Имеющая свое имя, Джелтула река

Имеющая свое имя, Джелтула река

Фрагменты повести

Cингкэн

Долго нет удачи отцу. А мой отец — охотник. Как говорят эвенки, он воспитывает свой рот (да и наши тоже) тем, что добудет. Ушла удача, отвернулась от моего отца. На охоте без удачи ничего не добудешь. Но удача не всегда дается в руки. Приходит и уходит, вот она была — а потом ее уж нет. Ускольз­нула.

Зима была плохой, совсем зверь исчез. Мало набил за зиму отец белок, соболь почти не шел в ловушки. Собаки наши что-то испортились, плохо брал соболя наш пес Уптан. Мало стало зверя в нашей тайге. Отец говорит, потому все это, что много чужого запаха развелось. И людей стало больше. Людей-то больше, да эвенков почти не осталось в наших краях. Все в колхозы вступили, уехали дальше, в верховья Зеи. А мы остались. «Куда нам уезжать, если здесь родились, если здесь зарыта моя детская пуповина. Лежит-покоится она где-то в мягком мху, схороненная матерью. И вы, мои дети, родились тут. И вы привязаны прахом дедов к этой земле. Здесь нам жить, здесь наш зверь, дающий нам пищу и кров, здесь охраняет нас изгородь марыля, поставленная шаманами рода Кэптукэ», — сказал мой отец и никуда не поехал. Однажды он уже вступал в колхоз, когда еще ни меня, ни моих сестер и брата не было. Когда не был он женат еще на моей матери Кэтэри из рода Пуягир. Не любит он об этом вспоминать, невеселая это история. Расскажу потом. Вчера отец уехал на охоту, добудет ли чего? Сжалится ли над нами небо-Буга? Пошлет ли лося? Надо бы попросить его.

— Небо-Буга! Пошли удачу моему отцу, не прячь от него крылатого вестника удачи, золотокрылого сингкэна!

По поверьям эвенков, охраняя свой род, свою территорию от бед и голода, от злых, враждебных духов, шаман ставил по границам рода изгородь марыля из молодых лиственниц-тагу. Эта изгородь условно ставилась перед камланием и охраняла людей своего рода.

Слово «сингкэн» у эвенков имеет много значений: охотничья удача, счастье в жизни, везение. Сингкэном называют очень редкое насекомое, похожее на осу. Его появление означает приход ­удачи.

— Небо-Буга! Дай добычу моему отцу! Все мы твои дети, твои души птички-оми!

Прошу, прошу, даже уж губы между собой переругиваться начали. Слышит оно или нет? Крикнуть бы посильнее, да разве кричат, когда просят? Просить-то можно, но не всегда дают тебе, когда просишь. Вчера попросила у матери сахару, да не получила. Нет его, кончился. Наверное, и у неба-Буга тоже звери кончаются. Людей-то много, и все есть хотят. Были бы у нас соседи-нимэки, можно было бы у них разжиться кусочком сахара. Кочевала бы с нами тетка Секак, вот было бы мне хорошо! Она всегда чем-нибудь угощала, как только придешь к ней. Да хоть бы и не она. Любой сосед угостит своего нимэка, так уж положено. Сколько раз на дню ни придешь, столько тебя и угостят. И угощать будут тем, что ты любишь, тем, чего тебе хочется. Никто теперь здесь не кочует вместе с нами, все уехали в колхозы. Ну, не хочу говорить про колхоз, а приходится. Единоличники мы. Так называют нас теперь все эвенки, потому что не вступили мы в колхоз. Слово-то какое, точно собачьи колючки: прилипло и не думает отлипать. Пристало к нам, не избавиться от него. Да и как избавишься, если мы и есть единоличники неколхозные. Этот мой «партейнай» дядя Петя первым нас так назвал. «Партейнай» дядя Петя... Моя мама его так зовет, произнося слово «партейнай» очень тихо и уважительно. Наверное, он какой-то начальник-бэгин и у него важная походка и обязательно большой живот. Я не видела ни разу своего партейного дядю. Он не навещает нас, никогда не приезжает к нам в гости. А отец говорит, что и умом он не отличается, иначе по-другому относился бы к нам, ведь моя мама — его родная сестра. Когда в прошлом году отец с матерью приехали в гости в колхоз, он выпил водки и обозвал моих родителей этим противным словом. Ну что с того, что мы не колхозники? От этого мои родители не стали хуже. А ездили мать с отцом навестить мою бабушку Нира, мамину маму, которая живет у дяди Пети и тоже считается колхозницей. Мама надеялась, что, посмотрев, как живут они, отец изменит свое решение и вступит в колхоз. Моя мама хочет, чтоб мы в школе учились. Дети-то колхозников все в интернатах живут и учатся. Мама говорит, что и мы должны учиться. Отец соглашается с ней, да как нам учиться-то? Одному отцу в тайге опасно охотиться. Всякое может случиться. Мама должна с ним кочевать. А мы как в поселке одни жить будем? Боится мать нас одних на зиму оставлять. Школа-то не кочует, школа в поселке находится. Да никто здесь не кочует уже, кроме нас да семьи Некчора. А в поселке, вернее, прииске Кукушка у нас есть свой дом. Но живем мы там мало. Почти совсем не живем, и дом наш стоит всегда с заколоченными окнами и большим замком на дверях. Когда жить-то, оленей не бросишь в тайге ни зимой, ни летом. А без оленей нет жизни эвенку. Олени наши — это наша жизнь. Так говорят отец с матерью.

Уйди, глупый Герой! Вот ты только и можешь, что лаять попусту да ластиться. А ведь никудышная ты собака, поэтому отец и не берет с собой. Откуда тебе умным быть, подобрала я тебя на Кукушке у магазина. Видно, и в родителях твоих не было ничего охотничьего. Только и можешь, что карман мой обнюхивать! Не дам тебе лепешки, самой уж есть хочется. Иди, поймай какую-нибудь зверушку да съешь. Э, не умеешь ты свой рот кормить-воспитывать. Ну, чего хвостом виляешь? Взрослый пес, а ума что у дикуши. Ой! Зуб зашатался! Который зуб выпадает! Расту я. Понимаешь, скоро настоящие взрослые зубы у меня будут. А вот выпавший тебе дам. Засуну в кусочек лепешки и дам. Всегда так нужно делать: выпавшие зубы давать собаке, чтоб крепкие потом выросли. Пусть и у меня крепкие зубы станут. Зря я тебе свой зуб в лепешке даю, не охотничий ты пес, наверное, и зубы так себе. Дать бы Уптану. Да ведь ты, попрошайка, не умеющий растить-кормить свой рот, не отстанешь от меня. На уж! Эх, Герой, Герой! Назвала я тебя Героем, а ты имя свое не оправдываешь. Не будет тебя отец зря держать. Каждый взрослый, и человек, и собака, сами должны еду добывать. Пошли домой, не клянчи, нет у меня ничего. Да не три ты мои глаза! Что, не понял, что я сказала? Не три мои глаза — значит не мешайся, не вертись под ногами, не лезь ко мне. Заболталась совсем, мама уж меня потеряла, наверное. Давно набрала ягоды, а я все тут с тобой вожусь. Идем.

В прошлом году тоже как-то не было удачи отцу. Была ранняя весна. Снег только сошел, мы стояли табором на небольшой речушке. Кочки еще не успели зазеленеть, не успели пустить ярко-зеленых стрел из своего нутра. Я часто ходила на ключик, каждый день за водой ходила. Прошлогодняя трава, желтая и пожухлая, была как длинные седые волосы на головах кочек. Часто я заплетала им косички, играя там. А отцу все не было удачи. Однажды утром я проснулась и очень удивилась. На малу, на почетном месте у задней стены, на отцовой подушке сидел кто-то. А сидел там сделанный из сухой травы, из седых прошлогодних волос кочек человечек. Он курил скрученную из старой газеты козью ножку. Я уже видела когда-то такого человечка-божка. Очень просто смастерить его из сухой травы. Нужно взять большой длинный пук, свернуть его, скрутив жгутом, чтоб верхняя часть была меньше нижней и была похожей на голову, а вторая на туловище. Перевязать посередине такой же травой — вот и готов человечек-божок. Но делать его без большой надобности или для игры нельзя. Ведь это все-таки маленький человечек. Весь день, как только начинали мы есть, я кормила его жиром. Потом зажигала ему самокрутку. Можно было дать и трубку с табаком, но она тяжелая. Его травяная голова не выдерживала трубки. Отец уехал на охоту, а мы все кормили его. Он сидел, как хозяин, на своем месте, и казалось, кто-то важный появился у нас в палатке. Когда мы с сестренкой, играя, возились поблизости, то очень боялись нечаянно задеть его. А он важно курил самокрутку и все сидел на подушке. Через несколько дней вернулся отец. И опять ни с чем. Сойдя с учага, своего верхового оленя, он подошел к человечку-божку, выдернул из его рта самокрутку и кинул ее в печь. Потом сказал мне:

— Неси-ка хворостину покрепче.

Я принесла. А отец стал хлестать божка, приговаривая:

— Не ходил со мной на охоту, не захотел помочь мне! Не искал, не выслеживал лося! Сидел здесь и курил!

Потом открыл дверцу печки и сунул его туда. Жарким пламенем вспыхнул божок, и ничего от него не осталось. Я посмотрела на отца, он понял меня и сказал в ответ:

— Ленивый бог не нужен, ленивых не кормит тайга. Ленивые жить не должны.

Мне было немного жалко его, этого травяного человечка-божка. Я успела привыкнуть к нему.

— Папа,— сказала я, — та кочка, у которой ты обрезал волосы, чтоб сделать его, была действительно самой ленивой из всех. Она последней выпустила стрелы-травинки нового года. Там есть другая кочка, я знаю которая. Надо у нее взять прошлогодние волосы, потому что она первой покрыла себя зеленым нарядом новых травинок. Давай я принесу ее старые волосы, они ей уже не нужны, и мы сделаем нового человечка-божка.

Но отец курил свою трубку и молчал. Он не жалел его, этого ленивого божка. Он думал о том, куда поедет завтра, где сможет найти лося.

Уезжает он на этот раз не на один день, а на несколько, подальше в тайгу. Мать проверяет, не забыл ли он чего. После этого отец садится на своего учага, а мы начинаем заниматься каждый своими делами, потому что охотников на охоту не провожают. Не принято смотреть им вслед, говорить о предстоящей дороге, спрашивать, в каких именно местах он будет охотиться, и многое другое. Отъезд на охоту — дело обычное. А лишние разговоры и ненужные хлопоты могут помешать удаче. Я даже не смотрю, в какую сторону он поехал. Когда наступит время его возвращения, мать скажет, откуда он может появиться.

Три дня мы все ждем отца. Я гадаю про себя — будет ли на этот раз удача? Мне так хочется хоть чем-то помочь отцу. А почему бы не попытаться? Я знаю, как это делается. Есть несколько способов. Дай-ка я испробую самый первый.

Я сяду на переднее бревно палатки-голо и попрошу у неба подарить отцу, а значит, и всем нам какую-нибудь добычу. Ведь это оно, небо-Буга, является хозяином всех лесных жителей.

Усевшись на бревно, я поднимаю глаза в бездонную синеву и начинаю просить: «Бугакакун, борикэл! Небушко, подари удачу!» Я делаю это вначале серьезно и верю в то, что Небо обязательно поможет нам. Я повторяю слова просьбы много раз. Сколько — уже и не помню. Много. Да, конечно, много, потому что мне это в конце концов наскучивает. В голову начинают лезть какие-то нехорошие мысли. Ладно еще, мать не знает о том, что приходит мне в голову, не то бы она меня отругала. Долго-долго смотря в голубое небо, я вдруг начинаю думать: «Ну вот, небо-Буга, ты, говорят, распоряжаешься всем в тайге. Но где ты, кто ты? Вот эта синева, далекая и бездонная, это и есть Буга, у которого я прошу удачи? Но как же вот эта синева может быть чем-то живым?» Я пытаюсь разглядеть на небе хоть что-нибудь такое, что отдаленно напоминало бы животное или человека. Вроде бы Буга должен быть человеком, раз распоряжается всем в тайге. Но как же вот это синее небо может вдруг стать человеком? Ничего не могу сообразить. Ладно, Буга так Буга, живой так живой, может что-то слышать и видеть, ну и пусть. Это хорошо. По крайней мере, должен видеть, что мой отец отправился на охоту и ему очень нужно что-нибудь добыть. На этом мои мысли улетучиваются, и я иду играть.

Но Буга и на этот раз не внял моей просьбе. Отец вернулся без добычи. Когда он на следующий день опять уезжал на охоту, я решила испробовать второй способ помочь ему. Я начала искать сингкэна. Уж этот способ обязательно выручит отца. Сингкэн — это большое насекомое коричнево-золотистого цвета. Он похож на осу тем, что имеет такую же тонкую талию. У него есть два тонких усика и большой нож на конце брюшка. Нелегко его поймать, потому что это вместилище души лося. Редко он показывается людям. Ну, уж я-то его найду, недаром мать говорит, что от меня ничего нельзя скрыть. Не скроется и он, желанный для меня сингкэн. Вот поймаю его, и останется какой-то лось-великан без души. А раз душа лося в моих руках, то отец обязательно его убьет.

Три дня я ищу повсюду сингкэна, но не могу найти. Я даже ухожу далеко от палатки. Мать замечает мои отлучки и спрашивает, почему я все время исчезаю куда-то. Узнав, в чем дело, она говорит мне:

— Сингкэн прилетит тогда, когда твой отец нападет на след лося. Значит, еще не нашел он следа. Сингкэн сам должен появиться где-то поблизости.

Теперь самое главное — не прозевать прилет сингкэна. Ведь он не будет ждать, пока я его увижу. Прилетит и быстро исчезнет. В этом-то и есть его главная забота: незаметно появиться и улететь, чтоб его не поймали. А моя задача: не прозевать его и обязательно добыть. Так я помогу отцу. Но одна я могу и упустить сингкэна: вдруг я буду в одной стороне, а он прилетит совсем с другой? Ну уж нет! Сейчас я посоветуюсь с сестренкой, тоже уже не маленькая, должна соображать, что сингкэна упустить нельзя.

Моя младшая сестра ужасно боится всяких насекомых: муравьев, гусениц, ос. Увидев муравейник, она останавливается как вкопанная и начинает реветь. И мне приходится оберегать ее от муравьев. Хотя чего бояться муравьишек, но она их боится. А дело вот в чем. Прошлой осенью мы собирали бруснику и сдавали ее в магазин на прииске. Хоть и небольшие, но все же деньги. Много бочек, заполненных спелой брусникой, сдали мы в магазин. Скучное и надоедливое это занятие — собирать бруснику. Но зато нам купили обновки и игрушки. За ягодой приходилось уходить далеко от палатки, а сестренка была мала и быстро уставала. Ее однажды оставили дома, когда она спала. Проснувшись, она пошла в хозяйственный угол-чонгал, развязала мешок с сахаром и наелась. Но при этом она слюнила пальцы, они стали у нее сладкие. Потом она уснула. А когда опять проснулась, то увидела, что муравьи облепили ее руки, они же были такие вкусные. Хорошо, что мы вскоре вернулись, не то бы и беда могла стрястись. Сестренка уж и плакать не могла от страха, до того ее закусали муравьи. А один огромный и пузатый муравей впился ей между пальчиков. Так и висел, пока я ему голову не оторвала. Рассердившись, я даже выбросила его в огонь, чего никак нельзя делать. Но это я его наказала за свою сестренку. Правда, тайком от матери.

Теперь мы вдвоем караулим сингкэна. Мы договорились, что она не будет его ловить, но сразу предупредит меня, что он прилетел.

Тихо и уютно на нашем таборе. Собак нет, скучно без них, но они с отцом, они — работают.

Вдруг что-то нарушает тишину. Что-то такое, стремительно рассекая воздух, издавая негромкий, но ясно слышимый звук, с тонким свистом пролетает где-то недалеко. И тут же раздается вопль. Сестренка кричит мне, машет руками и зовет к себе.

— Где, где? — Я, выбегая, хватаю что попало под руку. Оказывается, я взяла полотенце и бегу с ним.

— Вот, вот он сидит, — показывает мне сестренка на ствол большой лиственницы. Да, это он! Золотисто-коричневый, с прозрачными крыльями, с острым ножичком на брюхе, с тонкой талией, как у осы. Подкрадываюсь и накрываю его полотенцем, потом несу к костру. Рука замирает на миг над горящим костром, и я бросаю коричнево-золотистого сингкэна в огонь! Губы мои шепчут при этом тихонько:

— Сингкэн, нехукэл! Сингкэн, подари удачу!

Радостные, мы бежим к матери, а она уже все видела и знает, что мы добыли душу какого-то лося. Значит, отец непременно вернется с добычей.

Сначала приходят собаки. Они далеко опережают отца.

— Уптан, Уптан! — зовет черную собаку сестренка. Он подбегает к ней, виляя хвостом. Сестра гладит его по животу и говорит: — Животик-то у тебя кругленький, мясо ел, да? Конечно, наелся мяса!

И мы летим в ту сторону, откуда прибежали собаки. Стараемся отбежать подальше от нашего табора и там встретить отца. Он посадит одну из нас (ну конечно, не меня, я-то постарше) на седло впереди себя, и так мы победно подъедем к палатке. Я замыкаю маленький караван, бегу вслед за учагом и весело подпрыгиваю: ведь это я поймала сингкэна. Правда, сестра раньше меня обнаружила его, но это ничего, все это было к удаче! Сингкэн — не только название крылатого вестника, но еще и «добрый дух», «счастье». Если говорят о ком-то «сингкэчи» — значит, всю жизнь ему сопутствуют удача и счастье.

Моя Сачари

Сачари — это моя олениха. Сколько помню себя, столько я езжу на ней. Она старше всех в нашем маленьком оленьем стаде. Ее дети уже давно сами взрослые олени. Папин учаг Васька, молодая Энгны, черный красавец Караню, мамин верховой Мальчик. И даже наш белый священный Дурбай тоже ее сын. Уже давно не рождаются у моей Сачари оленята, потому что постарела она. На правом глазу у нее появилось бельмо, и она стала плохо видеть. Последний ее сын — Мальчик. Он еще молод и силен. А я помню, как он появился на свет. Стояла такая же ранняя весна, даже снег еще не успел сойти в затененных местах. Вот тогда-то он и родился. Обычно Сачари уходила телиться в укромное место неподалеку от табора. Но в эту весну она почему-то вела себя по-другому. Все время была возле палатки. Да и мать старалась не спускать с нее глаз. Наверное, Сачари чувствовала, что это будет ее последний олененок, и боялась за еще не родившееся дитя. К вечеру все олени ушли пастись, осталась только Сачари. Она лежала и не поднималась.

Вскоре мать загнала нас всех в палатку и наказала не выходить никуда. Старшая сестра сказала как бы между прочим:

— Сачари начала телиться.

Вот здорово! Значит, скоро появится маленький олененок. Нам с Аякчан (младшей сестрой) стало очень весело и так хотелось выглянуть из палатки, что даже пятки у нас зачесались. Аякчан нашла маленькую дырочку в стенке и начала ее ковырять. Но получила по рукам. Никакого особого шума не было слышно, будто ничего и не происходило за тонкими, пропускающими даже шорох, матерчатыми стенками палатки. Вскоре мать открыла дверь, и мы все хором спросили ее:

— Кто? Мальчик или девочка?

Спросили это мы почему-то не по-эвенкийски, а по-русски.

Мать заулыбалась и тоже ответила по-русски:

— Мальчик. Опять мальчик.

Произнесла она это с улыбкой, но с какой-то затаенной горечью. Ведь если б была телочка, то появилась бы надежда на увеличение стада. Но мы были рады и мальчику.

— Мальчик, мальчик! — радовались мы. — Давайте так и назовем его — Мальчик.

— Пусть будет Мальчик, — сказала мать.

Так наш новый олененок получил свою кличку.

Матки у нас всего три: Сачари, ее дочь Энгны и игривая Волнушка. Редко они телились все трое. Стадо наше никогда не увеличивалось больше шестнадцати — восемнадцати оленей. Это было какое-то роковое число — восемнадцать.

— Надо бы кровь оленям обновить, — говорил отец. — Но где взять чужого быка — сиру? У Некчора тоже олени нашей крови. Эх, так они и выро­дятся, — вздыхал он. — До колхоза осенью не добраться, а зимой олени не гуляют.

Три года назад отец обменял одного верхового на пеструю матку по кличке Боронгкон, но почему-то за все это время она не принесла ни одного олененка. Олени, как и люди, могут скучать. Не всегда они осваиваются в новом стаде, у новых хозяев. То ли тосковала Боронгкон по своим родным местам, оставшимся теперь далеко, то ли еще что. Она могла пастись отдельно от всех наших оленей, уходить кормиться раньше или приходить позже других. Любила стоять одна возле какого-нибудь дымокура или лежать совсем в стороне. Все наши олени жили с собаками в большой дружбе. Собаки прятались от жары под навес из деревьев, где отдыхали олени. Тех это нисколько не смущало. Собаки никогда не лаяли на оленей, понимая, что это не дикие животные, а такие же члены нашей большой охотничьей семьи, как и они сами. Боронгкон же не любила собак и не терпела их рядом с собой. Когда она только появилась у нас, пес Уптан решил, что ничего противоестественного нет в том, если он пристроится рядом с ней возле дымокура. И хотел было улечься, как вдруг олениха вскочила, он и опомниться не успел — тут же получил несколько сильных ударов.

Олени не лягаются задними ногами, как лошади, страшны копыта их передних ног. Незадачливый Уптан пустился наутек, а остальные олени повернули головы в сторону Боронгкон и долго смотрели, словно осуждая ее. «Такого у нас еще не было», — можно было прочитать в их глазах. Собаки тоже стали сторониться Боронгкон. Так она и жила, как чужая, в нашем оленьем стаде.

Мы перекочевываем на речку Джелтулу. Это очень рыбная река. В ее глубоких ямах-дялту водится много тайменей. С тех пор как отец добыл того памятного лося, ему опять не везет. Вот и переезжаем мы на рыбную Джелтулу. Я еду на своей Сачари. Когда перекочевки недлинные и с большими перерывами, то каждый новый переезд для меня праздник. Но в это лето где только мы ни побывали. Сегодня едем с самого раннего утра. Короткий отдых в полуденную жару и опять едем. Утомительно проводить целый день в седле, и если бы не спокойный нрав моей оленихи, то я доставляла бы много хлопот родителям. Дело в том, что я могу ехать на моей Сачари как угодно. Этим я и развлекаюсь. Когда наскучит сидеть лицом вперед, как полагается, я поворачиваюсь лицом назад. Озираю места, уже оставшиеся позади. Вон исчезло из виду то дерево, с которого я на ходу сорвала ветку. А теперь не видно и ручья, где поили оленей. И сопка, которую перевалили к обеду, все отдаляется и отдаляется от меня. А вон бежит сзади пес Уптан. Не так давно я видела, как он обогнал наш караван и скрылся далеко впереди. А теперь трусит сзади. Когда уже не остается ничего интересного, что привлекло бы мой взгляд, я решаю, что пора бы и переменить позу. Копыта моей оленихи теперь стучат по твердой земле-тухикэ. Кустарников мало, места чистые, пней нет. Можно и вниз головой повисеть. Усаживаюсь на корточки, потом ложусь на живот поперек седла. Затем начинаю сползать вниз головой все ниже и ниже, держась за ремень. Интересно — я вижу оленьи ноги. И как она так шагает? Заднее копыто обязательно попадает в след переднего. Иногда даже слышно, как пощелкивают копыта задних ног оленихи о копыта передних. Тихо так пощелкивают и издают приятный для уха звук: тыс, тыс, тыс... Земля плывет под ногами оленей. Оленихе становится неудобно везти меня, потому что я все больше и больше свешиваюсь на один бок. Вот уж и седло сползает. Упаду или не упаду? Ну и что, что упаду, все равно не ударюсь больно. Я ведь просто-напросто сползу под брюхо, там до земли недалеко.

Пока я думаю об этом, отец останавливает караван. Он-то знает все мои штучки. Я, почти сползши под брюхо, падаю на землю. Не спеша вылезаю, потому что знаю: Сачари никогда не наступит на меня.

— Мучаешь ведь ты скотину, — говорит мне отец, — сегодня больше так не делай.

Поправив седло, мы едем дальше. Чем же теперь заняться? Да, надо перекусить. Вынимаю из кармана кусок лепешки и начинаю есть. До чего же мне надоело ехать! Скоро ли мы остановимся? Ну вот почему бы не остановиться здесь? Столько сухих лиственниц для дров. Но где же вода? Нет, воды тут близко нет. Не подходит место, поэтому и едет отец дальше. Теперь он уже чаще поглядывает по сторонам, иногда приостанавливает своего верхового и сидит минуту-другую, будто думает. Теперь-то уж ясно, что он присматривает место для табора.

Я всегда еду в караване отца и замыкаю его. Старшая сестра сама ведет в связке нескольких оленей. Брат едет отдельно на своем учаге. Всех остальных оленей ведет мать. В ее караване моя младшая сестра. Мы с отцом едем всегда впереди, потом мать, за ней старшая сестра. А брат мой то едет за нами с отцом, то позади всех, то впереди.

Отец поджидает остальных, показывает матери, где нам остановиться. Меня с другими оленями подключают к связке брата. Отец уезжает вперед. Пока мы доберемся до назначенного места, разобьем табор, он вернется. Проехав немного, мать останавливает караван. Вот здесь и остановимся. Каждый знает, что он должен сейчас делать. Тут же развьючиваем оленей. Они отряхиваются и сразу же ложатся на землю отдыхать. Сестра разводит костер-оту, на котором готовят пищу. Разобрав вьюк с посудой, я бегу за водой. Брат, вынув топор, начинает делать дымокуры. Дымокуры в первую очередь — олени устали. А сейчас уже вечереет, появляется мошка и комары. Попив чаю, мы ставим палатку, вносим вещи. Рядом с палаткой, в нескольких шагах, с левой или с правой стороны, на землю кладутся жерди, на них ставятся вьюки: тыта, инмэки, икэвья. Сверху укладывается еще несколько тонких, вырубленных из молодых лиственниц жердей. Все это накрывается брезентом. После ужина готовятся дрова, мох для дымокуров. Я еще раз иду за водой, на утро. Теперь есть свободное время. Дай-ка разведаю окрестные места.

Уже затемно возвращается отец. Ложась спать, они с матерью долго и тихо о чем-то переговариваются. Отец все поглядывает на меня. К чему бы это?

Наутро они опять о чем-то шепчутся, и все так же отец посматривает в мою сторону. А мать и вовсе почему-то старается не замечать меня. Даже с какой-нибудь пустяковой просьбой не обращается. Кажется, я еще сегодня ничего не натворила. А за вчерашнее вчера бы и отругали.

Когда я начинаю пить чай, мать говорит:

— Опять нет удачи отцу. Этак и оленей своих не останется.

Как только она произносит это, я замираю с чашкой в руках. Я начинаю догадываться. Но еще надежда теплится где-то: а вдруг вовсе не это... Но когда мать говорит дальше, никакой надежды не остается.

— Твоя Сачари уже стара, и у нее давно нет оленят.

Больше мне можно не говорить ничего, я понимаю. Нечасто эвенки забивают своих оленей. А у нас это бывает и вовсе редко. Но, видимо, нет пока другого выхода.

— Папа, ты не будешь стрелять в нее? — спрашиваю я тихо, да так тихо, что отец скорее догадывается, чем слышит мои слова.

— Не бойся. Ей не будет больно.

— Тогда я пойду за ветками*,— говорю я и ухожу. Хожу долго. Я ведь знаю, как все это будет происходить. Отец отведет в сторонку мою Сачари, привяжет к дереву так, чтоб узда свободно свисала. Подойдет с левой стороны, левую руку он положит ей на шею. Раза два, будто задумавшись, проведет ладонью, и быстро, почти молниеносно, войдет лезвие острого охотничьего ножа ей в затылок. Олениха сразу упадет, не издав ни звука. Вот бы сейчас разреветься! Но крепким должно быть сердце даже у маленькой девочки: эвенку слезы ни к чему.

* Ветки используются для подстилки, на которой разделывается олень.

Саласаев мак

Я говорила уже, что у меня две старших сестры, но пока вы еще ничего не знаете о второй сестре. Мои старшие сестры — двойняшки. Тэмбе и Морсо, так их зовут по-эвенкийски. А по-русски одну зовут Женя, которая Тэмбе, и Лена, которая Морсо. Я мало рассказываю вам о них потому, что они старше меня, а играть я люблю больше с моей младшей сестренкой Аякчан. Она никогда не спорит со мной. Что бы я ни сказала, она всегда соглашается. А вот со старшими сестрами хуже, ими-то не очень покомандуешь.

Они у нас совсем разные, хотя похожи как две капли воды или вот как пара рук или ног. Тэмбе с виду увалень неповоротливый, а хитра как лиса. Она часто обводит вокруг пальца Морсо. Мать всегда вспоминает то время, когда они спали в одной качалке-кровати. Ту зиму мы жили в поселке, потому что мать болела. То есть меня-то еще тогда не было, мою душу-оми в виде птички богиня Айихит еще не послала на землю. Я не могла родиться до тех пор, пока эта птичка не прилетела навестить мать. Ну а как только ей разрешено было лететь на землю, так я и родилась. Души-оми, птички-оми моих сестер оказались шустрее и отпросились на землю раньше моей. Так вот, когда сестрам было только около года, они спали в одной деревянной кровати, которую можно было раскачивать. Они любили стоять там и раскачиваться. Но и тогда уже раскачивала кровать всегда Морсо. Тэмбе, качнув раз-другой, сразу усаживалась. А подол платьица Морсо только успевал развеваться!

Тэмбе сейчас нет с нами, она осталась в поселке у тети. Ей нравится жить в поселке больше, чем в тайге. У тети Але нет своих детей, вот она и выпросила Тэмбе на лето.

Через день мы подъедем к поселку, остановимся недалеко от него и заберем Тэмбе. Мы все соскучились по ней. А пока что мы опять едем. Сегодня жаркий день, и нам нелегко. Сейчас самая пора паутов. Они жалят оленей, впиваются в морду, кусают во все незащищенные места. Хотя на оленях есть замшевые намордники, пауты находят куда вцепиться. Олени не идут, а почти бегут, потряхиваясь и вздрагивая от укусов.

Мы останавливаемся километрах в трех от фанзы китайца Саласая. У Саласая большущий огород, на котором растет мак. Каждое утро он надрезает острым ножом зеленые головки мака. Молочные капли выступают из порезов. Потом они начинают подсыхать и чернеть. Отец говорит, что из мака Саласай собирает опиум. Все это я знаю, потому что мы уже ходили в гости к нему в прошлом году.

Беда Саласаю с этим опиумом. Отец рассказывал, что его чуть не убили из-за опиума. За деньги он его продает. Но продает тайком, видимо, нельзя этого делать. «А где же деньги мне брать?» — говорит он. Он сажает картошку, лук и прочие мелочи. А муки у него нет, мяса нет. Работать на драге не может, слишком стар и тощ. До того тощ, что его длинная реденькая бороденка и то заметней, чем он сам.

Осенью это было. Видит Саласай: идут мужики с прииска. Попросили опиума за деньги. Дал. Ушли они. А ночью пожаловали двое других, которые деньги свои уже пропили. Не захотел Саласай им опиума давать. И если бы не проезжал случайно мимо фанзы отец, убили б его.

— О, Ивана, плохо одному жить,— говорит он всегда.

Почему он остался один, были или нет у него жена и дети — не знаю я. Кажется, всегда он один жил. И тощая его бороденка тоже будто совсем одинокая, мало в ней волосков.

Утром отец уехал за Тэмбе. Но вот и они. Нашу Тэмбе не узнать — такое яркое на ней платье. Весь день она в центре внимания. Начинаем играть в считалки. Кто больше всех придумает и быстрее всех сумеет их произнести. За считалками идут загадки. Перегадали кучу загадок, кажется, уж больше и загадать ничего нельзя. Мама подзывает Морсо, и она уходит. Я загадываю последнюю загадку Тэмбе. Теперь ее очередь. Она долго думает и говорит по-русски:

— Что это? Висит груша, нельзя скушать?

— Что, что? А что такое груша?

— Ты отгадывай, а не спрашивай меня, — заявляет сестра.

Я долго гадаю, но отгадать не могу.

— Хитрая какая, — говорю я. — Мы не договаривались русские загадки загадывать. Не буду я твою загадку отгадывать!

— Да это же лампочка, свет электрический, — говорит Тэмбе. — Видела же ты лампочку и свет электрический видела.

— А что такое груша, ты мне сказала? Ну, что такое груша? — сержусь я.

— Да я сама не знаю, наверное, что-нибудь такое, чего нельзя кушать, — отвечает сестра. — Знаешь, где я слышала эту загадку? Когда я ходила с тетей Але в гости, вечером сначала не было света электрического, а потом он загорелся. Так дочка хозяйки стала прыгать и говорить: «Висит груша, нельзя скушать». Ну, я и догадалась, что это лампочка.

— Сама ты груша! Лампочка электрическая! — говорю я. — Плохая загадка!

Прибегает Морсо. Они начинают шептаться с Тэмбе, секретничать. Я ухожу.

После обеда к нам в палатку приходят гости, тетя Але со своим мужем Ладе. Оба они работают на драге, которая добывает золото. У Ладе родители умерли уже давно, оленей у него нет. Женившись на тете Але, Ладе теперь живет и работает в поселке. И тетя Але с ним. Когда он научился играть на русской гармошке, я не знаю, но он умеет. Его любят в поселке, приглашают играть на свадьбы, праздники. Я тоже выучила все песни, которые он играет. Когда мы зимой были у них, ему нравилось развлекаться со мной. Он брал гармошку, начинал играть и спрашивал меня:

— Ну-ка, а теперь какая это песня?

— «Ой, ты, зима морозная!» — отвечаю я.

— А теперь?

— «Называют меня некрасивою».

— А теперь?

— «Не могу я тебе подарки дарить».

— «Не могу я тебе в день рождения дорогие подарки дарить» — вот как начинается эта песня. — И он играет ее. Мне становится как-то грустно, а он тихо напевает. Все его песни мне очень нравятся, я быстро запоминаю слова, а потом распеваю их у себя в тайге.

Все мы хорошо говорим по-русски, кроме младшей сестренки, но и она понимает. Как приехала Тэмбе, мы и вовсе перешли на русский язык, играя вместе.

— Пойдем посмотрим, как Саласай живет, — вдруг предлагает Тэмбе.

Сейчас мы как раз играем на дороге, которая ведет к его фанзе. Фанза Саласая темная, пол в ней глиняный, маленькие оконца. Ходит он немного согнувшись и всегда заложив руки за спину, если ничем не занят. Он всегда копошится в своем маковом огороде. Есть у него еще картошка, капуста, морковка... Картошку мы у него берем в обмен на мясо. Люблю я сладкую морковку. А вот кругленькая редиска мне совсем не нравится, хоть снаружи она тоже красная.

Морсо сажает_Аякчан на спину, «на горбушку», и мы идем к фанзе Саласая. Саласая дома нет, видно, ушел в поселок. Большущий маковый огород зеленеет около фанзы и тянется еще далеко-далеко от нее.

— А из мака делают опиум, — говорю я.

— Ну и что, сами знаем, — отвечает Тэмбе. — Давайте попробуем мак, а? Соседка тети Але пекла булочки с маком и угощала нас. Знаете какие вкусные! — И она даже зажмуривает глаза, вспоминая эти булочки.

— Но как же без спросу-то? — удивляется Морсо.

— Подумаешь, без спросу, никого ведь нет, и никто не узнает.

— Без спросу-то нельзя, — поддакиваю я.

— Да мы ведь только по одной головке сорвем и попробуем. Мак даже так, без булочек можно жевать, — заявляет Тэмбэ.

Мы все перелазим нехитрый забор. Мак густ и высок. Огромные зеленые головки покачиваются на тонких стеблях. Срываем несколько головок, раскрываем их и пробуем. Только начав жевать белые неспелые зернышки, мы все дружно выплевываем их на землю. Во рту вяжет, как от незрелой черемухи. Фу, какая гадость!

— Сорви-ка вон ту, самую большую маковину, может, она лучше, — распоряжается Тэмбе.

Но и эта маковина такая же.

— Ладно, придем, когда он поспеет, — совсем осмелев и забыв, что это чужой мак, говорит Тэмбе. — У, как тут хорошо прятаться! Давайте в прятки играть!

Наигравшись в прятки, мы выбираемся из огорода. Там, где мы хоронились, появились большие проплешины в маковом поле.

Остаток дня был такой же веселый и беззаботный. Но на другой день все было не так. Еще не наступил и полдень, как собаки подняли лай, чувствуя приближение чужого. Мы все выскочили из палатки... По дороге, немного согнувшись и заложив руки за спину, шел Саласай. Нас всех как ветром сдуло. Саласай долго разговаривал с матерью и отцом, пил чай. А потом ушел. Как только он скрылся за поворотом дороги, отец позвал Тэмбе.

Это был единственный такой случай в нашей семье. Тэмбе получила ремня. Ни Морсо, ни я, а тем более младшая сестренка наказаны не были. Только Тэмбе, ведь это была ее затея.

У эвенков не принято наказывать детей, а бить ремнем — это уж и вовсе не по-эвенкийски. Тэмбе плачет. Так, что матери становится ее жалко. Мы тоже идем за малу. Но это еще больше расстраивает Тэмбе, и она плачет и плачет.

— Ну, хватит! — говорит мать, обращаясь к отцу. — Позови ее сюда. Мог бы и полегче обойтись. Полдня уж ребенок плачет. Айихит-эни давно, поди, внимание на нас обратила. Грех-то какой, сколько слез дитя проливает. Забыл уж твой Саласай, как людей убивал да грабил. Пришел на детей жаловаться, воров нашел! А сколько на его-то совести душ погубленных да золота награбленного?! Тэмбе! Костра моего уголечек, матери золотой наперсточек, иди сюда, — зовет она дочь.

За малу слышится сопенье, шмыганье носом. Потом появляется сестра. Отец вытирает ей слезы, сажает к себе на колени и говорит:

— Огород-то Саласаев ведь, не твой. Как ты могла там хозяйничать? Самое плохое — вором быть. И ниточки нельзя брать, если она не твоя. Китайцы ворам раньше руки отрубали.

— Уж твоему-то Саласаю давно руки-ноги пообрубать надо было, — ворчит мать. — Людей убивал, хунхуз! Это сейчас он такой тихий стал, старый уж. Да и времена не те.

— А что, Саласай правда хунхузом был, да? — спрашивает Силе, наш старший брат. — Откуда ты знаешь?

— Сам отцу говорил когда-то, что в молодости хунхузом был. Сколько горя от этих хунхузов, сколько людей поубивали они ни за что ни про что. Деда-то вашего тоже чуть не убили, хорошо удрал от них. Пусть-ка отец расскажет.

Дедушка уезжает умирать в Сковородино

Уже три года прошло с тех пор, как мой дед уехал от нас. Уехал в Сковородино, чтоб умереть там, где родился. Попробую-ка я рассказать вам все по порядку.

Я помню его старым и слепым. Ходил он всегда с тросточкой с кем-нибудь из нас. Почти на всех близлежащих да и дальних приисках знали его и всегда называли по имени и отчеству: Андрей Яковлевич. Дед любил ходить по гостям, встречаться со своими русскими приятелями и знакомыми, когда бывал в поселке. Ходить один он не мог, кто-нибудь из нас всегда сопровождал его. Мы знали, что по пути дед обязательно зайдет в магазин и купит нам конфет, поэтому даже очередь установили, кто и когда идет с дедушкой. Я, Морсо, Тэмбе всегда прилежно водили деда в гости. Не очень любил он ходить только с моим братом, и вот почему. Взявшись сопровождать его, Силе доводил деда куда надо было и, получив конфеты и другие сладости, бежал по своим делам. Заигравшись, он частенько забывал о дедушке и вспоминал о нем нередко под самый вечер. К тому же брат успевал слопать все сладости, ничего нам не оставив. Мать ругала его, но он был неисправим и всякий раз приводил деда домой только вечером. Дед же лишь слегка журил его. Часто гладя меня по голове и ощупывая мое лицо руками, он говорил: «Чью же кровь ты больше унаследовала? Матери или отца? Плохо, что я ослеп до твоего рождения. Недолго мне еще осталось торить свою тропу. Жизнь прожить — не один перевал пройти. Много горных хребтов я уже одолел...»

— Отчего ты слепой, дедушка? Одного глазика совсем нет, а второй, хоть и есть, все равно не ­видит.

— Долго рассказывать, внученька. Сам я виноват. Слишком уверен в себе был, нарушил старый запрет эвенков не хвалиться, не вызывать на поединок хозяина леса. Мои хвастливые слова дошли до его ушей, вот он и подстерег меня. Медведь, внученька, хоть он и медведь, да уши имеет, говорят издавна эвенки. А уши-то у него особенные, находятся они в лопатках. В лопатках у медведя есть дырочки, в каждой по одной. Это и есть те его особенные уши, которыми он слышит все, что говорят о нем люди. Медведь-то ведь наполовину человек. Купил как-то я себе пятизарядную винтовку. Хорошо я тогда поохотился, удачный год был. Никогда в жизни не имел я такого великолепного ружья. Силен еще был, крепок. Держа в руках новенькое ружье, согрешил я, сказал вслух: «Вот бы сейчас медведя встретить да на нем испробовать это новое ружье!» Услышав это, старый мой тесть сказал мне: «Зря говоришь в сторону неба**. Не было бы беды!» Поехал я на охоту, не терпится новую винтовку испробовать. Еду я на олене, не помню уж своих хвастливых слов. А он-то будто услышал мой вызов, залег на тропе, оказывается. Выскочил прямо на меня. Не успел я опомниться, как с оленя слетел, и тут хватил он меня своей когтистой лапой по лицу — кровь залила мне глаза. Да, крепко он тогда помял меня, с того времени я и ослеп, кое-­как выжил. Видимо, он караулил меня — совсем неожиданно возник на моей тропе. Выстрелил я, да промазал. Ну а второй раз и пальнуть не успел, хоть и пятизарядка была. Подмял он меня. Это только думают, что медведь неуклюж да неповоротлив. Упал я на спину, ружье свое из рук не выпускаю. Вытянул руки, не даю ему достать до моей головы. Были силы тогда у меня. На вытянутых руках держу винтовку, не даюсь ему. Да медведь-то — зверь умный: куснул раз, другой мои руки. Ружье трясёт. Затрещало мое новенькое, сломалось. Изловчился я, выхватил пальму, да опять так же, держа двумя вытянутыми руками, сунул в его раскрытую пасть. Да что ему моя пальма! Согнул он ее, вырвал из рук. Руки-то мои уж все покусаны, в крови. Ножи раньше эвенки на поясе за спиной носили. Когда прижал он меня к земле, мой нож за спиной остался. Как его достать? Опущу руки — тотчас же со мной расправится. Но все же первый раз когда выстрелил, ранил я его. Долгонько мы с ним так боролись. Да сил-то у медведя больше. Смял он мою пальму, хватанул лапой по голове да разом и спустил кожу. Закричал я тут, сам не помню, что кричал. Только просил я прощения за свои хвастливые слова. Не знаю почему, бросил он меня, убежал. Помнишь, сынок, то время? Ох, и помучился ты со мной. Кое-как выходили меня.

** Не богохульствуй!

Дед замолкает, погружается в свои мысли. Тетка Маре вопросительно смотрит на моего отца, ожидая, когда теперь он продолжит этот рассказ. Отец в это время подкладывает дрова в печку. Закурив, начинает:

— Ты, Маре, жила тогда у дядьки твоего, Чуто. Тебя не было с нами. Слушай, что дальше было. Мы с Семеном, родным сыном отца, пацаны были. Далеко обогнали мать с аргишом. Скачем вперед, погоняем своих оленей, мальчишки ведь. Вдруг видим: дымок невдалеке вьется. Припустили мы еще быстрей, радуемся: отец лося убил, освежевывает его, вот и разжег дымокур. Подхлестываем своих оленей, каждый хочет доскакать первым. Подъезжаем ближе — что-то не видно отца. И примет того, что лось убит, тоже нет. Вьется тоненькой струйкой дымок от небольшого дымокурчика. Отец наш рядом лежит, в крови весь. «Дети мои, — говорит, — помял меня медведь». Глаза одного нет, болтается на жилке, вырванный и окровавленный. Лицо все кровью залито, живого места нет. Покусан весь, кожа с головы наполовину содрана. Что делать? Взяли мы какие были тряпки, перевязали его. Поднять не можем, поэтому палатку прямо на том месте, где он лежал, над ним поставили. Так-то он в сознании, мы растерялись бы, а он все говорит нам, что и как делать. Пришлось этот глаз его мне ножницами отрезать. Кое-как обмыл водой да перевязал. Ноги, руки тоже все в рваных ранах. Тут мать наша подъехала. Хорошо, что недалеко от нас эвенки кочевали, несколько мужчин у них было, а у нас-то отец только. Сел я на оленя и отправился за помощью. Шаман у них был, Содорчан звали, старый человек, лечить умел. Вот за ним и поехал я. Привез его. Забил он олененка, вынул его диафрагму, пленка такая тонкая, с жиром. Обмыл голову отца, всю ее перебинтовал сначала этой диафрагмой, потом уж материей. Ни есть, ни пить не может отец. Не видит ничего, крови много потерял, ослабел совсем. «Умру, — говорит, — я, наверное. Если не сразу, так сгнию постепенно». На эти его слова Содорчан очень рассердился, прикрикнул на него: «Дети у тебя еще маленькие, а ты о смерти толкуешь. Кто же их кормить будет?» Только совсем плох стал отец, не слушает никого, о жизни в подземном мире стал думать.

— Да, плохо тогда мне было, думал, не выживу. Если б не Содорчан, умер бы я. Он заставил меня жить, — вставляет дед. — Когда человек теряет веру, трудно ему. Вот и тогда какие мысли у меня были? «Ну, — думаю, — если и выживу, так только обузой буду. Как слепому жить на свете? Одного-то глаза совсем нет, а другой неизвестно, будет ли видеть?»

Через несколько дней стал Содорчан готовиться к камланию. Бубен у него был большой, тяжелый, одиннадцать сосков-выпуклостей на его ободке. Если на оленя грузили, то с одного бока бубен, а с другого вьюк тяжелый. Занес он бубен через малу, стал греть его. Отец наш лежит, мухи над ним роем вьются, раны-то гноятся. Так я и сидел над ним целыми днями, отгоняя мух. Готовится Содорчан к камланию. А отец наш говорит ему:

— Не вылечить тебе меня, так заживо и буду съеден червями.

— Погоди загадывать. Пока ночь не кончится, солнце не взойдет. Раньше времени тропу в нижний мир сам себе не протаптывай. Вот покамлаю, и узнаем твою судьбу. А пока ты на земле, жив еще.

Молчит отец, ничего не отвечает. Подробности все, что и как случилось, Содорчану никто не рассказывал. Медведь, может, и жив, нельзя про него говорить. Согрел бубен старик, начал камлать.

— Плохие мысли у тебя до этого были. Зазнался ты, прожив удачно все эти годы.

— Был грех, — отвечает отец, — хвастливые слова я произносил, это правда.

— Слушай дальше. Медведь твой был с белым ожерелком, сильный был. Только лежит он теперь и гниет сам на одном ручье недалеко отсюда, отправь завтра сына по его следу, убедишься, что правду я говорю. Мой бубен при моих словах наполняется кровью его!

При этом берет Содорчан и с обратной стороны бубна вынимает шерсть медвежью, всю в крови. Подает отцу, потом в огонь бросает. Как появилась та шерсть в бубне, никто из нас и знать не знает. Только видно все это своими глазами. Долго он камлал и предсказал отцу долгую жизнь. Потом развязал повязку, поднес к его глазу единственному красный лоскут, машет им перед лицом.

— Видишь? — спрашивает.

— Вижу, — отвечает отец.

— Так вот, поправишься ты. Будешь видеть этим глазом, охотиться будешь, семью свою кормить. Не берут тебя в нижний мир. Отказываются, говорят — рано еще.

Закончил камлать на этом Содорчан. На другой день пошел я по следу медведя и вправду обнаружил его «заснувшего» у одного ручья. Вернулся, отцу рассказал. Поверил он. Поверил в то, что жить будет, и выжил.

Единственный, кто из знакомых эвенков получал пенсию, был мой дед. Отец с матерью никогда не тратили его денег. Он же, получив свои восемьдесят три рубля, клал их на книжку. Теперь он попросил отвести его на почту, взял все свои деньги и собрался в дорогу. Нужно было везти его, один ведь он не мог ехать. Отцу же некогда было. Это ведь долгий путь, поэтому взялся за это дело двоюродный брат мамы. Отец дал ему денег, и вскоре с попутной машиной дед должен был уехать. Его решение повидать перед смертью своих друзей и умереть там, где он хочет, никого из нас не удивило. Это была воля старого человека, которую нужно исполнить.

— Дедушка, — спрашивала я, — а вдруг ты, когда приедешь в Сковородино, еще долго не будешь умирать, ты вернешься к нам?

— Нет, внученька, я знаю, сколько мне осталось жить. Я напишу тебе письмо и обязательно пошлю какой-нибудь подарок. Ты жди от меня весточки.

В последний вечер перед отъездом дед сидел у печки, а я играла рядом. Мне было жаль отпускать его так далеко, но я так же, как и он, была уверена, что он должен умереть обязательно в Сковородино. Раз этого хочет дедушка, значит, так и должно быть. Посадив на колени, дед гладил меня по лицу, как будто хотел получше запомнить меня. И поняв его, я говорила:

— Все считают, что я вылитая мама. Ты помнишь маму маленькой? Вот такая и я, я очень похожа на нее.

Дед улыбался, слушая мои слова, потом долго-долго мне что-то рассказывал.

— Я поеду умирать в Красноговородино,— сказал он. Дедушка хорошо понимал по-русски, но выговаривать все русские слова правильно все же не мог, поэтому вместо Сковородино говорил Красноговородино. Но, скорее всего, он произносил это название так потому, что связывал это слово с революцией, гражданской войной, красноармейцами. Он считал Сковородино Красным городом — Красноговородино.

Находка на берегах Джелтулы

До чего же я люблю тебя, светлая и чистая река Джелтула! Вот и вновь мы встретились с тобой. Только теперь я вижу, как несешь ты шумные воды в самых верховьях своих. В твоих глубоких ямах-дялту прячется крупный таймень, на светлых искрящихся перекатах резвится хариус-неру, в прибрежных озерцах-амут скрывается утка-чирок. А теперь вот раздаются на песчаных косах еще и крики играющих детей.

Хороши берега Джелтулы, земля тверда, когда едешь, четко слышно щелканье оленьих копыт. Нет скучных марей и болит, березовые рощи тянутся на много километров вверх и вниз по реке.

Прохудились наши берестяные покрышки летнего чума, здесь отец надерет много бересты, мать выварит ее в кипятке, и мы все будем шить новую одежду для летнего жилища.

День прохладный, дует ветерок. Совсем нет ни комаров, ни овода. Ветер усиливается, шум листвы становится громче и громче. Ветер начинает налетать порывами и все крепчает. Колокольчики на шеях наших оленей мать заткнула мхом, они теперь не звенят, чтоб не спугнуть лося, если он попадется нам в пути. Вдруг наш караван останавливается: где-то звения колокольчики. Странно, ведь мы должны быть одни в этих местах. Чьи колокольчики могут звенеть? Когда налетает ветер, звон слышен яснее и громче. Отец направляет наш караван в сторону доносящегося звона. Ветер затих, затихают и колокольчики. Чей аргиш хочет встретиться с нами?

Звон все легче и яснее, вот-вот должны показаться из-за деревьев олени и люди. Но где же они? Звон слышен уже совсем хорошо — но никого не видно. Отец озадачен, и матери явно не нравится это. Мы, дети, все замолкаем. Теперь наш аргиш едет тихо и настороженно. Олени прядут ушами, шумно втягивая воздух, обеспокоенно переступают ногами.

Собаки умчались вперед и будто в воду канули: ни лая, ни радостного визга, как бывает при встрече двух аргишей. Только щелканье оленьих копыт и настороженность. Колокольчики звенят вот уж совсем-совсем рядом. Но звон явно не такой, какой бывает, когда колокольчик висит на шее оленя. Притом звон раздается как будто сверху, летит над нами, касаясь вершин берез. В нем есть что-то неприятное, щемящее душу, пугающее ее.

Отец устанавливает караван, мы сходим с оленей, стоим, держа уздечки в руках. Вот он опять садится на верхового и едет туда, откуда слышится звон. А колокольчики где-то здесь, совсем рядом. Стволы берез белеют далеко впереди, справа и слева... Но мы не видим никого и ничего. Что это за таинственный звон? Уж не коварный ли бальбука-леший решил поводить наш аргиш по своим запутанным следам? Зачем отец направился туда один, лучше бы повернуть назад, уехать скорее, чтоб не слышать этого леденящего душу звона! Выскакивает из-за берез пес Уптан, крутанувшись несколько раз у нашего аргиша, убегает вслед за отцом. Мне кажется, что звон этот несет нам какое-­то нехорошее известие. «Что-то должно случиться», — думаю я. Не одна я так думаю, думаем мы все. Как долго тянется время! Когда же вернется отец? И тогда, когда мое сердце уже совсем наполняется страхом, его верховой олень показывается из-за деревьев. Страх начинает отступать — ведь мой отец тут, с нами.

Он что-то говорит тихо матери, мы садимся на оленей и спускаемся к берегу. Колокольчики все звенят и звенят...

Спешно разбиваем временный табор, чтобы попить чаю. Снимаем вьюки с оленей, разводим несколько дымокуров. Усталые олени охотно ложатся на землю передохнуть. Нужно будет напоить их, принести зеленых ветвей, чтоб они подкрепились. Оленей не отпускаем. Пьем чай. Отец вынимает длинный маут, топор, охотничий нож всегда с ним. Зовет с собой Силе, и они идут туда, где звенят колокольцы. Мать пока ничего не объясняет нам: если мы должны это знать, то нам расскажут.

Проходит время, вот отец с братом спускаются к нам. Отец несет в руке два старинных колокольчика, они нанизаны на толстую проволоку, уже заржавевшую. Брат несет маут и топор. Трогать руками колокольцы и звенеть ими нам не разрешают. Брат рассказывает, что колокольчики висели на дереве и были оставлены кем-то давным-давно, потому что проволока вросла в ствол березы. Они были подвешены на совсем еще молодую березку, а теперь она выросла, и проволока, обмотанная вокруг ствола, глубоко ушла в древесину, пришлось перерубить ее. Проволока поржавела и была теперь хрупкой, ломалась, ее съела ржавчина. Колокольчики висели не на самом стволе, а рядом, на отходящей от него ветке. Сколько бы они провисели еще? Видимо, недолго, так как ржавая проволока могла сломаться при сильном ветре и колокольчики бы упали на землю. Видимо, потому они звенели сегодня так призывно, что пришло время найти их кому-то. Им оказался мой отец. Что означает эта находка? Кто и с какими мыслями повесил колокольчики на дерево? Этого пока я не знаю. Мать приносит инмэк, красиво расшитый вьюк для хранения особенных семейных вещей. Колокольчики прячут туда. Мы собираемся и едем дальше. К вечеру останавливаемся на берегу Джелтулы.

Мать находит багульник-ченгкирэ, проветривает содержимое инмэка. Окуривает дымом священного белого оленя Дурбая, его красиво расшитую уздечку, кумалан***.

*** Мозаичный коврик из оленьих шкур.

Наступает вечер. Солнце село, олени уходят пастись. Привязываем собак, а крикливому щенку надеваем намордник. Все ясно: сегодня вечером отец будет петь дяричин. Иногда он делает это, а мы, дети, должны помогать ему. Он будет просить у духа реки Джелтулы хорошей охоты и удачи. А может быть, что-то еще.

Еду летом мы варим на костре-оту, на улице. Но специально для обряда растапливается печь, хотя сегодня летний день и вечером очень тепло. Палатка быстро нагревается, мать поднимает заднее полотнище, вносит через малу инмэк.

Все мы начинаем пить чай. Дрова в печке прогорели, и в темноте в открытую дверцу видны краснеющие угли. Отец начинает петь, а мы вторим ему после каждой его фразы. Мы одни здесь, никого из взрослых эвенков, кроме матери и отца, нет, поэтому помогать отцу в его пении должны и мы, дети. Ведь дяричин — это просьба, изложенная в песне, просьба многих эвенков, и нас в том числе. Певцу обязательно должен вторить хор. А наш хор — это мать, мой брат, сестры и я. Только маленькой Аякчан можно не петь, чтоб не перепутать слова, она еще не доросла.

Голос у моего отца сильный и громкий, красивый голос:
О, матушка-река Джелтула!
Твои дети пришли к тебе,
Они пришли на твои берега,
Раскинув здесь свой табор, —

поет отец. Мы подпеваем ему, как только он пропоет фразу.

Матушка-рекаДжелтула!
Ты кормишь своих детей-эвенков,
Мы благодарны тебе!
Будь же всегда благосклонна к нам,
Одели нас богатой добычей,
Не дай затухнуть моему очагу,
Дай вырасти моим детям!
Эту песню-просьбу излагаю.
И их голосами!

Мы вторим отцу, а мать кидает на печь кусочки сала, кладет ветви багульника. Приятный запах подгоревшего багульника и горящего жира ударяет нам в ноздри. Отец закуривает, отдыхает немного и вновь начинает петь:

Матушка-река Джелтула!
Странный подарок ты преподнесла мне сегодня.
Ответь мне, к худу ли, к добру ли это?

При этих словах мать подает отцу серебряную ложку, которой мы не едим, и она тоже хранится в инмэке. Повторив свои слова, отец кидает ложку. Мы все с напряженным вниманием следим за тем, как она упадет: перевернется или нет? Но ложка падает правильно. Невольно вырывается вздох облегчения. Мать строго смотрит на нас. Ведь нельзя выдавать свои чувства. Подает ложку отцу и говорит: «Тэвэчэ!» («Упала так, как надо!») Отец берет ложку, опять поет, а мы повторяем за ним. Мы присоединяемся к отцовой благодарности за этот странный подарок реки Джелтулы. Значит, ничего плохого не таят в себе эти звеневшие на дереве колокольцы! Значит, все это к добру, что-то хорошее должно случиться скоро! Спасибо тебе, родная река, за подарок, спасибо за то, что ты хочешь для нас добра!

«Моя река не могла не желать мне добра, ведь именно на ее берегах впервые раздался мой крик — я родилась на Джелтуле», — думаю я. Мы еще раз пьем чай и ложимся спать. Все хорошо, все должно быть хорошо.

Мы долго стоим на этом таборе. Отец надирает много бересты, мы вывариваем ее в кипятке с какими-то травами, после этого шьем новые покрышки к летнему жилищу. Длинные полосы бересты обшиваем по краям материей. Вот и готова новая одежда для нашего дюкча. Сшит и новый инмэк, в нем теперь лежат те самые колокольчики. Я думала, что, может быть, хотя бы один из них отдадут мне, ведь моя олениха недавно потеряла свой колокольчик. Но один из них подвешивается на шею Дурбаю, а другой остается в новом инмэке.

Содорчан-шаман

Все эти дни потихоньку я стараюсь выведать у матери, что же все-таки означает эта находка. Когда они с отцом разговаривают, я все время подслушиваю, надеясь узнать что-нибудь новое. Однажды у них зашел разговор о шамане Содорчане, том самом, что вылечил деда. Я слушаю их.

Голос отца:

— Ни одного шамана теперь нет в нашем роду, а это плохо. Жил бы долго Содорчан, если б его родственники выполняли все, что он говорил. А теперь вот и род-то их вымирает. Кто теперь от их родов и остался? Только Некчор со своей семьей. Да, люди перестали соблюдать обычаи. Вот и вымирает народ. Это ведь его сами родственники погубили. Однажды Содорчан сказал своему младшему брату: «Ты должен вскоре убить лося. Ты убьешь его на берегах реки Джелтулы, там, где в нее впадает речка Оллонгро. После этого на том же месте убьешь изюбра. Изюбра привези мне, голову и шкуру. Я буду шаманить». Но Некчор не выполнил этого. Он увез мясо лося и изюбра на прииск и продал там. Потом еще сказал Содорчан: «Вскоре ты опять убьешь лося. Когда станешь навьючивать мясо, на тебя выйдет с ревом изюбр. Убив его, привези мне голову». Но брат опять продал мясо на приисках и не привез головы изюбра Содорчану.

А этот изюбр был предназначен для большого камлания. Содорчан должен был у богини Айихит просить хорошей жизни своему роду. Так и не был совершен обряд, поэтому весь их род начал вымирать. Я много раз помогал ему камлать. Он меня очень любил, этот Содорчан. Однажды я ездил в Бомнак, груз тогда возил экспедиции. Поймал меня там прокурор, спрашивает:

— Знаешь ли ты шамана Содорчана? Говорят, он не бросил камлать. В тюрьму за это его посадим.

— За что же его в тюрьму садить? — удивляюсь я.— Он плохого людям не делает. Наоборот, вылечил когда-то моего отца. Он ведь не убивает никого, не приносит зла, — говорю.

А ты знаешь, что советская власть против шаманов?

Знаю, — отвечаю я, — только Содорчан — порядочный человек, садить его в тюрьму незачем!

— Вот-вот, — говорит мне прокурор, — и ты такой. Тебя тоже не мешало бы в тюрьму отправить — шаманов защищаешь, в колхоз не хочешь вступать. Если не хочешь, чтоб тебя в тюрьму посадили, пиши мне, что шаман Содорчан — плохой человек, продолжает камлать. Пиши, что он против советской власти идет.

— Он не идет против власти, ничего плохого пока еще никому не сделал, — отвечаю я, — вот ты выучился грамоте, а как был дураком, так и остался им. Хоть ты и прокурор. Ты должен сначала вину доказать, чтоб в тюрьму его посадить. А в колхоз вступать я не буду, ты тоже мог помочь мне тогда, когда неправильно меня обвинили. Колхозных оленей я не ел, все это знают. Пока такие дураки, как ты, в колхозах есть, не стану вступать! Только затем, видать, ты грамоте выучился, чтоб хороших людей в тюрьмы садить!

Так прямо и сказал ему. После этого я больше в Бомнаке не появлялся, не моя это родина. Позже я встретил Содорчана, он рассказал мне, что нашлись такие, которые написали все-таки на него.

— Только твоего имени там нет, — сказал он мне. — Спасибо тебе, что напрасно не захотел губить меня.

Камлал он в ту нашу встречу, пророчил мне хорошую жизнь.

— Дети твои все людьми станут, — сказал он.

Больше я его не видел. Его действительно забрали, и он умер где-то в тюрьме. Хорошего человека зря погубили. О, Содорчан был сильный шаман. Он глаза мог застилать человеку, мог заставить его делать то, что хотел. Когда он начинал петь и камлать, все люди видели и делали то, что видел и делал он. Некоторые шаманы, камлая, пускаются в путешествия, но не могут взять с собой людей. Содорчан же водил их и на верхнее небо, и в нижний мир. Но никогда плохого никому не делал, не использовал свою силу, — рассказывает отец.

Тут меня больно кусает комар, я почесываю укушенное место, и рассказ отца прерывается.

— Папа, расскажи, расскажи, как шаманские принадлежности Содорчана три раза возвращались к нему. Мне Силе рассказывал, но я плохо помню.

Отец улыбается. Это и грустная, но и немного веселая история. Веселая тем, что пришлось этому Романову повозиться со стариком, прежде чем упрятать его в тюрьму. И где-то радостная, потому что в силе Содорчана тогда убедились даже русские. Сам милиционер уже не хотел забирать старика и везти его в Зею. Но прокурор Романов все-таки арестовал Содорчана. Погодите, этот прокурор Романов ведь эвенк? Уж не тот ли самый мальчишка, вырванный из трясины Содорчаном? Не тот ли ребенок, которому вернул он рассудок?

— Папа! — вскрикиваю я, вспоминая все это.— Этот Романов не тот мальчишка, растерявший от испуга свои мысли?

— Да, он и есть. Не помнят, не помнят люди добра, — опять повторяет отец.

Когда в первый раз взяла милиция Содорчана по чьему-то доносу, привели его к прокурору. Увидев эвенка, обрадовался старик, конечно. А потом и мальчишку того признал в нем. По-эвенкийски хотел с ним заговорить. А тот сидит, словно неприступная скала-кадар, и молчит:

— Говорите, гражданин, по-русски.

У Содорчана даже глаза чуть не выскочили от удивления.

— Да по-русски-то я плохо знаю, на своем языке мне легче будет тебе все объяснить, — отвечает.

— Где находитесь? — кричит прокурор. — Не в тайге своей, среди оленей! В советском учреждении находитесь!

Сник тут старик, конечно, не ожидал он такого. Стали его допрашивать. Попытался было Содорчан объяснить все прокурору, да куда там. Забыл, видно, тот свою прежнюю жизнь.

— Сынок, — говорит Содорчан, — ведь эвенк ты. Сам, наверное, знаешь, что шаман не может не камлать. На то и шаман, чтоб дело свое делать. Я не иду против советской власти, да советскую власть камланиями и не загубишь. Много хорошего для нас, эвенков, она делает.

— А зачем к тебе ездила мать парня, которого мы хотим послать учиться в Ленинград? Наверное, просила тебя покамлать, чтоб не посылали его?

— Да что ты, сынок, — отвечает Содорчан. — Приезжала она ко мне и просила пошаманить на добрый путь сыну. Ведь дорога-то его особенная. Не каждый эвенк такой длинной дорогой пройдет. Вот и шаманил я, чтоб ничего плохого с ним в далеких краях не случилось... Ложью никогда я не жил. За всю свою жизнь не сказал слова лживого. А вот тот, кто написал, наверно, тем и живет, — ответил оскорбленный старик. Посмотрел на Романова и добавил: — Не хотел я тебе напоминать ничего, не принято у нас за доброе дело плату просить. Разве ты не помнишь, что и тебя выручая из беды, камлал я? Не может быть, чтоб забыл ты это. Тебе тогда уж семь лет было, совсем взрослым ребенком был.

Как тут разъярился прокурор, стал кричать, ногами топать:

— Ничего этого не было! — кричит.— Ты мне антисоветчину не приписывай! Таких, как ты, сотру в порошок!

Да, так и кричал: «Порошок из тебя сделаю!» А того понять не мог, грамотный называется, что из человека никогда порошка никакого не выйдет. Много чего кричал, грозился. Уж будто и говорить по-эвенкийски разучился, ни одного слова эвенкийского не услышал от него старик. От языка матери своей отвернулся. Тому, кто спас его когда-то, помочь не захотел. Вызвал потом милиционера и велел ехать с Содорчаном, забрать его бубен и шаманскую одежду.

Приехали в палатку.

— Попей чаю, сынок, — говорит старик милиционеру.

А милиционер — парень совсем молодой, русский. Не отказался попить чаю с шаманом. Попили, отдал ему вещи Содорчан, сложил все в мешок и вручил прямо в руки. Вернулся милиционер в поселок, запер мешок в шкафу и домой пошел. Наутро приходит на работу, а прокурор требует его к себе.

— Покажи-ка мне его бубен, — говорит.

Достает мешок милиционер, а там — пусто. Тут Романов на него напустился:

— Покрываешь шаманов, — кричит, — хотел обмануть меня! Старика темного пожалел!

Бедняга не знает, как и объяснить: ведь своими глазами видел, как старик все в мешок сложил и отдал ему. Делать нечего, поехали снова к Содорчану. Прокурор обыск устроил. А старик и не противится даже, опять сам все в мешок уложил и отдал. Милиционер отозвал в сторону Содорчана и, чтоб Романов не слышал, спрашивает:

— Отец, скажи, как эти вещи улетучились из мешка? Ведь ты при мне их складывал. Не мог ведь ты их украсть из шкафа?

— Ничего я не крал. Потом сам поймешь все, — ответил Содорчан.

Едут в поселок. Романов два раза в пути останавливался, чтоб мешок проверить. Приехали, опять заперли все в шкаф. На следующий день отправляет Романов этого парня в Зею, велит там мешок сдать. Мол, еще один шаман обезврежен, пусть убедится районное начальство. А через две недели ответ телеграммой приходит: «Что за шутки? Почему отправили со всякой дрянью мешок? Нет в нем никаких бубнов». Тут уж вовсе рассвирепел прокурор, начал за Содорчаном охоту настоящую вести. Хоть и откочевал Содорчан в тайгу, да и в тайге человеку не скрыться. Нашли его, привезли в поселок. Опять допрашивают, опять Романов забрал у него все и спрятал в шкафу. Самого Содорчана в каталажке запер, за сопротивление советским органам. Но Содорчан никакого сопротивления не оказывал. Вещи все сразу отдавал, как тут его просто так в тюрьму упрятать? Опять отправляет Романов мешок в район, и снова там никакого бубна не находится. Стали судить Содорчана. Так и осудили за воровство, будто он свои вещи из шкафа крал. Тот молодой милиционер потом рассказывал, что, когда осудили старика и отправили в тюрьму, Содорчан сказал ему:

— Не крал я своих вещей, они оставались со мной всегда. Просто я вам в это время глаза застилал.

Голос матери:

— Зря все-таки ты ругался с Романовым. Мог бы промолчать, а теперь вон и в Бомнак не покажись.

— А ты считаешь, надо молчать, когда несправедливость возводят, когда зря человека обвиняют? — спросил отец. Мать ничего не ответила.

— Что будешь делать? — спросила она. — Примешь ли то, что тебе предназначается? Боюсь я, сейчас никого из шаманов не осталось, власть не одобряет их. Если узнает кто-то из колхозников, что такое предназначение ты получил, то вряд ли хорошо будет. У нас дети, ведь и их могут потом преследовать как детей шамана.

Тут-то и стало ясно мне, что означали эти колокольчики. Значит, мой отец получил знак того, что он должен стать шаманом. Но я знала, что это долгий путь, шаманами сразу не делаются.

Я с отцом еду на прииск Мэктэк

На берегах Джелтулы часто встречаются заброшенные китайские фанзы. Джелтула — золотоносная река, на ее берега давно пришли русские. Плавающий домик-драга все время роет ее дно, доставая песок. Его промывают и находят золото. Китайцев сейчас мало здесь, а когда-то их заброшенные фанзы были все обжиты. Каких только страшных историй про добытое и запрятанное золото я не слышала от тетки Але, муж которой тоже работает на драге. В верховьях реки находится прииск Могоктак. Мэктак, как называют его эвенки. Он еще меньше, чем наша Кукушка, там всего с десяток домов. Но летом народу много, потому что неизвестно, откуда и как приходят сюда люди мыть золото. Кто устраивается на лето на драгу, а есть и такие, кто ходит с лотком и сам моет золото. Глубокой осенью они спускаются назад на шестах по Гилюю к городу Зея.

Мы с отцом едем в Могоктак за продуктами. Отец продаст там сшитые матерью рукавицы из замши, на приисках их охотно покупают, потому что они нужны рабочим. Ведь замшевые рукавицы крепче брезентовых. Может быть, кто-то купит сшитый матерью кумалан и унты.

— Скоро Мэктак, — говорит отец, — осталось совсем немного, километров пять. Давай попьем чай, пусть олени передохнут.

Я бегу за водой к ручью. Только собираюсь набрать воды, как слышу, что кто-то шумно пьет из ручья, совсем недалеко от меня. Я присматриваюсь: кто-то огромный там, за кустами. Видеть хорошо я его не могу из-за густого кустарника. Красновато-коричневатая шерсть мелькает между кустов. Корова! Лось не бывает такого цвета, конечно, корова. Тихо набрав воду, ухожу, ведь я знаю, что коровы бывают бодливые.

— Папа, там у ручья корова, — говорю я. — Воду пьет, наверное, это приисковая корова, здесь же недалеко.

— А что делать корове в лесу у ручья? Она бы паслась в другом, открытом месте, там, где трава, — отвечает отец и идет посмотреть. На всякий случай берет берданку. Через некоторое время я слышу выстрел.

Неужели отец убил корову? Не может быть, ведь корова принадлежит кому-то!

Я теряюсь в догадках, но вскоре приходит отец.

— Я убил лося, дочка. Лося совсем необыкновенного, такие рождаются очень редко. Он, совсем коричневый, почти красный. Это Айихит-эни послала его. Это уже второй знак для меня.

Шкура убитого лося действительно коричнево-красного цвета. Он большой и жирный, а на роге у него пять отростков, напоминающих человечью ладонь с пятью пальцами. Второго рога у него нет, какой-то небольшой шишак вместо настоящего рога. Очень странный и необыкновенный рог. Да и весь лось странный, не такой, как все. Я начинаю догадываться, что это тоже неспроста. Ведь когда эвенк должен стать шаманом, ему начинают попадаться необыкновенные звери.

Отец освежевывает лося, прячет шкуру во мху около ручья, а единственный рог подвешивает высоко на дерево. На обратном пути мы все это заберем вместе с мясом.

Рукавицы отец продал, но этих денег слишком мало, чтоб закупить все, что надо. Красивый мамин кумалан никому не нужен, мы обошли все дома, предлагая его. Мне очень обидно, что такую красивую вещь никто не хочет брать. Да и можно понять: люди-то здесь тоже живут небогато, покупают только самое необходимое. Многие жены приисковых рабочих с явным удовольствием разглядывают кумалан. Видно, что он им нравится, но покупать никто не хочет, даже за пятьдесят рублей. Одна женщина, молодая и приятная, говорит отцу:

— Иван Андреевич, денег на лишние вещи у нас нет. Ты пойди к жене начальника, может, она купит. На прииске сейчас новый начальник, у него молодая жена. Они приехали откуда-то издалека, из какого-то города.

Но отец не хочет идти: если опять не купят кумалан, он будет чувствовать себя униженным. Он наотрез отказывается. Тогда женщина берет меня за руку, и мы идем предлагать кумалан жене начальника прииска.

— Она должна быть дома, что ей делать, и пойти-то некуда. Она женщина грамотная, а работать ей здесь негде. Ни библиотеки, ни школы у нас нет. А тяжелую работу ей не выполнить своими руками, уж больно тонкие они у нее. Скучает она здесь, частенько плачет, назад хочет, — говорит мне моя новая знакомая.

Мы заходим в дом. Молодая красивая женщина читает книгу, лежа на кровати. Увидев нас, она встает и удивляется:

— Кого это ты привела ко мне, Аня?

— Екатерина Ивановна, — говорит спутница, — вот приехали знакомые орочены. Не купите ли вы у них одну вещь?

Я разворачиваю кумалан и подаю его женщине.

— Господи! Какая прелесть! Что это такое? Это, наверное, какой-то коврик? Я повешу его на стену. Эти голые бревна так раздражают меня, — говорит она. — Надо же, вот эта девочка — ороченка? Какое хорошенькое дитя, прямо купчиха какая-то! Ну и шуба, не шуба, а музейный экспонат! Красота-то какая!

Она разглядывает меня как какую-то невиданную диковинку, отчего мне становится неприятно: не себя же я сюда пришла продавать!

— Сколько тебе нужно денег за него?

— Пятьдесят рублей.

— Всего-то? Ну нет, такая вещь дорого стоит, уж я-то разбираюсь в мехах. Я дам тебе сто рублей, неудобно брать за бесценок. Но ты сначала попей чай у меня.

На табор возвращаемся не одни, с нами идут дядя Ладе и тетя Але — его жена. Оказывается, его перевели на лето в Могоктак. Он отпросился у своего начальника погостить у нас. Там, где отец убил лося, мы останавливаемся на короткий привал. Навьючиваем на оленей немного мяса, шкуру лося, его голову, продукты. Отец, дядя Ладе и тетя Але идут пешком, еду только я.

Все наши рады гостям. Дядя Ладе рассказывает о своей работе на прииске. Тетя Але, живя в поселке, так давно не пила чая с оленьим молоком, что все пьет и пьет чашку за чашкой. Они с матерью перемывают косточки знакомым женщинам, что-то рассказывают друг другу и весело смеются.

Дядя Ладе обрабатывает шкуру лося, натягивает ее для просушки, Они тихо переговариваются с отцом.

— Не знаю даже, что и посоветовать, — говорит Ладе, — Кто же тебе это сделает? Разве что Некчор? Но ты же его знаешь, как-нибудь напьется пьяный и будет кричать на прииске, что ты шаман. Нет, ему нельзя доверять такое дело. У старика Чэриктэ судьба тяжелая, один-одинешенек остался. Если он возьмется изготовить бубен, то как бы его несчастья не перешли на твою семью. Нет, ему тоже нельзя. Сыновья Некчора хоть и хорошие люди, а слишком молодые. Мало нас здесь осталось, и помочь-то тебе некому. Было бы время, отправился бы ты в колхоз «Пионер», там нашел кого-нибудь. Но туда ехать целый месяц, а твоим детям скоро в школу. Да, знаешь, я совсем забыл тебе сказать. Поговаривают, что наши прииски все закроются к Новому году, люди собираются уезжать.

— А что ты будешь делать, куда поедешь?

— Мы с Але переедем, наверное, на Кировский, тот, что около прииска Дамбуки. Туда зовет меня русский приятель. Надо подумать и тебе.

Опять эта школа! Как и где мы будем учиться, если закроют Кукушку и все люди уедут отсюда? Неужели и мы уедем? Но куда? Туда, где теперь живут все эвенки? Но мой отец не поедет, там ведь везде колхозы. Ну зачем нужны эти колхозы нам! Хоть бы их вовсе нигде не было! Как я оставлю свою Джелтулу? Как уеду с родного нам Гилюя? Нет, лучше без школы вовсе жить. Но когда уедут все люди, то здесь не будет магазинов, где же мы будем брать муку, чай, сахар? Ну и задача! Как теперь будет решать ее мой отец?

Как мы с Веркой фотографировались

Мы откочевываем на новое место. Где-то на реке Оллонгро должны встретиться с родственниками, решить, как быть нам со школой. У брата давно наступил школьный возраст, а к осени уже и сестренкам-близнецам будет около восьми лет. «Нужно учить детей, эдэ», — говорит мать отцу. Она всегда обращается так к нему. Эдэ — значит, друг жизни, то есть муж. Видимо, отца тоже все время одолевает эта мысль, потому что он глубоко задумывается при словах матери.

Мы все рады, что откочевываем от этого, теперь неприятного нам, места — Саласаевой фанзы. Ах, этот мак, как же это мы могли так сделать, до сих пор не пойму. Много позже, когда я впервые услышала, как играли русские девчонки в деревне, пританцовывая и припевая при этом: «Как сеют мак? И вот эдак, и вот так, и вот так!» — мне становилось не по себе. Как будто кто-то мог знать про тот злосчастный маковый огород. «Вот тебе и вот эдак, и вот так, и вот так, и вот так!» — думала я, а при словах «вот так» мне будто слышались шлепки ремнем: так! так! так!

Вот и встретились мы с родственниками. Тетя Дуся приходится сродной сестрой моему отцу, обоих их воспитал мой дед — Лазарев Андрей Яковлевич. У тети Дуси две дочки и четверо сыновей. Я больше играю с Верой, она только на полтора года младше меня. Она редко бывала в поселках. Их отец не берет дочек с собой, когда едет на прииск, ведь у него целых четыре сына. Я же бываю часто на приисках, потому что мама специально посылает меня приглядывать за отцом. Отец очень любит меня и всегда слушается. Если я не хочу, чтоб он, закупив продуктов, находился долго в поселке, то он сразу же едет назад. А больше всего мать боится того, что отец может выпить с кем-нибудь и забыть об оленях. Я езжу с отцом вроде ревизора. Выручив деньги за мясо или ягоду, отец отдает их мне на хранение, так велела мать. И он всегда выполняет это. Очень жалко бывает отца, когда он, закупив продукты, спрашивает у меня, сколько бутылок водки разрешила взять мать. Покупает их, укладывает все в дорожные сумы и, почесав за ухом, хитро посмотрев на меня, говорит: «Дочка, а правильно ты посчитала бутылки? Может, я ошибся и купил меньше? Эх, где одно яйцо, продырявившись, не гнило! Была не была! Пойду-ка да выпью чуток со своим андаги». Если я знаю его приятеля-андаги и тот хороший человек, я иногда разрешаю отцу это сделать. Только все равно рассказываю потом матери. Но отец не знает этого.

«Ты у меня умница, ты меня не выдашь матери», — говорит он улыбаясь и действительно думает, что мы с ним заговорщики. Я давно поняла, что отец мой — единственный кормилец. Останься мы без него — некому будет кормить и растить нас. На приисках живут разные люди, и хорошие, и плохие. Особенно мы боимся за отца после случая с маминым младшим братом Агинаем. Привлекла его жизнь на прииске, устроился он работать на драгу в Миллионном. Не проработал и года, как случилось несчастье: его нашли в реке утонувшим. Руки его были связаны веревкой. Приезжал даже милиционер откуда-то издалека, но кто утопил его, мы не знаем и до сих пор. Вот поэтому следить за отцом, чтоб не вздумал он вдруг выпить с кем-нибудь из малознакомых или вовсе незнакомых людей, — это моя обязанность. Мне нравится ездить с отцом в поселки, каждый раз я узнаю что-нибудь новое. Я даже кино однажды посмотрела, первый раз в жизни. И видела, как фотографируют людей. Фотографии есть и у нас, но как это делается, до этого я не знала. Самое интересное то, что слово «фотографировать» по-­эвенкийски будет почему-то «ударить» (иктэдэ). Странно, что никто никого не ударяет, ни тот, кого фотографируют, ни тот, кто делает это, а сфотографироваться по-эвенкийски звучит как «удариться». Это так занимает меня, что я однажды выкинула вот какую штуку. Встретившись со своими родственниками на реке Оллонгро, мы нашли там экспедицию геологов. Стояли вместе с ними несколько дней. Я даже завела дружбу с их поварихой. Она рассказывала мне о Москве, что это самый большой и красивый город, уговаривала меня ехать с ней в Москву, но я и подумать не могла, что смогу оставить мать, отца, сестер, брата и мою тайгу. Пусть там и лучше.

На третий день к нам в палатку пришел начальник партии с несколькими рабочими и попросил отца поработать у него летом. Возить на оленях продукты. Отец согласился. Начальник сказал, что завтра снова придет и сфотографирует всех нас. Вечером эта новость обсуждалась у нас в палатке, мать хотела обязательно сфотографировать нас, детей. «Надо и Дусю позвать. Где еще они сфотографируют своих детей? — сказала мать. — Утром пойдем к ним». И опять весь вечер я размышляла, почему так странно переводится русское слово «фотографировать» на эвенкийский язык. Ворочаясь в постели, я вдруг решила разыграть Верку, ведь она-то не знала, как фотографируются.

Утром я поднялась вместе с матерью, поела и отпросилась к тете Дусе. Палатка Александровых стояла примерно в километре от нас. Быстро пробежав километр, я заявилась рано утром к ним. Они еще только пили чай, и тетя Дуся улыбнулась:

— А, ранняя птичка и поет рано, да?

Я сказала, что мать послала меня к ним, что она скоро тоже придет, и просила передать, чтоб они принарядились, потому что русский бэгин будет всех фотографировать. Потом я отозвала в сторонку Верку и стала шептать ей:

— Верка, ты знаешь, что будет, когда придет моя мать с русским человеком? Он будет фотографировать нас всех.

— Ну и что? — спросила Верка.

— А то, что ты не знаешь, как это делается!

— А как это делается? — спросила, ничего не подозревая о моем подвохе, Верка.

— Ну, скажи мне, как говорят по-эвенкийски слово «фотографировать»?

— Иктэдэ, ударить.

— Вот-вот, в том-то и дело, что ударить! Этот русский посадит нас всех рядом и будет по очереди ударять специальной палкой, которой делают фотографии. Поняла?

Глаза Верки сначала расширились от удивления, потом она захлопала ими и спросила:

— Прямо так и будет ударять всех по головам? А нельзя ли ему не бить нас?

— Ты что, чтоб сделать фотографии, обязательно надо ударить человека. Да знаешь как больно. Поэтому-то не у каждого есть своя фотография. Дураков-то мало, кому охота терпеть ни за что ни про что боль. Я вот, например, не буду фотографироваться, мне голова дороже. А ты?

— Я тоже не хочу фотографироваться.

— Конечно, пусть взрослые терпят, если им охота. А мы с тобой спрячемся.

Мы решили спрятаться под одеялами. Как только все вышли из палатки, мы приподняли заднюю стенку и зарылись в постелях, которые обычно складываются там. Семья Александровых была большая, палатка тоже, и под множеством одеял и подушек нас не было видно. Вот пришла моя мать, с ней все наши и начальник экспедиции. На улице возникла суета. А мы все сидели под одеялами, нам было жарко и душно. Верка возилась, шмыгала носом. Ей, видимо, хотелось высунуться и посмотреть. Но раз уж мы решили не фотографироваться, то она терпела все это со мной вместе. Вскоре стали искать нас. Слышно было, как звала меня мать, а тетя Дуся — Верку. Под одеялами было так душно, что нам самим хотелось крикнуть, чтоб быстрее нашли нас. И зачем это мне понадобилось разыгрывать Верку? Вот сейчас все сфотографируются, а мы нет. Наконец мать зашла в палатку, откинула одеяла и вытащила нас.

— Вы что, не хотите фотографироваться? — спросила она.

— Не хотим, — сказала Верка, — нас же будут бить по голове!

— Кто это тебе сказал? — И мать выставила меня из палатки, поддав шлепка.

Верке же объяснила, что никто ее бить не будет. Когда нас посадили фотографироваться, то мы обе были лохматые и сердитые. Так и вышли: Верка с немного испуганным и недоверчивым взглядом, а рядом я — надутая, с закрытыми глазами. То ли моргнула не вовремя, то ли специально закрыла их от стыда.

На общем совете с родственниками было решено, что с осени отец будет охотиться с Александровыми, а мы с мамой станем жить в поселке. Морсо, Тэмбе и мой брат Силе начнут учиться. Мать рада, что наказ моего деда будет исполнен. Мы должны быть грамотными, как он хотел.

Речка Икэ

Теперь мы кочуем на реку Икэ, на реку со странным названием. Ведь Икэ означает «кастрюля» или «котел». Берега ее заросли кустарником, местами она болотиста. Хоть эта речка и невелика, но очень трудна для перехода. Вода чавкает под ногами, грязь летит комками из-под копыт, когда олени рывком перепрыгивают плохие места. Впереди меня мама, сегодня я еду за ней. Передо мной идет олень, на котором сидит сестренка. Она привязана к вьюку специальным приспособлением для маленьких детей. Ее олениха то перепрыгивает места с черной чавкающей грязью, то осторожно ставит свои ноги, пробуя сначала крепость грунта. Брод через реку тяжелый. Еще не приблизились к самой реке, а олени то и дело попадают в чавкающую грязь без дна. Везде зеленые кочки, но яркая зелень их не радует мой глаз, потому что я знаю: эта зелень коварна. Ноги оленей путаются в корнях, когда проваливаются. Отец едет впереди, выбирая брод, а мы за ним. Когда олени увязают в трясине, мать успокаивает их криком: «Лог, лог, лог!» Но кричит она не резко и испуганно, а будто поет для них. Этот спокойный окрик сливается с чавканием болотной грязи, как будто сама эта черная и вонючая жижа, всплескиваясь под ногами оленей, издает эти звуки: «Лог, лог, лог...»

Вдруг обе задние ноги впереди идущей оленихи проваливаются в трясину, сестренка испуганно вскрикивает. Олениха бьется, пытаясь вырваться из засасывающей жижи. Ее передние ноги на твердой почве, но тяжелый вьюк с сестренкой сползает назад и тянет ее туда, в это жидкое месиво травы, грязи, спутанных корней и воды. Я не кричу — нельзя пугать криком оленя. Соскочить со своего верхового я боюсь. Мой олень стоит на твердой почве, но этот пятачок так мал. Все, что я могу сделать, это успокаивать сестренку и ее олениху. «Лог, лог, лог», — как можно спокойнее говорю я. Мать в это время бежит к нам. Но Энгны успевает последним усилием вырвать свои зад­ние ноги из трясины и, упав на передние, лежит обессиленно на твердой земле. Ремень-тынэптун расстегивается, вьюк вместе с сестренкой начинает оседать в трясине. Мать тянет Аякчан к себе, но ноги сестренки не отпускает деревянный ободок, привязанный к вьюку. Наконец-то мать вырывает Аякчан, а вьюк медленно засасывается месивом. Слышно, как он уходит в трясину, трясина с наслаждением заглатывает вьюк, чавкая при этом и оставляя на своей поверхности грязные пузыри.

Отец со всеми остальными уже на той стороне, они благополучно переправились через эту противную кастрюлю-речку. Он торопится к нам. Вьюк уже не вытащить. Черная жижа испускает только пузыри. Они, будто множество глаз безобразного чудовища, лопаются, исчезают в одном месте и появляются в другом. Вот тебе и речка Икэ, не просто кастрюлька, а грязный, замызганный и вонючий котел, наполненный отвратительным месивом!

Мать успокаивает сестренку, та плачет от перенесенного ею испуга. Перебравшись на другой берег Икэ, мы становимся табором. Мама все время держится за грудь, у нее опять болит сердце. Мы разбиваем свой табор недалеко от старого стойбища. На старом стойбище остались шаманский столбик туру, вырезанные из дерева фигурки птиц. Нам не разрешают громко кричать, бегать, потому что здесь когда-то шаманил, излечивая человека от болезни, шаман Содорчан. Тот самый, что лечил и моего дедушку. Перед сном отец рассказывает нам, как тут, на берегах этой коварной речки-кастрюли, случилось несчастье. В трясине утонул олень, с трудом удалось спасти семилетнего ребенка. Шаман Содорчан успел вырвать его из трясины, чуть не оставшись там сам. Ребенок от испуга потерял дар речи, сдвинулся с места его неокрепший мозг. Дух зловредной речки Икэ чуть не погубил ребенка, чуть не оставил его без разума. Мальчик стал вздрагивать при каждом шорохе, боялся мутной воды. Да и от чистой начал отказываться, не хотел пить воду и чай. И перестал мыться. Не уезжая с этого места, Содорчан решил вернуть рассудок ребенку, отобрать его растерянные от испуга мысли у недоброго духа речки Икэ. Семь ночей камлал Содорчан и просил вернуть разум ребенку. Здесь, в этих болотистых местах, он искал и нашел траву лавиктэ, особого рода мох, и поил ею мальчика. После этого отвара ребенок засыпал и спал, не вздрагивая от страха. Три последних ночи, перед тем как напоить мальчика травой, Содорчан гладил его по голове крылом гагары и тихонько опрыскивал водой из речки Икэ. Уговаривая, держал его руки в речной воде. А в последнюю ночь заставил его умыться этой водой. Наутро он со спящим ребенком переправился назад через речку Икэ. Долго они были на том берегу одни. Весь день пел, камлая, Содорчан. А потом посадил мальчика на оленя и заставил одного преодолеть брод через реку. Пока он переправлялся, Содорчан пел, изгоняя страх из его сердца, собирая его растерянные мысли. Как только мальчик пересек реку, Содорчан и сам перешел ее. Он сумел изгнать страх из ребенка. Ушел тот из его сердца, и мозг опять встал на место. Так говорил отец.

— Теперь он большой человек, — сказала мать. — Прокурор...

— Только не все помнят добро, — добавил отец.

Я хотела спросить, к чему он это говорит, но мне уже хотелось спать. Засыпая, я старалась вообразить себе этого мальчика, ставшего теперь прокурором. Почему-то он представлялся мне похожим на моего «партейного» дядю Петю. Потому, видимо, что слово «прокурор» было каким-то грозным: когда его произносишь, это слово — будто то ли урчит, то ли рычит: Про-ку-рорр!