Покидая уральские леса
Уральские леса — глухое, сумрачное, леденяще-хоодное царство снега, льда и тоски. Сколько безымянных могил затеряно в необъятных дебрях этих лесов. Сколько надежд погашено, сколько слез выплакано матерями, схоронившими в этой топкой, мерзлой земле своих детей, умерших от холода, голода и болезней в жестокие годы депортации крымских татар 1944 года.
На протяжении сотен километров не найдешь здесь человеческого жилья. Редкие деревни соединяет с внешним миром лишь река Вая...
В 1944 году некоторую часть поголовно выселенных из Крыма крымских татар в скотских эшелонах привезли в город Красновишерск, оттуда на барже повезли по реке Вае, высаживая в каждой прибрежной деревеньке по десять-пятнадцать семей. (Наверняка, были уверены, что все крымские татары вымрут от жестокого холода в первую же зиму, однако, ошиблись). Никаких заграждений по бокам баржи не было, люди сгрудились по центру палубы. Одна девочка неосторожно подойдя к краю сорвалась и полетела уже в воду. В самый последний момент, по счастью, ее ухватила за руки и вытащила из воды какая-то женщина. Деревенька Вая была последней на маршруте баржи. Здесь высадили последние несколько десятков семей крымских татар (все они были из одного крымского села Кутлак (ныне Веселое) Судакского района).
Дальше по реке не было никаких населенных пунктов — на сотни километров лишь дикие непроходимые леса.
До наступления холодов люди: женщины, дети, подростки, старики, жили в дощатых бараках леспромхоза в нескольких километрах от деревни. Зимой их расселили по бревенчатым домам в деревне. Большинство жителей Ваи составляли люди, «раскулаченные» в 1930-е годы и сосланные сюда на Урал.
Крымских татар —женщин и подростков постарше погнали работать на лесоповал, остальных —на работу в колхоз. За три тяжелых года от холода, болезней и голода (работающему давали ежедневно лишь по 600 граммов черного хлеба, неработающему —по 200 граммов в день) умерли очень много людей. Свирепствовал комендантский режим —уйти за пределы населенного пункта без разрешения, означало подписать себе смертный, или, в лучшем случае, тюремный приговор.
Ранним холодным весенним утром 1947 года из дома на окраине деревни Вая вышли закутанные в вязаные платки, обутые в валенки три худые изможденные фигурки с узелками в руках, пошли по еле заметной тропе куда-то в глубь леса —женщина и две маленькие девочки. Идти было трудно, ноги вязли в топкой, затянутой мхом земле, следы от валенок тут же заполнялись водой.
Глухой лес еще не очнулся от зимнего сна. По обе стороны тропы застыли громадные сосны, небо закрытое серыми свинцовыми тучами, тяжело нависло над землей.
Женщина шла пугливо оглядываясь по сторонам, вздрагивая от каждого шороха, готовая в любой момент метнуться с тропы в гущу леса и спрятаться, увлекая за собой дочерей...
— Мама, долго нам еще идти? — непрестанно спрашивала младшая, восьмилетняя Эмине. Она устала и запыхалась.
Мать не отвечала. Сколько еще идти? Она и сама не знала. Единственным ориентиром для нее был строй телеграфных столбов, убегающих вдоль реки Ваи почти на сто километров — до самого города Красновишерска. Она знала — от Красновишерска до города Молотова (Пермь) ходят пароходы. Вчера ее, Хатидже, вызвал к себе комендант спецпоселения. Хатидже, замирая от страха и шепча про себя молитвы, слушала, что он ей говорит и разглядывала измятый лист бумаги, протянутый им. Всю свою жизнь прожившая в крымском селе Кутлак, плохо понимающая по-русски, Хатидже, чуть с ума не сошла от радости, когда комендант разъяснил ей, что эта бумага — вызов ей и детям от ее мужа Бекира Мазина. Он вызывает ее к себе в Таджикистан!
Накануне депортации, в апреле 1944 года всех мужчин крымских татар угнали из Крыма в трудармию. Бекир Мазин также был в их числе. Выяснилось, что он попал на строительство Горьковского водохранилища. Оттуда — в Таджикистан.
— Если в течение суток не исчезнешь отсюда, я уничтожу вызов! — пригрозил комендант и добавил, что катер уже ушел.
Единственной ниточкой, связывающей деревню Вая с внешним миром был катер, развозящий продукты и почту и приходящий сюда раз в неделю. Женщине не осталось ничего другого, как идти с детьми в Красновишерск пешком.
Хатидже шла по лесу, не теряя из виду телеграфные столбы. Алое солнце уже спряталось за деревьями. Дети устали и тащились еле-еле, держась за мать. Хатидже не знала, сколько они прошли за день, знала только, что где-то у реки должна быть деревня Гостиная.
Идти было тяжело, ноги стерлись в кровь. Хатидже обломала три крепкие палки, две протянула дочкам. Когда лес окутала вечерняя тьма, они наконец добрались до Гостиной. Переночевали у кого-то, рано утром вновь пустились в путь вдоль реки. Вскоре дошли до какой-то колхозной фермы. Здесь работала крымскотатарская семья, «раскулаченная» и высланная сюда из Крыма в 1930-е годы. Соотечественники расспросили Хатидже кто она, куда идет и принялись уверять ее вернуться в деревню Гостиная и ждать катера. Оказалось, что комендант спецпоселения обманул Хатидже, сказав, что катер уже ушел. На самом деле катер должен быть прийти в Гостиную и Ваю завтра. Хатидже, пройдя изнурительную дорогу, снова вернулась с дочками в деревню Гостиная.
Утром пришел катер. На нем добрались до Красновишерска, нашла семью брата мужа и забрала с собой бабушку — мать мужа. Затем на пароходе добрались до Молотова. В Молотове сели в поезд. При посадке на транспорт Хатидже показывала всем бумагу-вызов. Ее с детьми пропускали. На станциях меняла вещи на хлеб... Всю дорогу до Таджикистана Хатидже думала о двух своих детях, оставшихся на Урале. Старший, семнадцатилетний Абляким учился в Красновишерске в ФЗУ, после окончания учебы должен был отработать три года на бумажном комбинате. Самая младшая — Асие, заболела холодной зимой 1945-го и умерла. Хатидже, вместе со стариком-родственником и с мальчиком-подростком, втроем, как могли, полдня долбили мерзлую землю на краю местного христианского кладбища. Выкопав могилку, положили в нее завернутое в чистую ткань легкое тельце. Плакать уже не было сил. Забросали ямку комьями земли, снегом... Когда пришла весна и начал сходить снег, та ледяная могилка оттаяла... Хатидже пошла на кладбище и снова перезахоронила тело своего ребенка.
Хатидже с детьми и их бабушкой добирались с Урала до Таджикистана больше месяца. Уже не осталось никаких вещей, чтобы поменять их на продукты. Когда до города Ленинабада осталось ехать совсем немного, у нее в поезде украли последний узелок и обувь — валенки. С поезда Хатидже сошла босиком. Здесь уже было тепло. Девочки, видевшие на своем коротком веку на Урале лишь грибы да ягоды (короткое уральское лето дарило тепло и буйную растительность), заметили валявшийся на земле огрызок желтого яблока.
— Эмине, гляди — яблоко! — сказала старшая Анифе, помнившая яблоки еще с Крыма.
А Эмине во все глаза смотрела на грязный огрызок, пытаясь вспомнить, как выглядит целое яблоко из ее раннего детства.
Подсобное хозяйство так называемого «шестого уранового комбината», расположенного в городе Чкаловске, недалеко от Ленинабада —совхоз «Палас» строили бывшие советские военнопленные.
Вдали виднелась река Сырдарья. Строители жили в дощатых бараках, по канавам текла мутноватая вода, зеленели молодые деревца...
Когда муж Хатидже в числе сотен других людей работал на строительстве Горьковского водохранилища, сюда приехали представители «шестого комбината» из Таджикистана. Они искали специалистов-садоводов для разведения садов во вновь организованном досовхозе «Палас» на берегу Сырдарьи. И искали именно специалистов-крымских татар, не понаслышке зная о прекрасных крымских садах, выращиваемых крымскими татарами. Вот так Бекир оказался здесь (до войны он окончил сельскохозяйственную школу «Чаир» в Ялте и был садоводом-профессионалом). Его назначили бригадиром садоводческой бригады. Денно и нощно он трудился, закладывая километры фруктовых садов в совхозе «Палас»... Семье выделили комнатку в бараке.
Бывшие советские военнопленные с первых дней полюбили Анифе и Эмине. Пользуясь случаем всегда делились с детьми: кто даст хлеба, кто сушеный абрикос или яблоко.
— Как хорошо, что мы сюда приехали! — говаривала Анифе. — Здесь так тепло, теплее, чем на Урале! Они с Эмине сидели на краю канавы, ждали отца с работы.
— Да, и еще абрикосы сладкие! — добавляла Эмине, с удовольствием жуя сухофрукт и глядя на солнце, которое катилось к закату и напоминало оранжевый абрикос.
