«Идиот» тата сысна ҫурисем
Калав
Сысна çурисем каçăхса кайса çухёрнипе вăранса кайрĕ Геннади Андрейч.
— И-и, шуйттан чĕпписем! — чĕтре-чĕтре ура çине çĕкленчĕ вăл. Пукан çине пăрахнă сивĕ шăлаварне, урайне ÿкнĕ фуфайкине шыраса тупса тăхăнчĕ. Пÿртÿкинчи çуттине çутрĕ те алăкне уçса хучĕ — чăлана çутă кĕтĕр тесе.
— Ах тур-тур! Мĕн çитермелле-ши ман сире? — текелесе Геннади Андрейч кăмака питлĕхне уçрĕ, кăмакара икĕ куршак курсан шыв кăна-çке-ха, çĕркаç çăлтан ăсса килсе лартрăм-и çав тесе шухăшласа илчĕ.
Кĕтесри ешчĕкре улăм сарса панă çурасем ачасем пек йĕрмĕшеççĕ: те хырăмĕсем выçнă ĕнтĕ, те сивĕпе шăннă шереметсем.
Геннади Андрейч аллине ешчĕке чиксе пĕр-икĕ çурине çурăмĕнчен тăрмаласа-хыçкаласа илчĕ те:
— Ай-у-уй, паппа тумалла мар-и тата çав каçхине, — тесе хучĕ.
Çурасем çын аллине туйса кăштах лăпланчĕç, шăппăн, савăннă пек пулса, ньăх-ньăхлатма тытăнчĕç.
— Çиччас, çиччас ак. Çиччас апат пĕçерсе çиетпĕр, чей вĕретсе ĕçетпĕр.
Пÿрт темле самантрах сивĕнсе кайнă, кантăксем тарланă, урай çийĕн капламăн-капламăн пăс явăнать.
— Э-эй тата, кам шутлас текенни шутлатăрах-иç, çын шухăшне тăллаймăн, — терĕ те Геннади Андрейч алăка хупса пÿртри çуттине çутса ячĕ. — Мĕн, çынсем пăшăрханнипе ыйхи вĕçнĕ кун теесрен хăраса ман халь çутă та çутмалла мар-им? Ухмаха ермен-ха хальлĕхе. Э-эй, çын сăмахне итлесен… Тĕттĕмрен хăрать тени вăл вăрă тăвать тени мар-ха.
Пÿрт çуталнине курса-ши, кил хушшинче Барбос ыйхăллă сассипе хамлатса илчĕ те каллех йăвине кĕрсе кайрĕ пулас.
Пÿртÿкĕнче, алăк хыçĕнче, кушак макăрни илтĕнет. Геннади Андрейч ăна уçса кĕртрĕ те:
— Вăт, Пиççулюк, пăх-ха ир пулать, — терĕ.
Кушак кăмака çине сиксе хăпарчĕ.
— Ай-ай-ай, мăнтарăн пурнăçĕ, — ассăн сывласа ячĕ Геннади Андрейч, чăлантан пысăк тирĕк илсе верандăна тухрĕ, каткаран çур тирĕк çăнăх йăтса кĕчĕ, унтан кăмакаран кăларса шыв ячĕ те пăтратма тытăнчĕ.
Аллине тирĕкрен кăларса çамки çине усăннă çÿçне хыçалалла пуçтарчĕ, пĕр хушă ним хускалми ларчĕ, унтан çăнăхлă пÿрнине ĕмсе илчĕ те:
— Ну-с, ачамсем, — тесе çурасене пăтратнине ярса пачĕ.
Çурасем сăмсисене турилккене чикрĕç, анчах темле шĕвек çеç пулнине туйсан ĕçесшĕнех пулмарĕç, каллех тапкалашма, тĕккелешме тапратрĕç.
— Ай, ара, мансах кайнă-çке, песок ярса паман вĕт эпĕ, вăт мур!
Турилккене сахăр ячĕ, каллех пăтратрĕ. Çурасем пылаклатнă шĕвеке те ĕçесшĕнех пулмарĕç. Геннади Андрейч: «Сĕт ĕçесшĕн ĕнтĕ, пĕчĕкскерсем», — тесе шутласа илчĕ.
Анчах сĕчĕ çук-çке. Ĕнине виçĕм кун машинёпа тиесе кайрĕ Çинкка. Ара, пăрăвĕ унăнччĕ — ашшĕ кÿрсе панăччĕ те. Геннадисен ĕнине вара ватă тесе аша панăччĕ ун чухне. Халь ак мăнтарăн, ĕнесĕрех пурёнас пулать Геннади Андрейчăн. Пурăнасса ăна сĕтсĕр те пурăнма пулать-ха та, анчах çурасем ав сĕт çиесшĕн.
Стена çинчи сехет çине тинкерчĕ Геннади Андрейч — сехет шаккама пăрахнă, тукмакки радио çинех анса ларнă.
Чÿрече каррине сирсе урамалла пăхасшăн пулчĕ Геннади Андрейч — урамра тĕттĕм, нимĕн те курăнмасть.
Çĕрле пуль ĕнтĕ, çур çĕр иртни виç сехетсем-ши? Кил хушшине тухрĕ Геннади Андрейч — сивĕ самаях çатăрласа тытать. Пуш уйăхĕн иккĕмĕш çурри ĕнтĕ. Кушаксем ун-кун кăшкăрашаççĕ. Çурхи сывлăш туйăнать.
Ах, мăнтарăн çурисем: амăшĕ пулинччĕ хăть — ăна та пусса пăрахма лекрĕ-çке, йывăрпа тем чире кайрĕ те.
Кам патне кайăн çĕр варринче? Пурте çывăраççĕ. Ав Верккăсен те, Кирилсен те тĕттĕм. Çур çĕр иртни виç сехетре кам çывăрмасть пултăр?
— Çинкка, ну, мĕн çитмест-ха сана? Йăлтах йĕркеллĕ пурăнатпăр-çке, çын ретлех, — миçе хутчен тилмĕрмен пулĕ Геннади Андрейч арăмне. Анчах пĕрре шут тытнă хĕрарёма тытса чарайăн-и ăна?
— Ялта пурăнса йăлăхтарчĕ мана, урăх пĕр кун та пурăнмастăп ялта, атя Шупашкара куçса каятпăр, — тетчĕ ăна арăмĕ пĕрмай.
Геннади Андрейч ăна хăй те шухăшланă-ха. Малтанласа ватă ашшĕне пăрахса хăвараймарĕ. Кайран тата ак тăван килтен уйрăлма йывăр туйăнчĕ. Ĕмĕртенпе çак вырăнта пурăннă-çке вĕсен несĕлĕсем, халь вара ак Геннади Андрейч çав авалхи несĕлсен йĕрне палт касса татса ярĕ-и? Нихçан каçарăнми çылăх-çке.
— Ухмах пек, пурăнатăн-пурăнатăн ялта, ĕçлетĕн-ĕçлетĕн, усси вара — мĕскер, мĕн усси? Тулăх пурнăçпа пурăнатпăр-и çак? Çĕр улпутне тухатпăр-и? Сакай тулли çĕр улми-и? Тÿлевсĕр сĕт-и? Эп луччĕ литрне пĕр тенкĕ парса илетĕп хĕлĕн-çăвĕн пĕр ĕнешĕн пилĕке авиччен! — тетчĕ Çинкка.
Пĕр шутласан, тĕрĕс пек. Чăн та, ялан ĕçлес пулать. Ялан муталан, нушалан. Тислĕк чăмавкки пек кускаласа çÿретĕн. Хăвăн çине пăхма намăс. Çинкка калашле, пÿрте кĕме вăтанатăн — тĕкĕртен.
— Мĕн, пурнăç тăршшĕпех тислĕк хырассишĕн пилĕк çул хушши институтра вĕреннĕ-им эпĕ?
— Çапли çапла пуль те, ялта та япăхах мар-иç, Çинкка…
— Япăх мар… Ярсан пăртак!
Ай пустуй ан сăмахла-ха, ара, черкке тытманни виç эрне те пулать пуль…
Иртнĕ çулла пуçланчĕç те çакăн йышши калаçусем — кĕр тăршшĕпех канăç памарĕç. Çĕнĕ çул хыççăн вара Çинкка текех чăтса пурăнаймарĕ, хĕрачипе пĕрле хулана куçса кайрĕ. Куккăшĕ ĕçе вырнаçтарнă, хваттер тупса панă. Малтанласа шăматкунсенче килкелесе каятчĕ, кайран пач çухалчĕ, виçĕм кун персе çитрĕç вара куккăшĕпе иккĕшĕ, машинăпа, Красуле тиесе кайрĕç.
«Ху ăнланма кирлĕ, Геннадий, хĕрачана тăрантарма укçа кирлĕ, укçи вара пĕлĕтрен тăкăнмасть, çавăнпа та эпĕ ĕнене сутас пуль терĕм. Ĕни манăн- çке-ха тата, çитменнине…»
Хирĕçмерĕ Геннади. Хирĕçме-и — тархаслама тытăнчĕ:
— Çинкка, тен, атя уйрăлар мар пуль, э? Çавăн чул пурăннине пурнатпăрах пуль ĕнтĕ.
— Ялта-и? Чура-им эпĕ ялта çĕрсе ларма?
Хушăран шутлать те çав Геннади Андрейч — тĕлĕнсе шалт аптёрать: мĕн çитмест-ха çынна пурнан пурнăçра? Мĕн кирлĕ?
Ак ăна хăйнех илес. Ну, мĕн çитмест темелле-ши? Килĕ-çурчĕ, тăнĕ-пуçĕ пур… Савнă арăмĕ те пурччĕ те, тухса кайрĕ ак… Ну, арăмсăр пуçне тата укçа çитмест ĕнтĕ. Анчах вăл кирек камăн та çитмест пуль. Камăн ытлашши укçа сапаланса вырттăр ара? Патша мар-çке Геннади Андрейч ылтăн-кĕмĕл тăхăнса çÿреме. Эй тата, мĕн тума кирлĕ ун йышши мĕльюн тенкĕ тăракан тум? Артист-им Геннади Андрейч? Çара пакартан çÿрес мар та, хырăм тутă пултăр. Ытти вара йăлтах çитет, йăлтах пур.
Çинккана вара тем çитместчĕ пĕрмай, тем йăкăрлатчĕ, пĕрмай хулана туртатчĕ. Тĕлĕнмелле: ялтах çуралса ÿснĕ-çке-ха вăл та, хресчен кил-йышĕнче. Тепĕр тесен, ăçтан пĕлсе пĕтерĕн хĕрарăма? Çич çул пĕрле пурăнса пĕлмелле пек те, анчах тем каламалла ĕнтĕ: хăвна пĕлнĕ пекех пĕлмелле пек те çичĕ çул пĕр вырăн çинче выртса пурăннă арăмне, çук çав, пĕлме мар, хăш каç хăш енне çаврăнса выртасса та чухлаймастăн. Тамаша, тамаша çав пурнăç.
Геннади Андрейчăн хăйĕн те пĕр пысăках мар кÿренĕç пур-ха шăпине, анчах те кÿренĕвех темелле ăна?.. Ытла та начаркка Геннади Андрейч. Тата пĕвĕпе те çÿллех мар. Хăйне хăй пăхать те — пĕрре те ырхан пек мар-ха, çын пекех, анчах пĕр-пĕр ĕçкĕре арçынсем вăй виçме тула тухаççĕ те, Геннади Андрейчăн шалта тем ыратса, тулхăрса, пĕçерсе каять — ăçта унăн хул-çурăмĕпе вăй виçме? Вара вăл, хăй вăйсăрлăхĕшĕн намăсланса, тарăхса хăнаран килне тухса тарать часрах… Темле, арçын мар пек туять хăйне çав самантра. Кайран, çывăрса урăлсан, каллех ĕçке ура ярса пусать. Тÿрех сĕтел хушшине кĕрсе ларса пĕр черкке пушатать те вăрçă пуласси е пулмасси çинчен тавлашу пуçарса ярать. Арçынсем хайхи тăн виçме тытăнаççĕ. Кунта Геннади Андрейч хăй хакне туйса илет вара — тĕнчери кашни çĕршывăн тĕп хули мĕн ятлине, президент камне, хăш парти пуç пулса тăнине çеç мар, халăх йышне те, Совет çĕршывĕпе хăш çул мĕнле килĕшÿ тунине те такăнмасăр каласа пама пултарать Геннади Андрейч. «Политик, атя киле!» — тесе вăрçатчĕ ăна арăмĕ. Арçынсем вара Президент Геннади тесе чĕнеççĕ ăна, ахăртнех, Кеннедие аса илсе-тĕр… Çын çинче кÿреннĕ пек тăвать те Геннади Андрейч «президентшăн», ăшĕнче вара савăнать…
Верккасен чÿречинчен пырса шаккарĕ Геннади Андрейч. Намăсĕ намăс та, чун ыратать-çке.
— Ах, Веркка, ан ятла та-ха уш эс мана, эп, мĕн, каллех сĕт патне килтĕм çак, — терĕ Геннади Андрейч. — Каçарах уш çĕр варринче килсе вăратнăшăн.
— Ай мĕн калаçмалли пур, — терĕ те Веркка виçĕ литр банкипе сĕт тыттарчĕ.
— Эп йăлтах çырса пыратăп, Веркка, укçа илсессĕнех паратăп, — айăплăн каларĕ Геннади Андрейч.
— Ай, ара, Геннади Андрейч, пускилсем пуль, тем калаçса ан тăр-ха, — терĕ те Веркка, Геннади Андрейч килнелле уттарчĕ.
Çурасене сĕт ăшăтса пачĕ, çурасем нăшăклатса ĕçме пикенчĕç.
Сĕт шăршипе Пиççулюк вăранчĕ те кăмака çинчен сиксе анчĕ, сысна çури ешчĕкĕ патне пырса шăршларĕ.
— Сан та хырăму выçнă-и-ке? Çиес килет-и, Пиççулюк? — терĕ те Геннади Андрейч консерв банкине сĕт ярса пачĕ. — Барбос çинчен мансах кайнă-çке тата эп, — хăйне хăй вăрçса илчĕ Геннади Андрейч. — Санăн та хырăму выçнă пуль ĕнтĕ, мăнтарăн йытти, — çур çăкăр йăтса тухса пачĕ вăл сăнчăрти Барбоса: «Столовойра туянăп-ха çăккăрне, Зоя кивçен параканччĕ».
Çурасене татах сĕт хушса пачĕ те хывăнмасăрах, çутă çÿнтерсе кăмака çине хăпарса выртрĕ.
Асапланчĕ-асапланчĕ, çывăрса каяймарĕ.
Куçра тĕрлĕ сăнар мĕлтлетрĕ, пуçра тĕрлĕ шухăш явăнчĕ.
Тем макăрнăн, такам ахлатса кулнăн туйăнчĕ.
«Капла ухмаха тухса кайăн тата, — ăнкарса илчĕ сасартăках Геннади Андрейч. — Нумай шухăшлакан ухмаха тухать тесе ахальтен каламаççĕ-çке халăхра».
Вара вăл çĕре анчĕ те стена çинчи сÿнткеркĕче хыпашласа тупрĕ, пÿртре çутă çутрĕ, каллех кăмака çине улăхса выртрĕ.
Тĕлĕрсе кайнă пек пулнăччĕ ĕнтĕ, пÿртре гимн янраса кайрĕ.
Геннади Андрейч кăштăртатса анчĕ те радио сассине пĕчĕклетрĕ, унтан верандăра газ çине сĕт ăшăтма лартрĕ.
Çырмана шыв патне ансан çăл кутĕнче фермăра ĕçлекен Пăлакие тĕл пулчĕ.
— Геннади Андрейч, эс мĕн, малалла мĕнле пурнас тетĕн капла? — терĕ Пăлаки кĕтмен çĕртен. — Эс вĕри шыв ăсмалла тенĕ пек фермăна пыр-ха. Сĕт пулмасан та, опрат пулĕ хăть кăштах.
— Çын тем калĕ, — тавăрчĕ Геннади Андрейч.
— Эй мĕн лайăх марри ара? Хамăр ялсем пуль. Пĕрре кун çути курнă çурасене кăнма памалла мар ĕнтĕ тата. Пĕр çĕклем опратшăн колхоз выçсах вилмĕ-ха.
Çук, каймарĕ фермăна Геннади Андрейч. Тем тытса чарчĕ ăна.
Вут хутса ячĕ.
Шартлатса çунать кăмака.
Урам алăкĕ уçăлчĕ те, кил хушшине ик витреллĕ çĕклемпе Пăлаки кĕрсе тăчĕ.
— Кирлĕ мара ан хăтлан, Пăлаки, тем курса ларăн, — аванмарланчĕ Геннади Андрейч.
— Çурасен ÿсес пулать, вĕсене пăхас пулать, — терĕ Пăлаки витрисене пушатнă май.
Геннади Андрейч тата ытларах аванмарланса кайрĕ, пуçне чикрĕ.
Çурасем те ырра сиссе, каллех çуйхаша пуçларĕç, анчах ку хутĕнче хаваслăн, кăмăллăн.
Пăлаки тухса кайсан Геннади Андрейч сĕтел хушшине кĕнеке тытса ларчĕ: паян унăн 10 А класра Федор Михайлович Достоевскин пултарулăхĕ çинчен каласа памалла. Программа тăрăх «Преступление и наказание» вĕрентмелле те, Геннади Андрейч хушăран писателĕн хăйне шутсăр килĕшекен «Идиот» романĕпе те паллаштарать.
— Идиот, идиот, идиот, — мăкăртатрĕ Геннади Андрейч. — Ухмах тени вăл — идиот. Кама кирлĕ «Идиот» пирĕн чăваш ялĕнче? Çурасем — вăт задача тăк задача, тÿрех тупсăмне тупаймăн. Мĕн çтмест-ха çурасене? Сĕт çитмест, çавăнпа çуйхашаççĕ те. Сĕт ĕçтерсенех нăриклетме пăрахаççĕ. Çынна вара мĕн çитмест? Çинккана, сăмахран? Е хама? Тур пĕлет-и, яланах тем çитмест этеме… — Пĕр хушă шухăша кайса ларчĕ Геннади Андрейч, унтан сăмахне малалла тăсрĕ. — Тен, Шупашкара куçса каймалла мар-и хамăн та, чăнах та? Тислĕк хырма вĕренмен вĕт эпĕ институтра. Ай-ай-ай, мăнтарăн пурнăçĕ, хамах ухмах мар-и çав? Тĕрĕс сăмаха ма хăлхана чикес мар? Ухмах пуль çав, ухмах пуль… Ёслисене яланах тем çитмест вăл, ухмахсене кăна йăлтах çитет. Ман пек идиотсене… — Унтан сасартăках чĕрере тем ялтатса, тем çуталса илчĕ Геннади Андрейчăн, вара вăл Достоевские шалт хупса хучĕ те: — Пăлакие, Пăлакие вара мĕн çитмест? — тесе шухăшласа илчĕ…
Геннади Андрейч — дурак-учитель
Геннади Андрейча разбудил истошный поросячий визг.
— Ах вы, чертенята прожорливые, ночь-полночь, вам неймется! — незлобиво ругнул он несмышленышей и нехотя поднялся, дрожа от холода. Нашарил в темноте брошенные на стул брюки, поднял с полу упавшую с гвоздя фуфайку, оделся. Зажег свет в сенцах и распахнул дверь в избу, чтобы высветить чулан, открыл печную заслонку. Однако в печи за ночь ничего не прибавилось — одиноко стояли два горшка с водой, которые он сам поставил с вечера, чтобы к утру вода чуть-чуть согрелась.
— Чем же мне вас накормить, ума не приложу...
А поросята от света оживились еще пуще — всё так же истошно визжа, они отталкивали друг дружку, как малые дети, норовя вылезти из ящика с соломой первыми и прильнуть к еде.
Геннади Андрейч присел на корточки и запустил руку в ящик. Погладил, почесал по спинке одного, другого. Почуяв человека, поросята стали тыкаться в руку холодными пятачками и сразу поутихли, сменили визг на терпеливое похрюкивание.
— Сейчас, сейчас накормлю вас. Вот сейчас сготовлю обед, чай поставлю...
Изба выстыла мгновенно. Окна заслезились, по полу заклубился холодный пар.
— Э-э, оглядываться еще на всех. — Геннади Андрейч с силой захлопнул дверь и включил свет в избе. — Пусть думают что хотят, теперь из-за них в темноте, что ли, сидеть? Пока еще, слава богу, в своем уме... А всех будешь слушать... Бояться темноты — это еще не значит красть...
Во дворе хриплым со сна голосом коротко тявкнул на осветившиеся окна Барбос и смолк — видимо, снова спрятался в конуру.
За сенной дверью мяукнула кошка. Геннади Андрейч впустил ее, ласково приговаривая:
— Вишь, Мурка, светает уже, гляди-ка...
Но кошка не стала глядеть никуда, а проворно вспрыгнула на печку.
— Да-а, жизнь. — Геннади Андрейч протяжно вздохнул и, взяв большую миску, вышел на веранду. Вскоре он вернулся с миской, наполовину заполненной мукой, залил ее вынутой из печки водой и прямо рукой стал перемешивать. Той же рукой он откинул спустившиеся на лоб волосы и долго сидел в задумчивости; затем, облизнув пальцы, весело позвал:
— Ну, ребятки, налетай! — И поставил миску поросятам в ящик.
Но те ткнулись по разочку пятачками в болтушку и не стали ее есть, снова завозились, разноголосо заверещали.
— Ах ты, господи, забыл же совсем: песку ведь надо было всыпать!
Перемешал болтушку заново, поставил. Но поросята отказались и от подслащенного варева.
«Молока хотят, понятное дело», — сокрушенно подумал Геннади Андрейч. А где оно, молоко-то? Нету его и не будет. Потому что корову увезла на машине Зинка. Видишь ли, теленка дал ее отец, выходит, и корова ее. А прежнюю, доставшуюся от отца Геннади Андрейча, они сдали на мясо — стара стала. Вот и остался Геннади Андрейч без коровы. Да сам-то проживет и без молока, а вот поросятки... Вон они как страдают, бедняжки, глядеть больно.
Геннади Андрейч взглянул на стенные часы, однако они давно остановились — гирька спустилась и села прямо на радио. Тогда он отдернул занавеску и глянул на улицу. За окном была сплошная темень. Выходит, ночь еще? Не светает? Должно, часа три пополуночи, не больше...
Он вышел во двор — мороз обнял его, как желанного гостя. И то — февраль на дворе, правда, уже на исходе. Весна приближается. Вон как кошки весело переговариваются.
Ах, бедняжки, снова вспомнил о поросятах Геннади Андрейч, была бы мать жива — другое дело. А то и ее, вон, пришлось прирезать — опоросилась с трудом, а потом и вовсе захирела.
А куда, к кому в глухую ночь постучишься за молоком-то? Спят ведь все. Что у Верки, что у Кирилла — в окнах темным-темно. Кому не спится в три часа ночи, разве что поросятам да Геннади Андрейчу?
— Ах, Зинка, Зинка... И чего тебе не хватает? Живем не хуже других, всё у нас порядком... — Сколько ни уговаривал жену Геннади Андрейч, да разве уговоришь бабу, будто норовистую лошадь, закусившую удила?
— Надоело мне в этой дыре, дня не могу тут больше! Давай переедем в город! — молотила свое Зинка.
Геннади Андрейч и сам подумывал о городе. Но поначалу не мог оставить в деревне одинокого отца. Потом самому уже расхотелось отрываться от родного гнезда. Веками тут жили его сородичи, так неужто ему, Геннади Андрейчу, первому предстоит разорвать эту родовую связь? Этого он себе никогда бы не простил...
— Живем, как дураки, в деревне, вкалываем день и ночь, а что толку? Разве это полнокровная жизнь? Иль давай тогда в сельские богатеи запишемся! Полон подпол картошки, молоко свое, бесплатное! Да я лучше литр за рубль покупать стану, чем зиму и лето из-за одной только коровы спину гнуть! — кричала в сердцах Зинка.
И была, пожалуй, права. Ведь в самом деле: бесконечная работа, вечно в грязи, вечно в навозе. Глядеть на себя порой противно, в избе показаться стыдно.
— Неужели я пять лет в институте для того корпела, чтоб навоз в кучу сгребать? — день ото дня распаляла себя Зинка.
— Так-то оно так, Зинка, но ведь и в деревне не всё уж плохо...
— Оно, конечно, неплохо, особенно когда вмажешь как следует!
— Не говори пустое. Я уж забыл, когда и рюмку в руки брал...
Разговор этот начался прошлым летом и длился до самой осени. А после Нового года Зинка вместе с дочкой уехала в город. Дядя устроил ее на работу, нашел им квартиру. В первое время Зинка наезжала по выходным в деревню, а потом надолго пропала. А позавчера нагрянула вместе с дядькой и увезла на машине Красулю.
— Ты пойми, Геннадий, девочку кормить-обувать нужны деньги, а они, как известно, с неба не падают. Вот я и решила продать Красулю. Да и корова-то моя, согласись?..
Слова против не сказал Геннади Андрейч. Не то что против — умолять стал жену:
— Зина, может, не надо нам делиться-разводиться? Столько жили и неплохо вроде жили, авось и дальше проживем не хуже?
— Жить в деревне? Ни за что! Я не рабыня, чтоб заживо гнить здесь с тобой!..
А Геннади Андрейч до сих пор в толк не возьмет: ну чего не хватило бабе? И вообще, что нужно человеку в жизни? Чего ему так не хватает?
Ну вот взять его самого. Скажем, чего ему недостает для счастья и покоя? Дом есть, хозяйство есть, голова вроде бы не пустая на плечах имеется... И любимая женщина была, да сплыла... Ну, кроме жены, правда, денег не хватает. Но их ведь редко кто с избытком-то имеет, небось, ни у кого они так врассыпную, не валяются. С другой стороны, зачем они ему? Что он, царь какой, чтобы в золоченых одеждах разгуливать? Да и на кой нужна она, такая дорогая одежда ценой в мильон? Артист, что ли, он, Геннади-то Андрейч? Слава богу, не бос, не голоден, на том и спасибо. А остальное всё приложится, остальное всё в наших руках...
Но Зинке чего-то недоставало, и ворчала она, и дергалась — в город, в город... Удивительно: родилась и выросла в деревне, в крестьянском доме, а на вот — в город потянуло. Да, поистине непостижима женская натура! Кажется, за семь лет совместной жизни и должен бы узнать, кто она, чем дышит, ан нет: семь лет делили общую постель, а в какую ночь и на какую она сторону ляжет, угадать Геннади Андрейч не умел никогда.
Есть у Геннади Андрейча и еще одна небольшая обида на судьбу. Да и обида ли это?.. Уж больно тощ Геннади Андрейч с виду, да и ростом не великан. Правда, самому себе он не кажется чересчур худосочным, вроде бы мужик как мужик, но стоит на какой-нибудь пирушке затеять мужикам меряться силой, как у бедного Геннади Андрейча внутри будто что обрывается: куда уж ему, трехлучинному, с ними тягаться?.. И он, стыдясь своей немощи, бочком да сторонкой смывается подобру-поздорову домой. И нет на свете в тот миг человека несчастнее его. Потом, проспавшись, он снова идет в ту же компанию и, с ходу опрокинув рюмку, начинает дискуссию о том, будет или не будет война. И тут уж пойди поспорь с ним: это тебе не бычьи шеи гнуть, силушку дурную тешить. Тут идет состязание умов! И Геннади Андрейч показывает себя во всей красе: он неторопливо перечисляет столицы всех государств мира, называет поименно всех президентов, все правящие партии, численность народов, населяющих планету, кто в каком году и какой заключил договор с Советским Союзом и прочее и прочее. «Политик, ты скоро домой?» — бывало, останавливала его Зинка. А мужики незлобливо-завистливо называли его Президент Геннади, имея в виду Президента Кеннеди. На людях Геннади Андрейч делал вид, что сердится за «Президента», а в душе даже радовался такому сравнению...
Геннади Андрейч постучал в Веркино окно. Что делать: совестно, конечно, но душа за поросят изболелась до крови.
— Ой, Верка, ты уж только не ругайся, я ведь того... опять к тебе за молоком... — сбивчиво заоправдывался Геннади Андрейч. — Прости, что разбудил так рано...
— Да ладно, чего там разговоры говорить. — Верка махнула рукой и через минуту всучила ему трехлитровую банку с молоком.
— Ты того, не беспокойся, я всё записываю, сколько беру... Вот только получу — и расплачусь, — виноватился и смущался Геннади Андрейч.
— Да ладно тебе, Андрейч, иль мы не соседи? — И Верка скрылась за сенной дверью, а Геннади Андрейч чуть ли не бегом кинулся к себе.
Поросята дружно припали к подогретому молоку. На запах спрыгнула с печки и кошка, подошла к ящику, обнюхала его.
— И ты проголодалась, Мурка? И тебе есть хочется? — Геннади Андрейч налил молока в консервную банку.
Во дворе напомнил о себе Барбос.
— Эка, глупец, я и забыл о тебе начисто! — ругнул себя Геннади Андрейч. — А ты ведь тоже, небось, оголодал, бедняга, — и вынес псу полбуханки хлеба. «Себе в столовой куплю, да Зоя в случае чего и взаймы даст...»
Долив еще молока повеселевшим поросятам, Геннади Андрейч погасил свет, взобрался на печь и лег в чем был.
И так и не смог заснуть.
Перед глазами, будто в калейдоскопе, мелькали лица, в голове суматошились разные мысли. Ему чудился то чей-то смех, то чей-то плач...
«А ведь так недолго и с ума сойти, — пронзила Геннади Андрейча жуткая мысль. — Неспроста, наверное, в народе говорят: кто много думает, тот с ума сходит...»
Он спустился с печи, нащупал выключатель, включил свет и снова залез на печь, умиротворенно смежил веки. И, кажется, только задремал, как по избе торжественно поплыл утренний гимн.
Геннади Андрейч соскочил с печи, приглушил радио, поставил на плиту молоко. Потом взял ведра и сошел к роднику. Тут и повстречал первого прохожего — Пелагею с фермы. Поздоровался.
— Геннади Андрейч, ты что ж, и наперед так жить собираешься? — заговорила вдруг ни с того ни с сего женщина. — Ты приходи к нам с ведрами-то на ферму, будто за горячей водой, а уж я налью тебе молока-то, ну, обрату на худой случай.
— Люди-то что скажут? — испугался Геннади Андрейч.
— А чего в этом плохого? Чай, односельчане, не чужие. Раз уж они появились на свет, поросята-то, не помирать же им без молока? Да и колхоз не обеднеет от двух-то ведер обрата.
Но не пошел на ферму Геннади Андрейч. Что-то его крепко удерживало, гвоздило на месте.
Вернувшись в дом, он растопил печь, полюбовался на дружно принявшийся огонь.
В это время распахнулась калитка, и во двор вошла Пелагея с коромыслом на плече. Через минуту она поставила возле печи два ведра с молоком.
— Не надо, Пелагея, зря ты это... Не дай бог, кто увидит, — вконец растерялся Геннади Андрейч.
— Поросятам расти надо, и глядеть за ними надо, — строго сказала Пелагея, переливая молоко в пустые ведра.
Геннади Андрейч весь поник, покраснел, замолчал.
А поросята, видимо, почуяли доброе дело и завизжали, но на сей раз радостно, весело, озорно.
Пелагея ушла. А Геннади Андрейч сел за стол, взял в руки книгу, сегодня у него Достоевский в десятом, и у него своя метода: про «Преступление и наказание», что по программе полагается, он рассказывает вскользь, но всякий раз подробно и с пылом, в нарушение программы, толкует ребятам и девочкам про князя Мышкина.
— Идиот, идиот, идиот... — бормотал он едва слышно. — Стоп, да это же означает «дурак», «глупый»! А кому нужен «Идиот» в нашей чувашской деревне? Поросята — да, это задача так задача, сразу и ответа на нее не найдешь. Молока нет — они визжат. А напоишь — тотчас смолкают... А человеку чего недостает? Ну, Зинке, к примеру? Или мне? Бог его знает, недостает чего-то — и всё тут... — Геннади Андрейч задумался, потом развил ход своих мыслей дальше: — Может, и вправду перебраться в Чебоксары? Я же институт кончал не за поросятами ухаживать. Ах, жизнь, жизнь... Может, я сам идиот, а жизнь тут ни при чем? Все правильные слова мимо ушей пропускаю... Точно, идиот и есть, форменный дурак! Это умным всегда чего-то не хватает, а дураки довольны всем. Такие вот, как я... — Вдруг на Геннади Андрейча нашло какое-то просветление, он со стуком захлопнул Достоевского и вопросил весело: — А чего Пелагее не хватает? Ей-то чего надо?
