaččomah.
Hilta tabavui da sanoi:
— Ei pie minule nimittuzii brihoi, ni heijän, ni toizii, minä tahton vai Karjalah.
— Karjalah? Ken sinul sie on?
— Maikki-čikko, pienen El’vin da Ailinke.
— Sinä yksinähgo sinne lähtet?
— En. Muamanke!
Pappi oli vaikkani, a sit sanoi:
— Karjalas on voinu. Vuottakkua kodvaine lähtendänke. Täs on rauhu, a sie ammutah. Hilta sanoi papile kiitokset da punaldihes iäres. Ammundua Hilta ei varannuh, häi jo kuuli dai nägi ammundat. Häi varai, ku ei tirpa, nyhtiy niil suomelazil tyttölöil kasat.
* * *
Kinon jälles brihat siirrettih seinien myödäh istundusijat. Soitto jo soitti. Tansiloih kävyi nuorižuo dai vahnembua polvie rahvastu. Tansittih val’sii, kadrielii, suomen pol’kua, vie oli tansi riivattu. Hil’da tansi ylen čomasti da ei jiännyh niyhtes tansis. Suuren lomunke uksi kluubah avavui kahtalleh, kaksi nuordu miesty karahtihes keskilattiele tansin aigua da mi oli heil vägie kirrattih:
— Voitto! Voitto! Voitto! Voinu loppih! Nemsu perretty!
Hil’da puutui olemah yhten brihanke rinnai. Briha koppai hänen yskäh da pyöritti. Sit kaikin juostih pihale, sie oli sežo rahvastu. Kaikin sebäiltihes, ukkailtihes, kengo itki, kengo nagroi. Rahvas avattih ikkunat. Semmostu iluo Hil’da vie ei nähnyh. Se oli pruazniekois pruazniekku. Se oli kaikis päivis päivy, Voitonpäivy!
* * *
Vuvvennu 1948 kevätkuun 9. päivänny Hil’da sai enzimäzen tyttären Gal’an, kahten vuvven peräs Val’an, vie kahten Man’oin, sit Tan’an da jälgimäi poigazen Van’oin.
Elä hyvin, elä pahoi, aigu menou ravieh! Vaste, ei buitogu ammui tyttö enzikerran tuli Issoilah Mišan taloih.
Enne uuttu 1947 vuottu briha tuli, otti tytön, ku mennä kirjoih. Miša punaldi andilahan turkih, istutti korjah. Konzu sulhaine azetti hevon omah pihah, sanoi andilahale:
— Muamo minul on kuldaine, häi sinuu abeiče ei nikonzu da nikelle ei anna abeija. A tuatto sidä i kaččou, vai olis kedägi n’okata. Minä sanon sendäh, gu sinä tiedäzit. Olizit valmis!
— Minuu n’okata? Ohoh! Minä iče n’okkuan, älä kačo pikkarazeh. Nemsoi en varannuh, suomelazii en varannuh! Nikedä en varua!
— Sinä minul olet moločču. Tiijä, minä sinuu ylen äijäl suvaičen, nikelle en anna abeija.
Miša Hil’danke harpattih pertih. Muamo obrazanke vastai lapset, tuatto seizoi rinnal. Muamo kolme kerdua azui obrazal ristua molodoloin ies da šupetti malittuu. Tuatal särizi pardu, häi sežo šupetti.
* * *
Ruttoh läževyi da elokuul vuvvennu 1948 kuoli kallis Rikin perehele ristikanzu, Mišan muamo Darja Petrovna. Hil’dal rodih suuri eloksen muutto, kai emändän ruavot viertih hänen olgupiälöile. Hänel pidi jättiä ruado. Hil’da piänneh čukeldihes kodiruadoloih, lapsien kazvattamizeh.
Ga niken ei voinnuh ni smiettie, mittuine vie hädä hiivou Rikin pereheh. Yhteh vuodeh surmu otti kolme lastu. Kuoli seiččievuodine Gal’oi, kaksivuodine Tan’oi da puolivuodine poigaine Van’oi. Viijes lapses hengih jiädih kahtei Val’oi da Man’oi. Jälles lapsien kuolendua pandih muah tuattogi Timoi Nikoluajou. Vikse ei voinnuh vahnu ristikanzu kestiä lapsien kuolendua, häi ylen äijäl suvaičči vunukkazii.
Tuatal se meni läbi vačas. Hil’da odva hiiveli, käveli, ripui seinis. Midä sille ruat? Kätty vastah et pane.
* * *
Vuvvennu 1957 Hil’da sai tyttären. Konzu tuatto lähti linnah panemah tytöle nimie, kyzyi:
— Val’oi, Man’oi, mittuzen nimen annammo tytöle?
Sizäret yhteh iäneh sanottih:
— Gal’oi, Gal’oi!
Vuvvennu 1962 pereheh rodih Nad’oi, vuvvennu 1963 Hil’da sai Tol’a-poijan. Hyviä mieldy oli kaikil! Mišal oigei käzi hos oligi niistii, ga hänel joga ruado käis lähti: pyzyi käis kirves dai stoikku, pila dai hango. Häi oli korgei kazvol, vägevy mies. Oli miehis miesty olemas, ga Mišah ei niken ruohtinuh tartuo. Häi oli rohkei, sulavu, hyväsydämelline ristikanzu. Ylen äijäl suvaičči lapsii, lapset händy. Häi ainos sanoi:
— Lastu nikonzu ei pie pergua! Lastu pidäy nevvuo!
Nevvuo rauhasti, hyväl sanal. Sit häi ellendäy.
Hil’da Mišanke elettih 40 vuottu. Miša läževyi da kuoli vuvvennu 1987.
* * *
Oraskuun 9. päivy 2009.
— Kuibo elät, Hil’da Petrovna?
— Hyvin elän, vai vahnus tuli, jo 83 vuottu on. Viizi lastu kazvatettu, opastettu. Kaheksa on vunukkua, kaheksa pravovunukkua. Midä vie pidäy?! Kaikkie oli elokses, nygöi vai mustele!
— Musteletto, ga sit itkettögo?
— En itke! Minä vikse kai kyynälet itkin pitkän ijän eläjes. Syväin on poluudittu! Elos hyväzesti sen poluudi! — A mittuine sinul olis piätahto?
— Gu ei olis voinua, ku kai rahvas elettäs rauhasti! Kai oldas tervehen!
P. S. Tämä on meijän mamin igälangan pala, nelläs da nellähkymmenessäh. Puolendua pidi, a ližätty ei ole ni näppii, ni yhty tippastu. Ielleh sežo kebiedy elostu ollut! Meil, hänen lapsil, vunukoil on suuri hämmästys, kui häi, pieni naine, omil käzil olgupiälöil voi kai kandua? Muassah hänel kumardus! Muassah kumardus tuatal!Kačo heidy Suuri Jumal da vardoiče!
Закаленное сердце
- Хильда! Ты где, куда опять подевалась? Иди ужинать, а то не поедешь завтра в Питер эскимо кушать!
Хильда стояла на чурке возле смоляной бочки и маленькими ручками держалась за ее край. Она смотрела в бочку, в которой блестела черная густая смола, и ни как не могла решиться окунуть туда свои белые волосы.
— Ладно, не сегодня! Съезжу в Питер со светлыми волосами, а уж потом обязательно сделаю то, что решила!
Мама еще раз позвала дочку домой.
— Уже бегу! — крикнула Хильда.
И побежала бы, да только маленькие ладошки и пальчики так крепко прилипли к краям бочки, что едва удалось их отцепить. Бочка пошатнулась, девочка упала в кучу соломы, туда, куда вытряхнули старую постель. Хильда вытерла об себя руки, и теперь на белом платьице красные цветы виднелись только сзади, спереди все было в смоляных пятнах. Хильда махнула рукой и побежала к дому.
— Бог мой, Господь Вседержитель! Это что за пугало? — вскрикнула мама.
А папа только усмехнулся и пальцем подозвал к себе.
Хильда проворно взобралась на колени к отцу, и он стал гладить ее белые волосы.
Мама все не унималась, ругала дочку:
— Никакого тебе Питера, никакого эскимо, никаких подарков! К столу привяжу — будешь сидеть!
— Ладно тебе, мать, не спеши дочку ругать.
Хильда объяснит нам, в чем дело, — сказал отец.
Хильда высоко подняла голову и громким голосом, как полжизни проживший человек, сказала:
— Все мои переживания из-за этих белых волос! Все дразнят меня «сметанной головой». Все равно макну голову в смоляную бочку, тогда волосы будут черные. Так мне старший брат Матти сказал.
Мама и папа с нежностью смотрели на маленькую дочку. Волосы у нее и впрямь были белые как сметана.
— Золотая ты моя, неразумная, не понимаешь, что у тебя самые что ни на есть красивые волосы. У других таких нет, потому и дразнят. И Матти в шутку сказал, тоже дразнит. Ты вспомни, какие волосы у его Лемпи? А-а, то-то же! — гладя девочку по голове, объяснял отец.
— У нее волосы как у меня!
— Вот то–то и оно, были бы у нее черные волосы, разве он катал бы ее на велосипеде?
Хильда подняла на отца синие глаза:
— Не катал бы! Я видела как-то раз, с ним покататься просилась Айно Тухканен. Он ее не взял, сказал, что колесо спустило. А я знаю, не в колесе дело. Немного погодя он Лемпи на велосипед посадил. А у Айно во лосы темные!
Хильда соскочила с коленей отца и встала перед зеркалом, взяла гребешок, расчесала волосы, покру жилась и сказала:
— У меня «сметанная голова», а у них из смоляной бочки. Больше не боюсь, что дразнить будут. Мамочка, платье я сама постираю.
— Постираешь, постираешь! Пойдем сначала, отскребем смолу, застираем. А то с такими-то рукам завтра и в поезд не пустят...
* * *
Шел 1922 год. Катя закончила семь классов, и уже рабо тала нянькой в семье учителя. Соня после окончания семилетки пошла на курсы работников Домов куль туры. Ваня перешел в седьмой класс, Матти — в чет вертый. А Хильде 25 октября исполнялось четыре года.
— Сегодня воскресенье!
Хильда открыла глаза, ее разбудил странный звук — это ветка сирени скребла по стеклу. Окно было открыто, теплый ветер бросил на пол три листа сирени. Из большой комнаты доносился сладкий запах пирогов.
— Мама печет пироги! Почему никого не слышно? Опять меня оставили, не взяли картошку копать!
Хильда из окна опустилась на завалинку, спрыгнула на землю, быстро поднялась на крыльцо, надела калоши брата Матти, взяла корзинку и пошла на огород.
— Матти. Смотри, помощница идет! — крикнул Ваня.
— Зачем мои калоши надела? Запачкаешь, в чем я в школу тогда пойду? Иди домой! — приказал Матти.
— Иди домой, иди, помоги маме, ты же хозяйка, мамина помощница, сказал отец.
Хильда стояла на краю поля. Братья наперегонки собирали оставшуюся картошку, а отец вилами соби рал ботву в небольшие кучки.
— Пусть сохнет, потом сожжем. Смотри-ка, все сделали, идемте пироги есть! Хильда, а ну как мама без тебя все испечет!
Хильда быстренько развернулась и побежала, только белые волосы блестели на солнце.
Мама, увидев дочку, растерялась:
— Ты откуда? Как на улицу попала? Опять через окно? Сколько платьев уже порвала.
— Мама, нет времени разговаривать попусту! — как взрослая сказала Хильда. — Мужики уже работу закон чили, где пироги? Давай я буду маслом смазывать.
— Ну, ты и лиса! Белая лиса, — улыбнулась мама.
Это далекое, счастливое время Хильда будет вспоминать всю жизнь.
* * *
— Катя, возьми гостинцы, смотри какие конфеты, есть красные, желтые монпансье. Ешь, я уже не хочу. Съешь и поправишься!
Катя худой белой ручкой взяла одну конфетку и положила в рот:
— Спасибо, Хильда! Ты только не плачь, я поправлюсь! — тоненьким голосом сказала Катя.
Хильда очень сильно любила сестру Катю. Она была спокойная, ласковая девочка, настоящая красавица. Девушка любила детей, поэтому подрабатывала нянькой. Катя планировала, что когда Соня закончит учебу, то она пойдет учиться, чтобы потом работать в детском саду.
Только очень короткий путь был ей отмерян. В декабре 1929 года Катя умерла. Хильда плакала, почему Катю «уложили спать» на холодном сеновале, в мороз. Она плакала и кричала:
— Хотя бы укройте ее, ведь она совсем замерзнет. Как вы не понимаете?
Брат Ваня накрыл покойницу шубой. Только тогда Хильда успокоилась и ее смогли уложить. В семье случилось большое горе.
После смерти Кати отец стал таять на глазах как свечка. Тоска съедала его сердце. В 1930 году, еще до того, как выкопали картошку, отца свезли на кладбище. Именно там, возле церкви в Туутури, в жизни семьи Риккинен началась длинная черная полоса.
* * *
Хильда часто слышала, как мама ругает Ваню:
— Ты чего это взял моду ко вдовушкам ходить? Хочешь жениться — женись! А то, недолго и голову потерять.
Ваня только улыбался в ответ.
— Хильда, ты еще играешь в куклы? Смотри, какую куклу я тебе привез! Надо ей одежду сшить.
Кукла и впрямь была красивая, у нее, как и у девочки, были светлые волосы. А одежды у куклы Насти не было.
— Была бы старшая сестра Майкки рядом, она непременно что-нибудь сшила для Насти, — думала Хильда.
Сегодня мама не ругала Ваню. Она сидела за сто лом, держа в руке какую-то бумажку, и концами платка вытирала слезы.
— Ваня, когда ехать-то?
— Завтра, мама.
— Ваня, ты куда собрался? — весело спросила Хильда.
— В армию меня забирают! Ты, Хильда, не печалься. Был Ваня тракторист, станет Ваня танкист! Три года быстро пролетят! — утешал сестру Ваня.
Хильда нахмурилась:
— Три года? Так долго?
— Три года пройдут как один день, сестричка! Не плачь, мама, дадут на службе отпуск. Приеду повидаться.
* * *
— Вы, девочки, помогать пришли? — спросили доярки.
— А нужна помощь?
— Ну, коль пришли, берите ведра. Знаете, как своих коров доить, и с колхозными справитесь.
Хильда и Ева охотно помогали дояркам, те платили им небольшие деньги за помощь.
Когда у девочек получалось скопить 50 копеек, они отправлялись в Питер кушать эскимо. Билет на поезд стоил 5 копеек. В Питере на эти деньги можно было купить два эскимо и еще петушок на палочке.
Приедут девочки в Питер, купят сладости на Вар шавском вокзале, и едут обратно домой. Для Хильды и Евы эта была большая радость.
* * *
Были в семье Риккинен и белые полосы, да только эти белые полосы были гораздо реже, чем черные. Никто не знает, какие испытания кому уготованы.
Матти посреди рабочего дня пришел домой:
— Ничего не могу, поднял мешок с мукой и живот прихватило.
Мама знала, что медлить нельзя.
— Хильда, беги скорей в больницу, зови доктора. Матти отвезли в больницу, сделали операцию — у него был перитонит. Позднее провели еще одну операцию, но улучшений не было. Матти умер через четыре дня.
У Хильды земля уходила из-под ног, девочка пере стала есть, никого не хотела видеть. Она все потеряла и потерялась сама.
Мама была как тень. Мать и дочь не видели друг друга, ходили словно слепые и глухие.
Хильда уже вторую неделю не была в школе. И Бог знает, сколько еще не ходила бы, если не пришла к ним руководитель танцевальной студии.
— Хильда, послушай меня. Ты любила Матти, слушалась его. И он тебя любил, хотел, чтобы ты хорошо училась. Помнишь, как он смотрел на тебя во время концертов, как радовался, что ты хорошо танцуешь. А теперь что? Тебе надо так жить, как хотел Матти, чтобы ты жила. Так ведь, Хильда?
— Тойни Карловна, я завтра приду в школу. — Вот и молодец! Я знала, что ты разумная девочка.
Мама подошла и обняла дочку. Они обе как будто очнулись. Жизнь продолжается, надо жить дальше.
* * *
Теперь Хильда часто оставалась дома одна, иногда по нескольку дней. Мама была на заработках. Прямо на глазах уменьшались запасы дров в сарае, корове не хватало сена, половина картошки так и осталась в земле не выкопанная. Жизнь становилась все труд нее. Хильде было очень жалко корову — хлев холодный, сена мало. Она ходила на поле, искала под снегом солому, которая осталась там с осени.
Рядом, в Ханнола, жила мамина сестра с мужем. У Сони и Адама не было своих детей. Жили они справно — дом большой, красивый, в хлеву полно живности. Соня и Адам очень любили Хильду, все время звали в гости.
А в последнее время девочка стала часто бывать у них, потому что в доме иногда не было ни крошки хлеба. Соня и Адам очень сильно хотели взять Хильду к себе в качестве приемной дочери, но ей было жаль маму и корову.
* * *
Мама и Хильда пекли пироги.
— Ну вот, придет Ваня с сенокоса, а у нас пироги с пылу с жару.
— Да! Чаю попьем, а потом я сено поворошу, чтоб быстрее сохло, пока погода стоит, сказа Хильда.
В дверях стоял Ваня:
— Мама, Хильда — война! Война началась! Немцы сегодня в четыре утра нарушили границу.
С улицы был слышен шум, голоса, плачь... Хильда бросилась туда, потом обратно в дом. В ее голове все смешалось, а как же теперь ее летние хлопоты... Она тихонько спросила:
— А я в Москву-то поеду? Ваня схватил сестру за плечи.
— Поедешь. Война долго не продлится. Наша армия всех сильней, скоро немцев прогоним.
— Мама, не плачь, до нас немцы не дойдут. А мне надо еще в сельсовет бежать да в дорогу собраться.
Мама и Хильда как сороки пристали к Ване. С плачем прибежала и Эльви.
— Хильда, возьми, успокой ребенка. Мама собери чего–нибудь, на зубок...
— Да, Ванюша! Я быстро, я сейчас... Что взять-то... во что положить...?
Кое–чего собрали в вещмешок, Ваня пристроил его на плечо и зашагал широко, все больше отдаляясь от дома. И можно ли было тогда предугадать, что он уходит навсегда.
В один час все разрушилось, поломалось, такая не подъемная тяжесть легла на плечи. Хильда подумала, что так было с ней, когда умер Матти. Так же земля уходила из–под ног, она не могла даже плакать, ей не надо было ни еды, ни питья.
* * *
22 августа в деревне снова стоял гул. Это приближались немцы. Они черной полосой спускались с горы на мотоциклах.
В тот день немцы зашли в деревню, теперь они были тут хозяевами. Они сразу же собрали всех жителей — старых и малых — в центре деревни. Коммунистам было велено встать отдельно. В тот ряд не встал никто. Тогда три немца стали по очереди подходить к каждому из деревенских и кричать в лицо:
— Коммунист? Коммунист?
Немцы расселились по домам. В дом Риккинен пришло 15 немцев. Матери и дочери пришлось пере браться в кладовку. Летом там было тепло — можно было жить.
Фашисты бесчинствовали, то и дело кричали свое — «Хайль Гитлер». За день в деревне исчезли все куры, петухи — всем поотрубали головы.
Каждый раз, когда стреляли из артиллерийских орудий, дом качался и сотрясался. Хильда очень боялась этих звуков, но со временем привыкла. Ей было 16 лет, но выглядела она лет на 11 — худенькая, бледная, невелика росточком, она была как ребенок. Но, несмотря на это, она сообразила, что она–то и есть «коммунист», потому что у нее был комсомольский билет. Хильда успела его спрятать под домом в тот самый день, когда в деревню пришли немцы.
* * *
Поезд увозил их в Германию, в город Дансиг, а дальше в лагерь Дойченлан. Там они работали голодные, оде тые в грязные лохмотья. На ногах у них были деревянные колодки. Они должны были возить на тачках песок на строительстве железной дороги. Все пленные жили в бараках, спали на голых полатях, в качестве еды была болтанка из воды и муки.
— Мамочка, выберемся ли мы отсюда, или здесь умрем? Каждый ведь день по утрам покойников выносят.
— Выбраться надо, выдюжить. Скоро наши немцев победят! Ты подумай, ведь дальше нашей деревни они не прошли, погнали их. Наши победят и нас освободят. Только надо верить.
* * *
Осенью пленных взяли на работу местные помещики. Хильда и мама попали на работу к поляку. Они копа ли картошку, перебирали овощи, мать доила коров. Хозяйка была довольна работниками, хорошо к ним относилась, кормила и поила.
Был теплый день, Хильда на улице перебирала картофель. И тут она услышала, что ее тихонько зовет Ханна. Девочка подняла голову от работы и увидела, что хозяйка стоит у забора и машет ей рукой, подзывая к себе.
— Хильда! Хильда! Беги скорей! Смотри, кто к соседям приехал.
Соседом поляков был богатый немецкий помещик. В его дворе остановились две черные блестящие машины.
— Смотри, Хильда, смотри внимательно! Смотри, кто приехал! Из первой машины вышли двое военных в чер ной форме. Из второй — еще один. Он открыл заднюю дверцу и из нее вышел человек в черном костюме и быстро зашагал к дому. Двое военных следовали за ним, а третий остался стоять возле машины.
— Ханна? Кто это? Зачем они приехали?
— О–о! Этот человек здесь часто бывал! Еще до войны бывал ни один раз!
— Который? Тот, которому на готово дверцу откры ли? Да?
— Да, Хильда. Это Адольф Гитлер! Хильда почувствовала, как по спине пробежал хо лодок.
— А чего они все в черном? У соседей кто-то умер?
— Никто не умер, у них такая форма. Хильда, может пойти спросить про тебя у Гитлера, авось он тебя пожалеет, на свободу отпустит?
— Ой, Ханна, не делай этого! У меня ведь еще мама, а что остальные в бараке скажут?
Хильда замолчала. В ее голове кипели мысли. Как она может освободиться, куда пойти на свободе? Она ведь ждет, что наши победят и она сможет вернуться на Родину.
Хильде было чудно, что это — Гитлер. Про себя она думала:
— Маленький какой–то, хилый, усишки какие-то смешные! И этот человек начал войну? Из-за него умирают люди? Из-за него сгорела наша деревня? Наш дом. Сейчас на войне Ваня, Соня, Пекка!
Это он, Гитлер, все испортил, все, о чем мечтала Хильда.
Этот человек здесь, рядом. Он приехал в гости, ест и пьет, когда другие умирают.
Хильде стало так обидно и больно. Она хотела, чтобы сейчас, в этот самый момент наши солдаты при мчались бы сюда. Где сейчас советская армия? Хильда сказала бы ей, где прячется Гитлер.
* * *
«А парень и правда, красивый. Верно мама сказала, думала Хильда. — Матти даже красивее, чем Хейкки».
Но Хильду мало занимали мысли о парнях. У нее в голове была только Карелия. Кроме того, она была еще очень молода и неопытна.
Живя в Лохья, она часто слышала, как финские девушки говорили ей вслед: «Русская проститутка». Она не знала значения этого слова, но понимала, что это что–то плохое.
Хильда отправилась в церковь и сказала священ нику, что ее обзывают и что она не будет этого терпеть. И еще сказала, что она этих финок не боится, но опасается последствий, потому что они свободные люди, а Хильда — в плену.
Священник послушал и сказал:
— Молодец, Хильда, что пришла в церковь и рассказала о своей беде мне. Вот, что я тебе скажу. Не слушай их, ты вовсе не такая, как они говорят. Просто ты очень красивая девушка, а они боятся, что их парни обратят свое внимание на тебя.
Хильда вспылила:
— Не надо мне никаких парней — ни этих, ни других. Я просто хочу домой, в Карелию.
— В Карелию? А кто у тебя там? — Старшая сестра Майкки и племянницы — Эльви и Айли.
— Ты одна туда поедешь?
— Нет, с мамой.
Священник помолчал недолго и потом сказал: — В Карелии сейчас война. Надо немного подо ждать. Здесь спокойно, а вот там стреляют.
Хильда поблагодарила священника и отправилась домой. Бомбежки Хильда не боялась, она много раз слышала и видела это. Она боялась, что повыдергает косы финским девицам.
* * *
После кинофильма парни расставили стулья вдоль стен, а гармонист уже начал играть. На танцы при ходили и молодые, и люди постарше. Танцевали вальс, кадриль, финскую польку, еще рииватту. Хильда танцевала очень хорошо и не пропускала ни одного танца.
Вдруг дверь клуба распахнулась, двое молодых пар ней выбежали на середину зала, и что было сил крикнули:
— Победа! Победа! Победа! Война закончилась! Немцев победили!
Хильда очутилась рядом с каким-то парнем, он схватил ее на руки и закружил. Все бросились на улицу, там тоже было полно народу. Люди обнимались, цело вались, кто–то плакал, кто-то смеялся. Такой радости Хильда еще никогда не видела. Это был самый большой праздник из всех, которые она видела.
* * *
В 1948 году Хильда родила первенца — дочку Галю, через два года — Валю, еще через два — Маню и потом сыночка Ваню. Живи хорошо ли, плохо ли, а жизнь проходит очень быстро. Как будто совсем недавно девушка первый раз приехала в Иссойлу в дом Михаила.
В канун 1947 года парень приехал и забрал Хильду, чтобы ехать расписываться в сельсовет. Миша закутал невесту в тулуп и усадил в повозку. Когда жених остановил лошадь в своем дворе, он сказал невесте:
— Мама у меня золотая, она тебя не обидит, нико гда и никому в обиду не даст. А вот отец, он такой — ему кого бы задеть побольнее. Я это к тому говорю, чтобы знала, была готова!
— Меня задеть? Еще чего! Я сама кого хочешь заде ну, не смотри, что маленькая. Немцев не боялась, финнов не боялась! Никого я не боюсь.
— Ты у меня молодец! Знай, что я тебя очень сильно люблю, никому в обиду не дам.
Миша и Хильда шагнули через порог. Мать с иконой в руках встречала детей, отец стоял рядом. Мать три раза благословила молодых иконой, шепча молит ву, у отца тряслась борода — он тоже молился.
* * *
В 1948 году внезапно заболел и умер самый дорогой человек в семье — мать Михаила Дарья Петровна. Жизнь Хильды вместе с тем сильно изменилась: теперь она стала хозяйкой дома, все хлопоты были теперь на ее хрупких плечах. Ей пришлось оставить работу. Хильда с головой ушла в семейные заботы, воспитание детей.
Могли ли они тогда предположить, какая беда ходит под окнами их дома.
В один год смерть забрала трех детей. Умерла семи летняя Галя, двухгодовалая Таня и шестимесячный Ванечка. Все они умерли от инфекционного менингита. Из пяти детей в живых остались только Валя и Маня. Сразу после детей ушел на тот свет и их дед Тимофей Николаевич. Видно не смог старый человек пережить такой потери, очень уж он любил своих внуков.
Хильда едва передвигала ноги, ходила, держась за стены. Михаил ужасно переживал смерть детей. Что делать? Как жить дальше? Но от горя да беды рукой не заслонишься.
* * *
В декабре 1957 года Хильда родила девочку. Когда отец отправился в город регистрировать малышку, он спросил у старших дочерей:
— Валюша, Манечка, какое имя дадим сестренке?
Сестры в один голос ответили:
— Галя, Галя! А в июне 1962 года в семье родилась еще одна девочка — Надюша. Как же без сына-то? В июле 1963 года Хильда родила сына Толю. Счастью родителей не было предела.
Миша хоть и был инвалид — правая рука плохо работала, но у него любая работа спорилась: у него в руке звенели и коса, и топор, и пила. Он был высокий и сильный. Много мужиков было в околотке, да только с Михаилом никто не смел тягаться. А в семье он был добрый и ласковый. Очень любил детей, и дети его лю били. Михаил всегда говорил:
— Ребенка никогда нельзя бить. Его учить надо — спокойно, хорошим, добрым словом. Тогда он все пой мет.
Михаил и Хильда прожили вместе 40 лет, вырасти ли детей. В апреле 1987 года Михаил слег и умер.
* * *
Год 2009, 9 мая:
— Как живешь, Хильда Петровна?
— Хорошо живу, только старость пришла, мне уже 83 года. Пять детей подняла, выучила. Восемь внуков у меня, восемь правнуков. Что еще надо? В жизни вся кое бывало, теперь только и вспоминать!
— Когда вспоминаешь, то плачешь?
— Не плачу! Я, видно, за свою долгую жизнь все слезы выплакала. Сердце у меня закаленное. Жизнь его хорошо закалила!
— А чего ты больше всего хотела бы?
— Чтобы не было войны, чтобы все люди жили в мире! Чтобы все были здоровы!
P. S. Это был рассказ о жизни нашей мамы — с четырех лет до сорока. Немного в рассказе убавили, но ничего не прибавили. И дальше жизнь ее не особо баловала. В ее жизни было много ужасных страшных потерь!
Мы, ее дети, внуки, удивляемся, как она, маленькая женщина, перенесла столько бед и несчастий и не сломалась. Поклон ей до земли! Земной поклон отцу! Господь Вседержитель, храни и оберегай их!
