Armastuz om vägekahemb surmad
Mö mänetim ön miččen-se vanhan kodin seinjändusiš, nellän muretud seinän keskes, verhas magaduzsijas i tuhlakol kudmaižen lamoil, kudamb valoihe iknaspäi.Minei oli kaks’kümne vot, i minä olin neicčen völ, hänele — kahesatoštkümne, hän oli laih i pol’t päd madalemb mindai. Kazvatajile sanun, miše kaik oli minun tahtod vaste — hö ei el’gendaižigoi, min täht minä, francialaine neižne, voižin tulda kosketushe germanialaižen saldatanke. Oli 1918-ndan voden heinku, nece oli meiden üks’jaine ö — homen heiden divizii lähteb i jätab lidnan. Hahk lämoi vändab stöklan pilazmoil laval, meiden sobad venuba rindal, päpoles seižub vintovk, tokated seinäha. Minä venun sel’gäl i kacun iknaha. Udo magadab, hän hengib ei süväs i keskustoidenke. Erašti hän kändeldase i šuhaidab unes midä-se germaniaks.
Äkkid hän laskeb kidad i hüpähtab nürkuid kingitaden. Vauktad mododme valub higo. Hänen hurad ahavost üliteb rusked pärmätez, korvanagj om ratkaitud pul’kal. Hän om jo olnu voden frontal.
— Nu midä-k, armaz, — silitan händast pädme laskvas. — Tüništu. Hanel om vähä täid.
Udo panese pölusele i sauptab sil’mäd. Minä rižan, miše hän säraidab kaikel hibjäl, hänen südäin löse muga, aniku se om vaimiž hüpähtada rindhišpäi. Minei tegese opak hänes, en teda, midä tehta. Hän tabadab mindei kädes i kingitab sidä kaikel vägel. Hänen sor’med oma mustad i vilud, künziden al om ma. Künambrused oma muretud, nahk om rebitadud, oiktal ougal — sur’kulu čapatez. Čopiteden nenal minun ougha, hän voikab kuti laps’. Hänen kaidad hardjod säraidaba voikun aigan. Lopuks hän tüništub i uindab möst, hot’ jatkub-ki erašti särahtada i vaiknašti kubaita hulil. Minä tedan, miše hän rikoi mehid. Nece om ninga-žo londusekašti, kut kaik, mi ozaidase ümbriže. Hänelpäi aniku mujub surmale i male — mugomaks opakoks nägub minei hänen irdnägo, ninga opakošti kacuiba hänen sil’mäd päiväl. No nügüd’, oldes varuiomuses ezmäizen kerdan väzutoitajiden toriden äjiš nedališ, Udo rižab ičtaze pöl’gästunudeks, abutomaks kažinpoigaižeks, kudamb ecib žalleičust i el’gendust. I minun velg om tehta hänen näht kaiked, mi om minun vägiš, antta hänele armod, laskavad i lämäd. Ved’ kenak tedab, mi linneb homen?
* * *
Om tal’vku.
Mučker tillei puhub hibjäs läbi, rohl lumi peitab kaidud mad, lumuded kehkerdaba järgendusetomas horovodas, kaikjal ümbriže seižuba katkoitud, polttud pud barboita. Konz-se tägä oli mec. Nügüd’ vauktas lumisumegespäi kukitab lugematoi äjüz’ oiktoid puižid ristoid, kuti pusaldatoid harotadud käzidenke.
Minä tulen ühtennoks niišpäi i seižutamoi kombuile.
Rindal haikostase sur’kulu voronk, kudamban pohjas oma kül’mnuded jähä ogakahen vanuimen vihtäkod. Minun kämned kingitaba vilud metallad — nece om teraraudkask.
Konz tulin tänna ezmäizen kerdan, ka löuzin sen ripudes ristal. Kündled vodaba mododme, minä pühkin niid i jäl’gmäižen kerdan lugen kibuhusai tutabad kirjutest, kudamb om paindud metalližele tablicudele gotižel šriftal:
„Udo Nepomuk Josef Brandt, riktud 8. kül’mku 1918“.
Voinan lophusai hän ei ole elänu kaks’ polenke päiväd.
Любовь сильнее смерти
Мы провели ночь в развалинах какого-то старого дома, в четырёх чудом уцелевших стенах, на чужой кровати и при тусклом свете луны, льющимся на нас из окна. Мне было двадцать, и я была ещё девушкой, ему восемнадцать, он был худой и на полголовы ниже меня. Родителям я скажу, что всё было против моей воли — они бы просто не поняли, как и зачем, я, француженка, могла связаться с немецким солдатом.
Стоял июль 1918 года, это была наша единственная ночь — завтра их дивизия снимается и покидает город. Серый свет играет на осколках стекла на полу, наша одежда валяется рядом, аккуратно прислонённая к стене, у изголовья стоит винтовка. Я лежу на спине и, слегка повернув голову, смотрю в окно. Удо спит, дыша прерывисто и неглубоко. Иногда он ворочается и что-то шепчет по-немецки во сне. Внезапно он вскрикивает и вскакивает, сжимая кулаки. По белому лицу струится пот. Его левый висок пересекает красный шрам, мочка уха оторвана пулей.
Он уже год на фронте.
— Ну что ты, дорогой, — я нежно глажу его по голове. — Успокойся.
У него мало вшей.
Удо откидывается на подушку и закрывает глаза.
Я чувствую, что он весь дрожит, его сердце колотится так, словно готово вот-вот выскочить из груди. Мне страшно за него, я не знаю, что делать. Он хватается за мою руку и сжимает её изо всех сил. Его пальцы чёрные и холодные, под ногтями — въевшаяся земля. Локти разбиты, кожа разодрана, на правом плече огромный рубец. Уткнувшись носом мне в плечо, он плачет как ребёнок. Его узкие плечи дрожат в такт рыданиям. Наконец он успокаивается и снова засыпает, продолжая иногда вздрагивать и беззвучно шевелить губами.
Я знаю, что он убивал людей. Это также естественно, как и всё происходящее вокруг. От него словно пахнет смертью и землёй — настолько жутким кажется мне его образ, настолько страшно смотрели днём его глаза. Но сейчас, ощущая себя в безопасности впервые за многие недели изнурительных боёв, Удо чувствует себя испуганным, свернувшимся в клубок беспомощным котёнком, ищущим жалости и сострадания. И я просто обязана сделать для него всё, что в моих силах, дать ему ласку, нежность и тепло. Ведь кто знает, что будет завтра?
* * *
Декабрь.
Холодный ветер продувает насквозь, рыхлый снег покрывает изрытую землю, снежинки кружатся в беспорядочном хороводе, обломленные посередине ствола, опалённые, лишённые ветвей деревья занимают всё пространство вокруг. Когда-то здесь был лес. Сейчас из белой пелены снега торчат ровные деревянные кресты, толпы, бесчисленное множество, армия широко расставивших руки деревянных солдат. Я подхожу к одному из них и опускаюсь на колени. Рядом зияет огромная воронка, на дне которой вмёрзшие в лёд мотки колючей проволоки. Мои ладони стискивают холодный метал — это стальная каска. Придя сюда в первый раз, я нашла её висевшей на кресте.
Оттирая бегущие по лицу слёзы, я в который раз читаю до боли знакомую, выбитую на жестяной табличке готическим шрифтом надпись: «Удо Непомук Йозеф Брандт, убит 8 ноября 1918».
Он не дожил до конца войны два с половиной дня.
