Кыр йылын бӧрдіс гудӧк
Висьт
Зина здук кежлӧ сувтыштліс дзиръя дорас да сэсся ньӧжйӧникӧн восьтіс. Юрас воис Парасковья Николаевна вылӧ тӧрытъя дузмунлӧмыс.
Нор вӧлі сьӧлӧм вылас Зиналы да корис патераса кӧзяйкаыслысь камод вывсьыс важ гудӧксӧ ворсыштны (батьыс ичӧтика велӧдлывліс). Но Парасковья Николаевна кыдзкӧ тешкодя видзӧдліс Зина вылӧ да нем эз вочавидз. Выльысьсӧ том ныв эз лысьт корнысӧ, да и лӧгасьыштіс на быттьӧ: гудӧк шойыд пӧ жаль лои. Рытсӧ чӧла и коллялісны.
Овмӧдчис Зина карӧ талысь сайын. Эз вермы сдайтны экзамен медучилищеӧ, но гортас мунныыс эз вӧв окота. Со и кольччис, санитаркаӧн вӧзйысис больничаӧ. Удж лои, и патера сюри. Удж вывсяньыс и индісны Парасковья Николаевна ордӧ. Олӧ пӧ ӧтка пӧрысь нывбаба. Лэдзас гортгӧгӧрас отсасьысьтӧ. Лэдзис. Нимкодьпырысь на. Патерасьыд пӧ некутшӧм дон ог босьт. Кӧдзыд тӧвнас пес-ва пыртыштӧм вылӧ пӧ и видза. Лавкаӧ котӧртлӧм вылӧ да. А Зиналы тайӧ зэв на и кивыв. Татшӧм сяма уджтӧ пырмунігмоз вӧчас. Сэсся и варов бабыс. Оз сет гажтӧмтчынытӧ.
Шань морт дорӧ веськаліс овнысӧ. Сӧмын вот тӧрытъя лӧгасьыштӧмыс кӧдзӧдыштіс мыйтакӧ. Но нинӧм, оз сэсся некор гудӧк йывсьыс гарав дай.
Керкаӧ пырӧм бӧрын Зиналы нырас тшапкис зэв тӧдса дук. Таг дук. Кутшӧм чӧскыдӧн ӧні сійӧ кажитчис! Гортас ӧд батьыслӧн тшӧтш вӧлі таг сад йӧрыс. Ӧні, кӧнкӧ, босьтіс жӧ нин. Таг пабнас на коркӧ Зиналы сюрлывліс и. Первой классын сэк вӧлі велӧдчӧ, а тагсӧ босьтны ок ёна дыш, кор сэтшӧм мича лунъяс сулалӧны. Сэки батьыс и ӧвтовтіс! А ӧні со сэтшӧм донаӧн да асӧн кажитчис тайӧ дукыс. Быттьӧ гортас Зина, батьыскӧд пукалӧны да варовитігмоз килльысьӧны.
— Зинук, сёйышт, ме тэд со картупель жариті,— меліа шыасис Парасковья Николаевна.
Нуръясьыштӧм бӧрын Зина пуксис килльысьны. Апаліс тайӧ ичӧтдырсянь тӧдса кӧрсӧ.
— Менам батьӧ вӧдитӧ жӧ тагсӧ,— сёрниӧ сюртчис Зина.
— Ме тай со быдта жӧ. Верӧсӧйсянь на кольлі таг сад йӧрыс да. Сурсӧ эськӧ вонас кыкысь кымын и пула, а верӧс паметь кузя ог эновт. Да вот пышйӧ тагйыс.
— Кыдзи пышйӧ?— шензьӧ Зина.
— Войвывлань тагйыд пыр мунӧ. Быд во войвывланьджык петӧ, лунладорыс кушмӧ. Нелямын вонад куимысь кымын косӧдлі. Босьта да важинас вуджӧда. А сэсся бара пышъяс.
Недыр кежлӧ пуксис чӧв-лӧнь. Быдӧн мӧвпаліс мыйкӧ ассьыс.
— Зина, тӧрыт гудӧктӧ эг сет да, гашкӧ, лӧгасин?— синмас нывлы видзӧдліс пӧрысь ань.— Тэ, тусь ныв, эн лӧгав. Тӧрыт друг юалін да эг путьмы нинӧм вочавидзныс. Босьт кор колӧ да ворс, кужан кӧ да гудӧкыс кӧ ворсас. Матӧ нелямын во восьтлытӧм.— Парасковья Николаевна шога ышловзис да бара мышкыртчис таг паб дінас.— Нелямын во нин регыд лоӧ Ёгор кулӧмлы. Кадыс тай кольӧ-визувтӧ, он сувтӧд сійӧс, ни он бергӧд, ни дозйӧ он пукты. Сэсся кутшӧм пӧ морт, сэтшӧм и слава. Гудӧк Ёгорӧн и шуӧны вӧлі верӧсӧс, а менӧ Гудӧк Ёгор гӧтырӧн дай,— казьтыштіс важсӧ да нюммуні Парасковья Николаевна.
Недыр чӧв олыштӧм бӧрын бара шыасис:
— Тэ кодь гулюӧн, Зинук, синтӧм сайӧ верӧс сайӧ петі! Эг и повзьы!
— Синтӧм сайӧ?— чуймӧмӧн видзӧдліс Зина пӧрысь ань вылӧ.
— А мый нӧ... Синтӧм ӧд сійӧ вӧлі, Гудок Ёгорыс. Но гӧтрасиганым эськӧ аддзыштӧ на жӧ волі да, сэсся и дзикӧдз синтӧммис. Война дырйиыд лёк сёянъяссьыд нӧшта нин ӧдйӧ чині.
Суседъяс ми Ёгорыскӧд вӧлім. Туй мӧдарас миян керканым вӧвлі, важӧн нин косявлісны. А Ёгорушко тан мамыскӧд овліс. Вӧр посёлокысь найӧ татчӧ волісны. Батьыс доймылӧма кер лэдзигӧн, кувтӧдзыс лоӧма, а мамыс керкасӧ да мӧссӧ вузалас и — карӧ. Чайтас, пиыслысь синсӧ на бурдӧдны вермасны, врачьяс дорад матынджык и. Сэсся и уджыд Ёгорыдлы пыр вичмис: гез путшкӧны вӧлі омӧля аддзысьясыд. А нӧшта на и гудӧкасьны зэв мастер вӧлӧма.
Тувсов рытъяснад ӧтырышъя кильчӧ вылас петӧ. Пуксяс вылыс сод вылас да и ливкйӧдлӧ-ворсӧ. А ме бара жӧ ас кильчӧ вылӧ пета гусьӧникӧн, мед эськӧ, мися, менӧ эз жӧ казяв, да пукала, кывза. Сідзи и петам вӧлі гортса уджъяс эштӧдӧм бӧрын, быд рыт: сійӧ ас кильчӧ вылас, и ме — асын. А гудӧк шыыс ме пытшкӧ сідзи и йӧршитчӧ-пырӧ.
Зина чӧвтліс синъяссӧ Парасковья Николаевна вылӧ: пӧрысь, чукырӧсь чужӧмыс сылӧн банйыштӧма, ачыс ставнас быттьӧ югзьӧ, вом дорсӧ ворсӧдыштӧ дзебаса нюм. Кӧть таг пабйыс и куйліс сы пидзӧс вомӧн, но ни ӧти коль эз сод кӧрзинаас. Сійӧ ӧні вӧлі ылын-ылын, аслас томлунас, и кажитчис, мый нинӧм ӧні оз вермы бергӧдны сійӧс татчӧ.
— Быдтор тай му вылад ас кадӧ воӧ, и радейтчӧмыд тшӧтш. Ӧтчыд, гожӧмыс арлань нин катовмуні, гудӧкасьӧм бӧрас матыстчис Ёгор миян керка дорӧ. Кӧть и синтӧм, а казялӧма тай менсьым быд рытъя пукалӧмтӧ. Сувтіс дзиръя дорӧ. А менам сьӧлӧмӧ ыркмунлі, мый нин, мися, шуас. И виччысьӧ мыйкӧ быттьӧ тӧдлытӧмтор на, чуймӧдана мича. Дзорга-видзӧда сыланьӧ, а Ёгор небыдика сідз шуӧ:
— Матыстчыв, Паша. Али полан меысь?
Лэччи кильчӧ пос кузя, воча-воча сулалам, син на син видзӧдам. А синъясыс сылӧн ыджыдӧсь, пемыдлӧзӧсь, нырбордъясыс тіралыштӧны. Босьтіс менсьым киясӧс и шуӧ:
— Пет, Парасковья Николаевна, ме сайӧ верӧс сайӧ. Сідзи и ыдждӧдліс, сідзи, ним-овнаӧн.
А ме йӧйыд, лёка ӧд на сэки том волі, кӧть и виччыси тайӧ кывъяссӧ, кӧть и кӧсйи, мед шуас, а кыдзкӧ нетшыштчи сы киысь и котӧрті гортӧ. Пышйи. Кильчӧ ӧдзӧсӧс крапниті, посводзас ӧшинь куричас мыджси, ышлолала, а ачым видзӧда син бӧжнам, мый кутас вӧчны.
А Ёгор дзажнитіс гудӧкнас, да и муніс Сыктывлань.
А менам пельын войся чӧв-лӧняс быттьӧ чуналӧны сылӧн кывъясыс. Чужӧмӧй сотчӧ, гортӧ ог лысьт пырны, мися, казяласны. А код нӧ казялысьыс, узьӧны нин ставӧн. Сідзи эг и унмовсьлы ме асъядорӧдзыс. Ачым аскӧд войбыд вензи. Мися, статя эськӧ Ёгорыч и мича, а синтӧм. Мися, уджач эськӧ и абу ыкша, а дас арӧн меысь ыджыд.
Мам-батьлы и висьтавныс ог лысьт. Рытӧдзыс майшаси. Виччыся, кор гудӧк шыыс кылас. А Ёгор некӧн абу. Быттьӧ шуштӧм гӧгӧр, ворсӧмыс оз кыв да. А Ёгор оз пет. А ме водзджык ачым ог жӧ пет. ӧшинь дорын кыйӧдча.
Видзӧда: петӧ Ёгорыд, гудӧка. Но эз и паськӧдлы гудӧксӧ, ми ӧшинь вылӧ синсӧ чӧвтліс да бара тӧрытъя моз ю дорлань муніс. А ме аслым места ог аддзы. Ог на волі и чайт, мый Ёгорыд нин меным сьӧлӧмӧдз йиджтысьӧма.
Дугдіс Ёгорыд гудӧкасьныд. А ме дзик йӧй морт кодь лои. Пельнам и синнам Ёгор керкаӧ сатшасьӧма. А сійӧ быд рыт мунӧ ю дорӧ гудӧкнас. А Сыктылыс ӧд миянсянь лёка матын. И сэсянь гудӧк шыыс оз кыв. А гортсаяс нин менсьым майшасьӧмтӧ казялӧмаӧсь.
Кык рыт терпиті, а коймӧднас вӧтчи сы борся.
* * *
Лӧнь, пемыд рыт. Кыркӧтш улын ньӧжйӧникӧн сялькӧдчӧ Сыктыв, нуӧ ассьыс рудов васӧ сӧдз Эжваӧ. А сэсся Эжвакӧд ӧтвыв пырмунігмоз чукӧртӧ васӧ уна посни вӧр ёльясысь, юясысь да Двинакӧд сӧлькнитчӧм бӧрын петкӧдӧ войвыв саридзӧ.
И тэ нин, буракӧ, Сыктылӧй, казялін, мый коймӧд рыт волӧ тэ дорӧ ӧтка морт, дыр пукалӧ да кывзӧ тэнсьыд гусьӧник кыввортӧ, ассьыс шогсӧ шогалӧ. Босьтін эськӧ мед, Сыктылӧй, сылысь шогсӧ да кылӧдін тшӧтш вой саридзад.
А тэныд некутшӧм мог абу ӧтка мортӧдз. Тэрмасян, тэрмасян аддзысьны аслад чойяскӧд да кутчысьлыны накӧд гыяснад.
Ёгор куим рыт нин пукаліс Сыктыв бердса рӧч вылын. Сьӧлӧм вылас вӧлі сьӧкыд. Видіс асьсӧ. Дивитіс. «Кораси. Йӧйыд. Вир йӧй. Том мича нылӧс. Пышйис. Пышъяс, дерт. И кыдз менам петісны тайӧ кывъясыс! Петас ме сайӧ, синтӧм сайӧ, кыдз нӧ. Воысь-во меным пыр лёкджык и лёкджык. Регыд пом. Пемыд. Нэм кежлӧ пемыд. И врачьяс нинӧмӧн оз вермыны отсавны. И ме тайӧ ассьым дойсӧ, ассьым нэмӧвӧйся шогсӧ кӧсъя вожӧдны тайӧ ичӧтик нывка вылас. Ас пельпом вылысь сьӧкыдлунсӧ пуктыны сылы. Ок! Мужик! А позьӧ-ӧ меным думайтны семья лӧсьӧдӧм йылысь? Кор аслым регыд ковмас киӧд новлӧдлысь?».
Кӧритіс асьсӧ Ёгор, а морӧспань улас оліс кутшӧмкӧ ичӧтик би кинь, коді эз кӧсйы кусны, а надейтчис пӧрны ыджыд бипурӧ. Тайӧ би киньыслы вӧлі веськодь Ёгорлӧн мӧвпъясыс, сійӧ корис ассьыс, сійӧ кӧсйис пӧрны ыджыд радейтчӧмӧ, кӧсйис йитчыны мӧд, ас кодьыс жӧ би кинькӧд да ломавны яръюгыда да ыджыда.
* * *
Лэчча ю дорӧ, а сьӧлӧмӧ сідзи и чеччӧ. Аддза: джуджыд нӧрысас пукалӧ Ёгор. Сувтіс меным воча, кылӧма, буракӧ, менсьым локтӧмтӧ. Ме уськӧдчи сы морӧс вылӧ да гораа бӧрддзи. И висьтавныыс ог куж, мыйла бӧрддзыссис. И ӧнӧдз ог тӧд, жальыс ме пытшкын сэк унджык вӧлі али радейтӧмыс.
Топӧдіс менӧ морӧс бердас, юрситі шыльӧдӧ да сэтшӧм меліа. Ме и ланьті. Дыр тадзи сулалім. Сэсся пуксьӧдіс менӧ небыд турун вылас, пинджаксӧ павгис да, а ачыс гудӧксӧ паськӧдіс.
Гажа нӧрысын, джуджыд коз йылын
Сьылӧ колипкай менам юр весьтын.
Ой тэ, колипӧй, сьылан мый йылысь,
Кутшӧм шуд йылысь, кутшӧм гаж йылысь?
Сідзи и пукалім асывводзӧдз орччӧн.
Югыд асъя кыасӧ да шонді-мамнымӧс чолӧмалім.
Асывнас локтам туй кузя кутчысьӧмӧн, а мамӧй нин чеччӧма, мӧс вӧтлӧ. Аддзис миянӧс. Менам сьӧлӧмӧ тіпкӧ, мый и шуас. Ачым водзмӧстчи: мамӧ, мися, ме Ёгор сайӧ верӧс сайӧ пета. Мам сэні чӧв оліс, кутчысис, буракӧ, Ёгор водзын, сӧмын синсӧ шыбитліс Ёгорлӧн мам вылӧ, коді дзиръя дорас жӧ вӧлі сулалӧ. А сідзсӧ ладмӧны вӧлі сыкӧд.
Гортӧ пырӧм мысьт и заводитіс менӧ видны. Прамӧй зонмыс пӧ тэд эз али мый шед, этатшӧм чужӧмбаннад да татшӧм статьнад синтӧм сайӧ петан. Он лысьт!
А чойлы сэк дас кык ар на волі, мам борся вомсӧ нюмрӧдлӧ, ме пӧ эськӧ синтӧм саяд нинӧмысь эг пет, ме пӧ начальник сайӧ сӧмын пета, ӧти позтырйысь эськӧ сыкӧд, да абу ӧткодьӧсь. Почтаса начальник сайӧ и петаліс сэсся, Пистиа Косьта сайӧ. Шудыс эськӧ коньӧрлӧн абу жӧ вӧлӧма да. Усьлі Кӧсьтаыс война вылас, писӧ ӧтнас чойӧ и быдтіс.
Бать чӧв олӧ. А ме шуа: пета. Кӧть, мися, мый керӧ, кӧть мый шуӧ, а ме кывйӧс ог веж. Сыӧдз мам-батьлы кыв воча эг шулы, гидысь петавлытӧм кукань вӧлі, и кысь мен, ичӧтик пыстаыслы, сэк сы мында выныс воис. Сэсся бать ме дор жӧ сувтіс. Мый нӧ кӧть пӧ и синтӧм, уджалӧ тай йӧз моз, абу кокни руа ни. А кор пӧ мывкыдыс бур, гӧныс вылӧ оз видзӧдны. «Сет, оз кӧ, нывтӧ калека сайӧ»,— крапнитіс мамӧ. А мен сэтшӧм ӧбиднӧ лои, мый мам Ёгорӧс калекаӧн шуис. Дойді жӧ сэк воча кывйӧн мамӧс: мися, тэ вывтыр бур сӧмын корсян.
— Да,— чӧв усьлӧм бӧрын водзӧ висьталіс Парасковья Николаевна,— кыдзи тувсов йитӧ он вермы кутны, сідзи и сӧвмӧм нывтӧ. Рытнас и воисны корасьысьяс, Ёгорушкаӧй мамыскӧд. Бать вочавидзис, мый пӧ ачыс шуас. Мися, сӧглас ме.
Гижсим сэсся. Ыджыд свадьба, дерт, эгӧ вӧчӧ. Ас чукӧр пукыштім жӧ рыт пом. Ёгор вӧччӧма, еджыд дӧрӧма, гудӧкасьӧ; мамыс мича да ён гӧлӧснас миянлы важся свадебнӧй сьыланкывъяс сьыліс. Сідзи и овмӧдчи ме тайӧ керкаас ветымын во сайын.
А шудаа и олім Егорушкакӧд. Кӧть и эг дыр. Лӧнь ва моз шуньгис-муніс олӧмыс.
Парасковья Николаевна лӧсьӧдыштіс юр вывсьыс ичмонь моз кӧрталӧм чышъянсӧ да тэрыба кутіс килльыны таг кольсӧ. Ланьтіс.
— А сэсся?— Зиналы водзӧ вӧлі окота кывзыны тайӧ кыв-вора аньсӧ.— Нӧшта висьталышт,— корис том ныв, быттьӧ мыйкӧ ёна на коланаӧс аслыс кӧсйис босьтны пӧрысь ань висьтысь.
— А мый сэсся висьталаныс?.. Ме санитаркаӧн тэ моз жӧ пыри больничаӧ уджавны. Локтам удж вылысь, ӧтвылысь горт гӧгӧр идрасям да бара нин гозъя воча-воча пуксям да сьылам-ливкйӧдлам. Мый сэсся, челядь Ен эз сет-а. Эз тай сэтшӧм шудыс миянлы усь. Сідз эськӧ, гашкӧ, и олім чӧв-лӧньӧн, эз кӧ войнаыд ло. Да он пӧ тай век чой горув исковт, коркӧ и чой паныд кайны лоӧ.
А война йывсьыд кывліс да, быттьӧ вежисны менсьым Ёгорӧс. Чов олӧ. Кымынь водас крӧватьӧ. Ыджыд мужик, ён. А синтӧм. Ывла югыдсӧ да морт вуджӧрсӧ сӧмын аддзӧ. Ме сы дорӧ и сідз, и тадз сюйся, ылӧдла лёк думъяссьыс ас могысь. А сійӧ чӧв олӧ.
А сэсся нӧшта и чой на быттьӧ кӧдзыд ваӧн койыштіс пӧсь гор вылӧ моз. Война заводитчӧм бӧрас тӧлысь кымын мысти Кӧсьтаыслы повестка вайӧмны. Пырис чой, ӧшиньдорса лабич вылӧ ӧшйӧдчыштіс, висьталӧ: пукыштны пӧ рытнас волӧ. Сэсся дыркодь чӧв олӧм бӧрын гораа сідз крапкис-шуис:
— Но, Парасковья, тӧдӧмыд тай код сайӧ верӧс саяд мунныд. Йӧзыслысь мужикъяссӧ война вылӧ босьтӧны, а тэ красуйтчыны мӧдан!
Ме сылы киӧн и кокӧн петкӧдла, мися, ланьт, кылас, пыді вежӧсас ӧд Ёгорей. А сійӧ быттьӧ оз казяв:
— Йӧзыс вир кисьтӧны, а ті кань моз паччӧрад гозъя мӧданныд кургыны. Гудӧкасьны да. Сэсся и кага ни баля.
Бурдлытӧм дойсӧ ӧд выльысьӧн парснитіс. Эг вермы терпитны. Мися, муса чойӧ, пет керкасьыс. Мися, талун рытнад пукавнытӧ волам, ог тэ ради, Кӧсьтаыд ради. А сэсся ӧтлаын пукалӧмъяс оз лоны. Челядьдырсяньыс эськӧ чойӧ ярскӧб вӧлі, но тані и ме чорыдалі.
Кӧсьтаӧс колльӧдім паракодӧ, кыдз пӧлагайтчӧ. А мӧд лун локті тадз удж вылысь сёрӧн кодь нин. Ёгор некӧн абу. Горза — оз шыась. Суседъяс висьталӧны: ю дорлань пӧ лэччис. Сьӧлӧмӧ ыркмуні, сэтшӧмӧдз повзи, мися, ваӧ али мый кӧсйӧ пырны шог йывсьыс. Инас ӧд бӧръя кадас оз вӧлі ӧшйы.
Котӧрті юлань — абу. Горза—оз шыась. А вылынджык, пристань дорас, паракод сулалӧ, и берег выв тырыс йӧз. Фронт вылӧ колльӧдчӧны. Матыстчи, синнам верӧсӧс корся, мися, абу-ӧ кӧнкӧ сэні йӧз пӧвстас. Аддзи. Нӧрыс йылас сулалӧ да гудӧкасьӧ, «Русскӧй» ворсӧ. А кымынкӧ мужик сӧмын гымӧдӧны-йӧктӧны. Лигышмуні ки-кокӧй радӧйла, мый ловъя Ёгорушкаӧй.
Матыстчи сы дорӧ, сувті мышладорас. Кывза и видзӧда гӧгӧр. Тӧлысьтӧ колльӧдчӧмӧн эжаыс быдӧн нин вушйӧма, уна сапӧгӧн талялӧмысла вижӧдӧма. Чукӧрӧн-чукӧрӧн сулалӧны новобранъяс, рӧдвужыс, челядьыс кок улас гартчӧны. Кодӧс пӧрысь мам колльӧдӧ, кодӧс невестапуыс. Ылыс сиктсаясыс, кодлӧн колльӧдысьыд абу, Ёгор дорӧ жмитчӧны. Сэк ӧд кӧрт туйыд тат эз на вӧв да паракодӧн вӧлі кывтӧны Котласӧдз.
Ёгорушка «Шондібан» ворсіс, «Мича нывъяс». А лӧсьыда вӧлі сылӧн артмӧ, небыда да мылаа, некодлысь сэсся ме сэтшӧм ворсӧмсӧ эг кывлы. Прӧщайтчыны мӧдісны, киасьӧны быдӧн Ёгоркӧд, пасибӧ пӧ, гажӧдыштін, гашкӧ, бӧръяысь Коми му вылас йӧктім. А Ёгор шуӧ: «Нинӧм, абу бӧръяысь, ветланныд фашистъясӧс, бара на тан, кыр йылас аддзысям».
А Ёгорлӧн чужӧмыс быттьӧ кынмис быдсӧн, «Священная войнатӧ» ворсны кутіс да. Кывлӧма нин радио пыр и велавлӧма. И горзӧм-бӧрдӧмыс лӧньыштіс весиг, сэтшӧма ставлы сьӧлӧмас йиджтысис тайӧ призыв-музыкаыс. Паракодыс тутӧстіс, ылыстчыны мӧдіс, а Ёгор пыр ворсӧ и ворсӧ, и гудӧк шыыс нормис и со нин кажитчи, мый гудӧкыс бӧрдӧ, бӧрдӧ Коми мулӧн пиян вӧсна, кодъяс мунӧны пеж гундыркӧд тышкасьны, и, дерт, оз ставӧн бӧрсӧ воны.
Сэсся Ёгорлӧн паракод коллявны ветлӧмыс быд лунъя лои. Мудз локтас удж вывсьыс (ӧд и нормаясыд содісны), а бара на гудӧкасьны мунӧ. А ме ог торк ветлӧмсьыс, мед, мися, бур йӧзсӧ сьӧкыд туяс колльӧдӧ, да и ассьыс сьӧлӧм дойсӧ личӧдыштӧ. Война вылад оз жӧ нуны-а. Сідзи и кыссины лун борся лун.
* * *
Талун Ёгорлӧн Ыджыд лун. И мед Ыджыд луныс сылӧн арын. И мед ывла вылас слӧт. А Ёгорлӧн талун Ыджыд лун. Восьлалӧ сійӧ тӧдса туй кузя сьӧкыд уджалан лун бӧрын, бедьнас водзтіыс туйсӧ видлалыштӧ: эз-ӧ мыйкӧ вежсьы лунтырнас. И ставнас аснас: тушанас, мунӧмнас, чужӧм вӧраснас, шуда нюмнас — кылӧ асьсӧ Мортӧн. Да-да, и нинӧм тан шензьыныс. Войнаӧдз Ёгор кыдзкӧ эз мӧвпавлы та йылысь. Оліс, кыдзи ставыс, уджаліс. А война заводитчӧм бӧрас пыр кӧнкӧ юр вем пельӧсас оліс лёк гаг кодь мӧвп да йирис юр вемсӧ — «ковтӧм морт». Да-да, ковтӧм. Личӧдыштліс сьӧлӧмсӧ паракод колльӧдігъясӧ, но и сэки асьсӧ эз кыв мортӧн. Вӧлі яндзим. Абу мыжа, а яндзим. Яндзим вӧлі кутлыны война вылӧ мунысь йӧзлысь кисӧ. Найӧ со — олӧмаяс и томиникӧсь — мунӧны и мунӧны, а Ёгор сӧмын найӧс колльӧдысь. Вермис кӧ эськӧ, тшӧтш муніс, а колльӧдісны мед мольяс. И сӧмын талун Ёгор кыліс асьсӧ мортӧн, колана мортӧн.
Тӧлысь сайын кымын налӧн удж вылын кутісны вурлыны да кыны снайперъяслы кык чуня кепысьяс. Егор виччысис, мый цехсӧ тшӧтш вуджӧдасны вурсьыны, но найӧс сідзи и колисны гез путшкыны.
Вежон кык коли да Ёгор матыстчис бригадир Павел Петрович дінӧ:
— Павел Петрович, ме тшӧтш кӧсъя снайперскӧй кепысьяссӧ вурлыны.
— Кывзы, Ёгор, тэн вурсьыныс велӧдчыны ковмас кык тӧлысь. А миян кадыс та вылӧ абу. Кепысьяссӧ вурлыны ми индім найӧс, кодъяс вурсьывлісны нин. А тэ ассьыд уджтӧ вӧч, сійӧ колана жӧ.
— Ме тӧда, мый колана, но и тэ менӧ гӧгӧрво: ме кӧсъя вурлыны снайперскӧй кепысьяс!— ыдждӧдіс гӧлӧссӧ Ёгор.
Павел Петрович чуймӧмӧн лэптіс синъяссӧ Ёгорлӧн скӧр чужӧм вылӧ. Кымын во тӧдӧ Егорсӧ, но татшӧмӧн эз на аддзыв.
— Кывзы, дона морт, кӧсъян кӧ велӧдчыны вурсьыны — велӧдчы, но сӧмын удж бӧрын. А ас удж кузяыд мед норма вӧлі тыртӧма.
Тасянь заводитчисны Ёгорлӧн сьӧкыд, но сьӧлӧмсӧ шонтан лунъяс. Нормасӧ тыртӧм бӧрын сійӧ вуджліс вурсьысьяслӧн цехӧ. Дыр эз сетчы выль уджыс. Оз ӧд прӧста шуны: первой дӧра пӧ гӧрӧдӧсь, первой лыйӧм — сьӧд рака. Но асныраліс Ёгор, эз эновтчы вурсьӧмысь, рыт-рыт песіс кияссӧ.
И со талун Ёгор пыртіс складӧ ассьыс медводдза бура вурӧм кык чуня кепысь гоз. Аски сылысь уджсӧ мӧдӧдасны фронт вылӧ. Сы вӧсна талун Ёгорлӧн Ыджыд лун. И мед, ывла вылас кӧ слӧт.
Гортас воӧм бӧрын аслас нимкодьысла эз пыр казяв Парасковьялысь шогалӧмӧн чӧв олӧмсӧ. Нюмъёвтіс жӧ верӧссӧ ошкигмоз, а сэсся бӧр уси чужӧм вывсьыс.
— Мый нӧ талун тэкӧд?
— Чойӧ здук пырыштліс. Пиыс пӧ нёрпалӧ, биа висьӧм бӧрас некыдз пӧ справаыс оз сюр. Нем пӧ оз сёй и, да мый на ёнасӧ и сёян?
Ставыс. Ёгорлӧн Ыджыд лун помасис. Ыджыдлунавныс эз сет война, ӧні сылы матысса детинкалӧн висьӧм дорас, суседъяслӧн похоронкаяс воалӧм бӧрын аслас ичӧтик вермӧмыс, кепысь гоз вурӧмыс кажитчис ичӧтик, тыдавтӧм югыд войтӧн став тайӧ му выв шогас.
Ёгор пырис пыді вежӧсас, перйис сундуксьыс выль сьӧд костюмсӧ, кодӧс муртса войнаӧдзыс лӧсьӧдлісны, да кодӧс век пасьтавлывліс гудӧкасигӧн, кыскис кельыдлӧз визя шӧвк дӧрӧм, петкӧдіс Парасковьялы.
— На тайӧс да нӧшта мыйсюрӧ чукӧртышт да ветлы шойччан лунӧ, гӧгӧртышт сиктъясті, гашкӧ, удайтчас вежны гос да картупель вылӧ. Колӧ детинкасӧ кок йылӧ сувтӧдны.
Парасковья чӧла босьтіс верӧс кисьыс кӧлуйсӧ, а аслыс кокньыд быдӧн лои, мый оз кут лёксӧ чой вылас верӧсыс.
Война помланьыс и здоровьенас Ёгор кутіс лёкмыны. Лун и вой кызӧдіс, мӧдіс сьӧласьны вирӧн. Ыджыд мужик, карточка вылӧ босьтӧм няньнад он пӧт. Ме эськӧ этатчӧ паркас зэв ыджыд картупель му керлі, да и сэсь на гусявлӧны вӧлі. Сэк, война кадад, став парксӧ картупельӧн пуктылісны. Больничаысь котӧрӧн локта, уськӧдча гортса уджӧ. Град йӧртӧ вӧдита и. Картупель керигъясад став сьӧкыдыс ме вывті мунліс. Выныс эськӧ Ёгорлӧн и волі, да бара жӧ оз аддзы, кыті кодйыштнытӧ. Аслым лоӧ став позсӧ лэптавны. Сэсся эськӧ и ӧктас кималаснад. Уёвтмӧныд мудзан татшӧм рытъясад, нем нин оз мӧд тыдавны да ӧдва кыссян-пыран гортад.
Ӧти татшӧм рыт сэтшӧм ясыда кольӧма паметьӧ. Пыри да мудзӧмысла пыр жӧ нёровтчи крӧвать вылӧ. Весиг нур верӧсӧйлы дасьтыны эг вермы. Ойбыртсьӧма. Синмӧс восьті, а Ёгорушка пукалӧ ме дінын, босьтӧма менсьым ӧтторъя ваас да муас гудрасьӧмысла дзодзӧг кодь гӧрд да сарӧгӧсь киясӧс аслас ыджыд киясас да шонтӧ-пӧлялӧ найӧс. А сэсся мышкыртчис да быд чунь окыштіс. Став вирӧй менам чужӧмӧ ыльӧбтіс, сэтшӧма чуйми. Эз ӧд сідзсӧ зэв мелі вӧв. А любӧыд! Со ӧд, мися, менсьым киясӧс окаліс, киясӧс, кодъяс ва да удж сӧмын тӧдӧны, мисьтӧм потласьӧм киясӧс. Сэсся и мӧд мӧвп юрӧ кучкис, мися, оз аддзы, кутшӧм мисьтӧм киясӧй да, дерт, йӧйыд, эг гӧгӧрво сэк, мый жальысла окаліс, Жальысла, мый нывбаба пельпом вылӧ сы мыйта сьӧкыдлуныс уси.
Тулыс воис. Победа. Ёна, дерт, радлім. А Ёгорушкалӧн бара уджыд содіс. Гудӧкнас паракодъястӧ мӧдіс встречайтны ветлыны. Быд лун мунӧ вӧлі, быттьӧ воксӧ ли писӧ виччысьӧ. Рытнас вӧлі воӧ паракодыс ӧкмыс гӧгӧрын. Ёгор сӧстӧм дӧрӧмасяс и — пристаньӧ. Сёр арӧдз ветлӧдліс. Ме нин ӧлӧда вӧлі, мися, тырмас нин, кынмалас дзодзӧг бӧж сайын нин лым тыдалӧ.
— Ю сувттӧдзыс ветла нин,— лабутнӧя сідз шуӧ.
Арнад мукӧддырйи и сёрмас паракодыд. Пуксяс порог дорӧ, виччысьӧ. Ойбырмунлас и... Тутӧстӧм сертиыс и тӧдӧ волі, «Бородино» воӧ али «Некрасов». Кылас, и петӧ вӧлі гортысь. Мый нӧ, лёка ӧд матын пристаньыс, парксӧ вуджыштан дай.
Да, дзоньвидзалуныс Ёгорлӧн тшӧтш и кынмалӧмсьыс вошны кутіс. Водз тулыснас на биа висьӧм чорыда нуӧдіс. А сэсянь эз нин и дугдыв кызӧдӧмсьыс. Вирӧн сьӧласьӧ. Арнас кос паренча кодь лои, сьӧдӧдіс. Чужӧм вылас нырыс сӧмын коли. Ёгорушка, мися, вай врач дорӧ ветлам, бурдӧдчыны колӧ.
— Ветлам, ветлам,— шуӧ.— Час, бӧръя паракодыс воас да. А то водтӧдасны ли мый, некодлы лоӧ встречайтнысӧ.
Бӧръя паракод катӧмыс вӧскресенньӧ вылӧ уси. Войнас чорыдакодь нин кынмылӧма, асылыс лои шондіа, а рытланьыс енэжыс куассис руд кымӧръясӧн, мӧдіс буситны-зэрны. Оз ӧд прӧста шуны, арся луннад пӧ дас кык поводдя вежсьӧ.
Ёгорӧс кынтіс, лунтыр пач бокын пукаліс фуфайкаӧн, а рытнас бара мӧдіс дасьтысьны мунны пристаньӧ.
— Ёгорушка, эн нин мун талун, висьӧдчан да эн нин пет ывлаас.
— Мый тэ, Паша, бӧръя паракод дорас ӧд ветла жӧ.
— Сідзкӧ и ме тшӧтш тэкӧд,— вӧзйыси.
Мунім. А тӧв петӧма, слӧт мӧдӧдчис. Югыд бияса паракодсьыс петісны йӧзыс арся пемыдас да кӧдзыдас. А Ёгор сулалӧ пристань дорса рӧч йылас, сайӧдчыштӧма берегдорса пожӧм улӧ да «Синий платочек» ворсӧ. Воысьяслӧн воддза нырыс нин разаліс, а бӧрын трап кузя лэччис кӧстыля мужичӧй, веськыд кокыс абу, шынельыс кизявтӧм, морӧсас орден да медальяс зиля-зёлякылӧны. Кайис рӧч йылас, сувтіс Ёгор водзӧ, лэдзис кок улас мыш сайсьыс мешӧксӧ да и шуӧ:
— О-о, другӧ, ловъя? Вайлы мен веськыд китӧ. Зэв жӧ ыджыд аттьӧ тэныд, ворсӧмсьыд аттьӧ. Колльӧдін менӧ гудӧкӧн и чолӧмалан гудӧкӧн. Землянкаын куйлігӧн куня вӧлі синъясӧс, кута чужан Коми муӧс казьтывны, и тэ тшӧтш син водзӧ воан. Сыктыв ю берегыс, тайӧ кыдзьясыс, топольясыс и тэ. А госпитальын кымынысь мӧвп юрӧ воліс, мися, кодлы ме ӧні коктӧгыд кола, да и вӧралысь ме, кок ловнад пармаӧдыд он котрав. И бара тэ син водзӧ воан, быттьӧ тан, Кыр йылас ворсан гудӧкнас, коран менӧ гортӧ. И мурч курчча парйӧс да ставсӧ терпита. Тшӧкыда тэнӧ казьтывлі. Салдатскӧй пасибӧ тэныд гудӧкасьӧмсьыд, кок улӧдзыд копыр.
Ёгор мыччис меным гудӧксӧ, киасис салдаткӧд, тапкӧдӧ сійӧс пельпомӧдыс, а ме видзӧда и ог тӧд Ёгорушкаӧс. Паракод бияс улас ясыда тыдалӧ векняммӧм чужӧмыс, топӧдӧм вом доръясыс, ӧдйӧ-ӧдйӧ лапйӧдлысь синъясыс и он гӧгӧрво: синва войтъяс визувтӧны чужӧм-банӧдыс али исковтӧны зэр тусьясыс.
Тӧвнас Ёгор кувсис. Шыасьлім жӧ эськӧ врачьяс дорад да сёр нин пӧ. Гуалі да, быттьӧ шондіыс меным вылӧ кусі. Сідзи и олі. Эз жӧ тай яй сьӧлӧмыд пот-а. Мыйкӧ мында тай уджад ылалан, висьысьяс дорад гӧграліг ассьыд дойтӧ вунӧдлан. Нелямын во нин регыд кулӧмыслы, а ворсӧм шыыс ӧні на пельын. А со и гудӧкыс. Матӧ нелямын во паськӧдлытӧм.
Парасковья Николаевна ланьтіс, но ачыс быттьӧ век на вӧлі важас, сьӧкыд, но шуда кадас.
Зина сідз жӧ эз торк чӧвлунсӧ, сылы кажитчис, мый сійӧ вӧлі талун кытӧнкӧ ылын-ылын, уна во сайын, да ачыс, ас синнас аддзыліс пристань дорысь синтӧм гудӧкасьысьсӧ да сылысь авъя том гӧтырсӧ, Кодъяс лоины сылы матыссаӧсь да донаӧсь. Том ныв быттьӧ кыліс гудӧклысь нор шысӧ, сылысь бӧрдӧмсӧ усьӧм салдатъяс вӧсна. Чӧвлунсӧ торкис пӧрысь аньлӧн лӧнь гӧлӧсыс:
Визув шор дорын рытъя кыалы
Кӧсйылі и ме сьывны гажаа.
Эз тай гажа пет, гӧлӧс мытшасис,
Долыдлунӧ тай нитшкӧн нитшасис.
Векни шоръястӧ потшӧн потшӧны,
Мед оз дзольгыны, водзӧ визувтны.
Ӧні лыддьӧ кок менсьым воясӧс,
Ёртӧй пӧрӧма шонді югӧрӧ...
Над обрывом плакала гармонь
На миг приостановившись у калитки, Зина медленно открыла её, вошла во двор. До сих пор томила девушку вчерашняя обида на Прасковью Николаевну.
Нехорошо было вчера у Зины на душе, тоскливо, и попросила она у своей квартирной хозяйки старую гармонь, стоявшую на комоде. Отец ещё в детстве научил её играть. Но Прасковья Николаевна как-то странно посмотрела на девушку и ничего не ответила. Повторять просьбу Зина постеснялась, да и обидно ей стало: старую гармошку пожалела хозяйка. Весь вечер после этого они не проронили ни слова. Даже взгляда друг на друга не бросили.
В городе Зина уже месяц — провалила экзамены в медучилище, а домой, в родное село, возвращаться духу не хватило. Вот и осталась, нанялась санитаркой в больницу. И квартира нашлась сразу — больные подсказали. Живёт, мол, старенькая, в одиночестве, пустит на постой непременно. Тем более такую-то помощницу.
И правда, Прасковья Николаевна приняла Зину с радостью. Даже за квартиру ничего брать с постоялицы не захотела: «Холодной зимой воду да дрова в дом занесёшь, в магазин, если что, сбегаешь, на том и спасибо». А Зине чего ещё желать — мимолётом такую-то работу исполнит. Да и разговорчивая старушка оказалась, значит, скучно не будет. Одним словом, к хорошему человеку пристроилась она. Только вот вчерашнее размолвное молчание лёгкой царапинкой легло на душу. Непонятно, что дальше-то. Ну да ладно, Зина на эту гармонь даже смотреть больше не будет.
Как только она вошла, в нос ей ударил с детства памятный запах хмеля. И вправду, хозяйка сидела у стола и обрывала желтоватые шишки, бросала их в корзинку. Как сладко сжалось сердечко в груди, словно перенеслась девушка в давнее время, в котором у отца тоже упруго вьётся хмель, сейчас, наверно, так же там пахнет. До головокружения. Давно уже дома она не была. Хмелевым охвостьем Зине однажды едва от отца не досталось. Разве забудешь? В первом классе она тогда училась, дни стояли погожие — не усидишь у порога. Ну и, ясное дело, обдирать хмелевые шишки ей совсем не хотелось. Ах, как отец замахнулся тогда гибкой этой плетью! Не хлестнул, но всё же... А теперь вот таким родным на неё повеяло, будто дома рядышком с отцом сидит Зина и обрывает липкие шишки, бросает в корзинку.
— Зинук, покушай, я картошку поджарила, — ласково пригласила Прасковья Николаевна как ни в чём ни бывало. И Зина сделала вид, что и в самом деле ничего не было.
Поев, она села помогать хозяйке и вдыхала, вдыхала сладковатый, чуть пьянящий аромат.
— Вижу, знаком тебе этот фрукт, — заметила Прасковья Николаевна. — А я вот уже сорок лет с ним воюю. Раньше за ним всё муж приглядывал, я только пиво два раза в год варила. А теперь вот — сама. В память о муже не бросаю. Да ведь убегает он всё время.
— Как убегает?
— А вот так. Каждый год вырастает севернее. Я его уже три раза пересаживала. Выкопаю корешки — и на прежнее место. А он опять убегает.
Они замолчали, думая каждый о своём. И тут не выдержала Прасковья Николаевна, посмотрела на девушку пристально:
— Зина, ты вчера на меня, верно, обиделась? Ты, милая, не обижайся. Растерялась я. Уж больно неожиданно ты к этой гармони-то. Ты бери её, когда захочется, играй, если умеешь. — Хозяйка тяжело вздохнула и низко наклонилась над хмелевыми плетями. — Сколько лет уже миновало со дня смерти Егора... С тех пор ведь только я к ней и прикасаюсь. Когда пыль стираю. Эх, утекает времечко, не остановишь, в кадушку не соберёшь! Говорят, каков человек, такова и слава. Знаешь, Гудэк-Егором мужа моего звали, а меня — женой Гудэк-Егора. — Прасковья Николаевна повернула голову к Зине, грустная улыбка тронула губы старой женщины. — Такой же молодушкой, как ты сейчас, замуж за слепого вышла. И не испугалась ведь...
— За слепого? — удивилась Зина, и сердце её отчего-то сжалось.
— Когда поженились, он ещё видел немного, а потом совсем ослеп. В войну питание сама знаешь какое было.
Мы с ним соседями были. Там, через дорогу, наш дом стоял, давно уже снесли его. А здесь Егор с матерью жили. Из какого-то лесного посёлка сюда переехали. Отец его на лесоповале погиб, а мать дом да корову продала — и в город. Надеялась, что городские врачи зрение сыну спасут. К тому же работа ему тут подвернулась: слепые тогда верёвку сучили в артели. И гармонист он был хороший.
Помню, по весне каждый вечер выходил на крыльцо с этой вот гармонью. Сядет на верхнюю ступеньку, меха развернёт и играет на всю округу. А я тайком на своё крылечко выйду, сяду так, чтобы не видно было, и слушаю. Вот какие у нас свидания были по первости: он на своём крыльце, а я на своём. И так его гармонные переборы в душу мне западали... Эх...
Зина быстро посмотрела на Прасковью Николаевну, и снова что-то сжалось у неё в груди: морщинистое лицо хозяйки порозовело, словно внутренним светом осветилось, к губам будто улыбка просилась, обрывала она не глядя шишки хмеля, и летели они мимо корзины, раскатываясь по полу. Где она сейчас, Прасковья Николаевна? В молодости своей? Далеко же залетела. Вернётся ли?
— Всё на земле приходит в своё время, в свой срок. И любовь тоже, — продолжила Прасковья Николаевна. — Да, любовь... Однажды, лето уже к осени качнулось, и Егор, как всегда, поиграв на гармони, не в дом вернулся, а перешёл улицу. Хоть и видел плохо, но заметил свою ежевечернюю слушательницу. Встал у калитки, молчит. И словно прохладным ветерком меня всю обняло, но как-то нежно, осторожно: что уж он скажет? Бьётся сердечко, предчувствует, что случится сейчас что-то удивительно красивое. Смотрю неотрывно на него, а Егор словно на самую ласковую пуговку своей гармони нажал:
— Подойди, Паша. Или боишься меня?
Спустилась я по ступенькам, встала напротив, глаза в глаза. А глаза у него большие, тёмно-синие, и ноздри чуть подрагивают. Взял он мои руки в свои и говорит:
— Выходи за меня замуж, Прасковья Николаевна.
Так и назвал, по имени-отчеству. Уважительно.
А я, дурёха, хоть и ждала этих слов всем сердцем, выдернула вдруг руки свои и побежала домой. Сбежала, понимаешь, сбежала... В коридоре оглянулась в окошко: что он там делать будет после этого моего бегства? Как поступит?
А Егор только растянул меха во всю ширь да и побрёл к Сысоле-реке. Отчаянно пела его гармонь. Точно прощаясь. И ушёл ведь.
Ночь уже была. Тишина. А у меня в ушах, словно эхо гармонных басов, его слова звучат, лицо горит, все жилочки дрожат. В дом зайти не смею — вдруг заметят. А кто заметит-то — все спят давно.
До утра я бессонно сама с собой спорила: статный парень Егор и красивый, но ведь слепой же. Слепой! Работящий он, Егор, и незаносчивый, но ведь на десять лет меня старше. Как родителям скажешь? До следующего вечера маялась, ждала, когда гармонь снова заиграет. А она не заиграла. Понимаешь, не заиграла. Не по себе мне стало, словно опустело всё вокруг без гармони. Не выходит Егор на крыльцо, и я у окна стою, жду. Смотрю, вышел, наконец. Но не сел на свою ступеньку, не заиграл, а глянул на наше окно и опять — к реке. Как вчера.
А я себе места не нахожу. Вот как он в моё сердечко-то проник.
Перестал Егор на гармони играть, и я как безумная стала, всей душой и телом будто у дома напротив стою, у самого крыльца. Егор же опять мимо меня к реке идёт. И музыку свою с собой уносит. Даже домашние заметили мою маету.
В общем, два вечера я терпела свои мучения, а на третий пошла за ним.
* * *
Тихий тёмный вечер. Сысола еле слышно плещется у подножия крутого обрыва, несёт свои мутноватые воды в чистую Эжву, попутно собирая живую дань с множества мелких речек, речушек и лесных ручьёв, чтобы, соединившись с Северной Двиной, влиться в Белое море.
И ты, река Сысола, наверно, приметила одинокого человека, который третий вечер приходит к тебе, долго сидит над обрывом и чутко слушает твои всплески, не таит печаль свою. Взяла бы ты, Сысола, эту печаль да и унесла с собой в далёкое северное море. Но тебе нет никакого дела до одинокого человека. Торопишься, спешишь встретиться со своими сёстрами и обняться с ними волнами.
Егор сидит на крутом сысольском берегу с тяжёлым сердцем и осуждает, прямо-таки ругает себя: «Ишь, посватался. Дурак! Истинный дурак. А она... Красивая, молодая. Сбежала. Конечно, сбежит от такого! И как слова-то эти вырвались! Жди, выйдет она за слепого. С каждым годом всё хуже ведь вижу. Скоро конец — вечная темнота. На всю жизнь. И врачи бессильны. А я свою горькую беду — да на эту хрупкую девочку! Со своего плеча — на её плечи. Эх, мужик! Да разве можно мне о семье-то думать? Скоро без поводыря и ходить-то не смогу...» Корит себя Егор, но где-то в глубине души прячется и не хочет гаснуть крохотная искорка, которая надеется обернуться великим счастливым костром. Вперекор тягостным размышлениям Егора она просит, требует своё, мечтает превратиться в большую любовь, стремится соединиться с другой, такой же искоркой, чтобы засиять на весь мир.
* * *
— Спускаюсь я по тропке к реке, — Прасковья Николаевна уже в который раз грустно и радостно переживала далёкие юные события своей жизни, — а сердце в груди так и бьётся, так и трепещет. Вижу, неподвижно сидит Егор на высоком обрыве. Вздрогнул, вскочил, шагнул мне навстречу — услышал, значит, шаги мои. Я и кинулась ему на грудь и разрыдалась в голос. И объяснить себе не могу отчего. И доныне не знаю, чего во мне тогда больше было — жалости или любви.
Прижал он меня к себе, молча гладит по волосам, нежно, осторожно. И стало мне сразу так хорошо, спокойно.
Долго мы так стояли. Потом он расстелил на траве пиджак, усадил меня рядом с собой и развернул свою гармонь:
На высоком холме, на берёзе могучей
Поёт над моей головой соловей.
О ком ты, соловушка, друг ты мой лучший?
О счастье каком?
О любимой твоей.
До утра просидели мы рядышком. Ясную зорьку встретили, с солнышком поздравствовались.
А потом идём в обнимку по улице, а мама моя уже проснулась, корову на пастбище гонит. Увидела нас, остановилась. У меня сердце сжалось: что скажет? И не стала ждать слов материнских. «Мамочка, — говорю, — я за Егора замуж выхожу». Мама ничего не сказала в ответ, удержала обидные слова, готовые с языка сорваться, только уколола взглядом мать Егора, которая как раз к калитке вышла. Так-то они, соседки, ладили...
А как зашли мы в дом, накинулась на меня мама:
— Что, не нашла никого лучше? Не нашла? Такая ладная, статная, за слепого торопишься!
И сестра, ей тогда лет двенадцать было, губы выпятила, маме вторит:
— Я бы за слепого ни за что! Я только за начальника выйду...
Вот так-то... Из одного мы с ней гнёздышка, а какие разные. Она и в самом деле потом за начальника замуж вышла — за начальника почты Пистиа Костю. Только и она счастья не успела испить — погиб её муж на войне, одна сына вырастила.
Отец, слушая нас, молчал, а я на своём стояла: выйду за него, и всё! Хоть что говорите, хоть что со мной делайте. Упёрлась, понимаешь?
А ведь до этого слова поперёк родителям не вымолвила — так боялась. Словно телёнок, ни разу из хлева на свет не выходивший. И откуда что взялось в такой синичке! И вдруг отец на мою сторону встал. Ну и что, говорит, слепой, а работает не хуже других, и ветер у него в голове не свищет. Когда голова на месте, на шерсть не глядят.
— Ну и отдавай дочь за калеку! — словно по щеке хлестнула его мама.
А мне так обидно стало за Егора. Уколола её:
— Ты сама слепая — за обличьем человека не видишь...
— Да, молодость... — Прасковья Николаевна вздохнула, поправила на голове платок. — Как весенний лёд на реке не удержишь, так и девушку на выданье. В общем, вечером сваты пожаловали — Егорушка с матерью своей. Отец им: как сама невеста скажет, так и быть посему. Я, конечно, сразу согласилась. И мама смирилась, хоть и расплакалась.
Расписались мы, большую, шумную свадьбу сыграли. Вся родня собралась за столом. Егор, нарядный, в белой рубашке, на гармони играл, мать его старинные свадебные песни пела... Вот так и прижилась я в этом доме полвека тому назад. И знаешь, в добре и счастье жили мы с Егорушкой. Хоть и недолго. Жизнь прошла, как тихая река под крутым обрывом.
Прасковья Николаевна вдруг замолчала, словно спохватилась, вспомнив о работе, заторопились её пальцы, заперебирали хмелевые шишки.
— А дальше? — Зине ужасно захотелось узнать, как всё сладилось у молодых, будто чувствовала она, что разговорчивая хозяйка не рассказала ей чего-то очень важного, главного.
— А что дальше? Я устроилась санитаркой в больницу. Как ты. Придём с работы, все домашние дела быстренько сделаем и сидим, муж с женой, друг напротив друга, поём любимые песни. А что делать, если детишек Бог не дал? Не выпало нам такого счастья. Так и прожили свой век тихо-мирно, ежели б не война. Не всё, говорят, веселье — под горку катиться, и в гору взбираться приходится.
Началась война, и моего Егорушку словно подменили. Ляжет навзничь на кровать, слова не проронит. Он ведь большой был, сильный. А слепой. Только свет в окне да тень человека на этом свету мог разглядеть. Я к нему и так и эдак, отвлекаю от тяжёлых мыслей. А он молчит. А тут ещё сестра моя, будто на раскалённую каменку холодной водой плеснула. Спустя месяц после начала войны её мужу повестку принесли. Сестра пришла к нам, присела на скамью у окна, говорит:
— Приходите вечером — Костю проводить. — И вдруг словно чёрт её за язык дёрнул да вывернул. — А ты, Прасковья, знала, за кого замуж выйти. У всех баб мужиков на войну забирают, а ты миловаться-красоваться будешь! — Я ей машу: молчи, Егор в соседней комнате, а она будто не понимает. — Люди кровь проливают, а вы, как кот и кошечка, на печи сидеть будете да мурлыкать под гармонь. И ни ребёночка, ни овечки.
Не стерпела я, говорю:
— Милая сестра, выйди-ка из нашего дома. Мы, конечно, сегодня вечером к вам придём, но не к тебе, а к Косте. Но потом не жди, нога наша через ваш порог не переступит.
С детства у неё язык был острее бритвы, но тут и я не смямлила.
Константина проводили до парохода, как полагается. А на следующий день пришла я с работы — Егора нигде нет. Кричу — не отзывается. Соседи сказали: к реке твой пошёл. Похолодело в сердце моём — так я испугалась. Уж не топиться ли вздумал, ведь так испереживался, сам не свой ходит.
Полетела на берег — нет его. А выше по течению, в речной излучине, пароход у пристани стоит и на берегу народ толпится — на фронт отцов и сыновей провожают. Подошла, глазами шарю, мужа высматриваю. Может, думаю, где-то в толпе. И увидела, наконец. Стоит мой Егор над обрывом и на гармони играет, «Русскую» наяривает. И несколько новобранцев рядом с ним пляшут неистово. Едва удержали меня ослабевшие ноги: жив!
Подошла к нему, встала сзади, слушаю, смотрю кругом. За месяц проводов трава вся выбита сапогами до проплешин, пожелтела. Топчутся новобранцы, родня их, детишки в ногах путаются. Кого старая мать провожает, кого невеста. Люди все из дальних деревень. У кого родственников нет, жмутся к гармони. Тогда ведь, знаешь, железной дороги здесь не было — на пароходе до Котласа плыть приходилось.
Егорушка «Шондiбан» сыграл, «Мича нывъяс». Душевно у него получалось, ласково и певуче, никогда я больше не слышала, чтобы так кто-нибудь ещё играл. А когда гуднул пароход и все прощаться стали, каждый подошёл к Егору, руку ему пожал: спасибо, земляк, повеселил напоследок, может, не придётся уже на родной Коми-земле сплясать.
А Егор говорит каждому:
— Неправда это, неправда! Вот прогоните проклятых фашистов, снова здесь, у пристани, встретимся.
И лицо у него будто застыло, закаменело, когда он «Священную войну» заиграл. Верно, по радио услышал песню эту страшную, подобрал на гармони своей. Ты знаешь, крики, плач по всему берегу, а тут призамолкли все, притихли, такая это была песня. Гудит, отваливая от пристани, пароход, а Егор всё играет и играет. Грустной стала гармонь, кажется, вот-вот заплачет, да уже и плачет действительно, потому что знает: не все сыновья Коми-земли вернутся обратно.
Каждый день начал ходить Егор на берег Сысолы, провожать пароходы. Вымотается на работе на военных нормах и всё равно идёт с гармонью на пристань. А я не отговариваю, пусть провожает людей в трудный путь. Может, и его душа умиротворится. На войну его так и так не возьмут. А тут будто при службе он.
* * *
Сегодня у Егора торжество, именины, праздник. Он шагает по знакомой улице после трудного рабочего дня, палкой перед собой постукивает — не изменилось ли чего с утра. И нипочём ему дождь со снегом, который сечёт его по счастливо улыбающемуся лицу и пытается сбить с привычной походки. Всем телом, всем существом своим ощущает он себя человеком. Да-да, человеком, а не инвалидом.
До войны Егор как-то особо не задумывался об этом. Жил, как все, работал. А вот пришла война, и мерзкой букашкой засвербила в душе тоска — он ненужный человек. Именно ненужный. Немного отпустила тоска эта, когда пароходы провожал, но и тогда не чувствовал он себя необходимым. Стыдно было пожимать руки уходившим на войну. Ни в чём не виноват, а стыдно. Они вон — и безусые, и немолодые уже, пожившие — идут и идут, а он — только провожающий с гармонью. Мог бы — тоже не задержался бы, и провожали бы его другие.
И лишь сегодня истлела в груди тоска.
Месяц назад начали в их артели шить и вязать рукавицы для снайперов. Это такие, у которых большой и указательный пальцы отдельно, чтобы стрелять было сподручно. Егор рассчитывал, что его цеху тоже поручат эту работу, но их оставили сучить верёвки.
Прошло недели две, и Егор подошёл к бригадиру:
— Пал Петрович, я тоже хочу шить снайперские. Они же сейчас на фронте нужнее верёвок.
— Слушай, Егор, ты думаешь это так просто? — с ходу осадил его бригадир. — Тебе два месяца придётся учиться. А у нас времени на это нет. На рукавицы бросили тех, кто уже раньше их шил. А ты свою работу делай по мере сил и возможностей. Она тоже нужная.
— Знаю, что нужная, — заупрямился Егор. — Но я хочу шить рукавицы.
Павел Петрович удивлённо посмотрел на возбуждённого Егора. Таким он своего подчинённого ещё не видел.
— Слушай, дорогой мой, я всё понимаю, но... — Бригадир заколебался и вдруг согласился. — А... Давай. Хочешь шить — учись. Но только после работы. Норму выполнишь — и я не возражаю. Но норму выполнять — обязательно. Время военное.
И замелькали трудные для Егора дни. Накрутив верёвочную норму, он спешил в швейный цех и допоздна упрямо приучал руки к новой работе. Долго не получалось у него ничего. Не зря ведь говорится, что первое полотно непременно с узлами, а первый выстрел — чёрная ворона. И вот, наконец, сегодня Егор сдал на склад готовой продукции хорошо сшитую пару настоящих снайперских рукавиц. Завтра его изделие отправят на фронт, и лучший во всей Красной армии снайпер, не снимая на морозе рукавиц, нажмёт на спусковой крючок меткой винтовки. И пусть дождь со снегом хлещет в лицо. Пусть. У Егора праздник.
Вернувшись домой, Егор не сразу заметил печальное молчание жены. Улыбнулась, конечно, похвалила за успехи, но сдержанно как-то.
— Ты чего, Паша? — уловил её настроение Егор.
— Сестра приходила, — осторожно проговорила Прасковья.
— Ну...
— Сынок у неё совсем ослаб. Ты же знаешь, застудился он. Никак не поправится. Ничего, говорит, не ест, да особо-то и есть нечего.
И тут же погас для Егора праздник. Война проклятая. Какие уж тут праздники? Его маленькая победа рядом с горем, которое пировало повсюду, принося болезни детям и похоронки соседям, показалась ему ничтожной капелькой в людском море. Егор прошёл в горницу, вытащил из сундука новый чёрный костюм, который они успели справить до войны и который он любил надевать, когда играл на гармони, достал голубую с полосками шёлковую рубаху, вынес Прасковье.
— На вот это, да ещё кой-чего подсобери... Походи в выходной по окрестным сёлам. Может, удастся выменять на сало и картошку. Надо мальчонку на ноги ставить.
Прасковья молча взяла вещи, и так ей легко стало на душе. Значит, не держит он зла на её сестру.
* * *
— А к концу войны Егор и сам занемог. День и ночь кашлял, кровью сплёвывать начал. Он ведь у меня крупный, рослый был мужик, на карточки не наедался. — Прасковья Николаевна замолчала, словно застыла вся, а потом вздохнула, продолжила. — Я вон тут, в парке, раскопала большой участок под картошку. Тогда весь парк в грядках был. Воровали, конечно, подкапывали. Но ничего... И копала, и окучивала, и полола. На мне весь огород был. Прибегу из больницы, уработаюсь — а дома тоже работы невпроворот. Когда картошку копали — мне самая трудная должность доставалась. При лопате. Сила-то у Егора была, да что толку: не видит, где копать надо. Он на ощупь картошку собирал, понимаешь. А я прямо с ног валилась в такие дни.
Помню, вернулась в дом с грядки и едва до кровати добралась, прилегла. Не смогла даже ужин мужу приготовить. Лежу, словно в забытьё впала. Глаза открываю, а Егорушка сидит рядом со мной, взял своими огромными ручищами мои руки, красные, в гусиной коже от постоянной работы в воде и на холоде, шершавые, с потрескавшимися ладонями, и дует — греет. Так-то он не очень ласковый был, а тут нагнулся и каждый палец поцеловал. Вся кровь у меня к лицу прихлынула. Вот, думаю, какой он, оказывается: руки целует, а руки-то все в трещинках, загрубевшие от работы, некрасивые. И вдруг точно обожгло меня: он же не видит, какие у меня руки. Дурочкой была, не понимала, что ему и не нужно было их видеть.
Пришла весна, а с нею и Победа. Как радовались все! А Егорушке работы прибавилось. Стал опять с гармонью на пристань ходить, но уже не провожать пароходы — встречать. Каждый день ходил, будто братья и сестры с фронта возвращались. Вечером, часам к девяти, пароходы прибывали, гудками всю округу на ноги поднимали. Егор надевал чистую рубаху — и к реке. До самой осени ходил на берег. Я отговаривала его:
— Хватит уже, простынешь совсем. Вот-вот снег пойдёт.
А он спокойно так:
— До закрытия навигации поиграю.
Иногда пароходы опаздывали, так он садился к порогу, ждал, иной раз даже соснёт на минутку. По гудкам узнавал пароходы-то. Вот «Бородино», а это «Некрасов»... До пристани от нас — два шага через парк.
Мёрз он, конечно, там, на осеннем ветру, совсем расхворался, а ещё следующей весной сильно простудился. С тех пор кашлять не переставал, кровью харкал. К осени лицо потемнело, знаешь, как репа пареная, похудел весь — только нос торчит.
— Егорушка, — говорю ему, — сходил бы ты к врачу.
— Сходим, сходим, — отвечает, — сейчас только последний пароход встречу... А то уложат в больницу, где гармониста найдут.
Этот последний в воскресенье пришёл. Ночью уже сильно подморозило, утро выдалось солнечным. Но к вечеру небо тучами затянуло, дождь накрапывать начал. Егора бил озноб, целый день у печки в фуфайке просидел, а вечером снова засобирался на пристань.
— Егорушка, не ходи. Болеешь ведь.
— Что уж, Паша, последний ведь пароход. Надо встретить обязательно.
— Тогда и я с тобой.
Ветер нёс по берегу дождь со снегом, пассажиры выходили из сияющего огнями парохода в неласковую осеннюю темень. А Егор, спрятавшись от дождя под соснами, стоит на взгорке около пристани, играет «Синий платочек». Первые пассажиры уже разошлись, а после всех по трапу спустился солдат на костылях: правой ноги у него нет, шинель не застёгнута, на груди ордена и медали звенят. Поднялся на голос гармони, встал перед Егором, сидор с плеча стянул и говорит:
— Ну, здорово, друг! Живой?! Дай пожму тебе руку! Большое тебе спасибо, друг! И за игру спасибо! Ты не помнишь, конечно, а ведь под твою гармонь уходил я на фронт, под неё и вернулся. Вернулся! Если б не гармонь эта... Эх! Я ведь закрою глаза в землянке, начну края родные вспоминать и тебя вспоминаю. Берег сысольский, эти берёзы, тополя... и ты на гармони играешь. «Священную войну». А потом, в госпитале, сколько раз чуть не плакал, губы кусал: кому я нужен такой? Я ведь охотником был не последним, а как теперь по лесу-то? Без ноги не побегаешь. И опять перед глазами ты со своей гармонью, будто зовёшь домой. Да, зовёшь... Глядишь, и терпеть можно жизнь такую. Так что спасибо, солдатское спасибо тебе и поклон до земли!
Егор отдал мне гармонь, протянул руку солдату, хлопает его по плечу, а я смотрю на него и не узнаю. В отсветах пароходных огней исхудавшее лицо, плотно сжатые губы, часто моргающие веки — не поймёшь, слёзы текут по щекам или холодные капли дождя...
Зимой умер Егор. Видать, слишком поздно к врачам мы пошли.
После похорон будто солнце моё погасло. Как выдержало сердце, не разорвалось от горя. Так и жила, словно в сумерках. Работа, конечно, не давала забыться, отвлекала от беды моей. Но хоть и прошло уже с той поры сорок с лишним лет, а плач и радость этой вот гармони стоит в ушах доныне. Никто ведь после Егорушки не играл на ней...
Прасковья Николаевна умолкла. И Зина не посмела нарушить её молчание, ей показалось, что она только что вернулась из дальней дали, из другого времени, где своими глазами видела слепого гармониста и его молодую жену, которые стали ей отчего-то такими близкими, такими родными. И будто слышала Зина печальную гармонь, плачущую по солдатам, погибшим на войне...
А хозяйка вдруг запела:
У ручья, у быстрого ручья
Спеть заре хотела песню я,
Но сорвался звонкий голос мой,
Радость мхом позаросла зимой.
Ручеёк, чтобы заглох в ночах,
Перекрыли — ручеёк зачах.
Так что ты, кукушка, мне не ври —
Друг мой превратился в луч зари...
